Я "глянул" - было сложно не сделать этого, ибо свою бальную книжку он держал прямо перед моим носом, да так, что и глаза не перевести. Иногда бальные книжки кавалеров напоминают упражнение в импрессионистской технике, но у Перси список танцев напоминал записки сумасшедшего. Бумага была исчеркана иероглифами, а что они означают и как вообще попали сюда, сказать я не мог - не я же это писал! Каша в голове Вудвилля успела стать притчей во языцех.
- Сожалею, дорогой Перси, но клинопись не мой конек. Если сомневаешься, когда твой танец, лучше спроси у самой леди - ей это должно польстить.
Оставив его путаться дальше, я отправился на поиски своего пальто: я задыхался и мечтал выйти на улицу; что до бала, то в тот момент мне меньше всего хотелось танцевать. По пути к гардеробной я задержался. Меня остановила Дора Грейлинг:
- Вы забыли, что сейчас наш танец?
Я забыл про это - начисто. И был не рад напоминанию. Правда, пока я смотрел в ее красивые серые глаза и на мягкие черты нежного личика, почувствовал, что заслужил знатную порку. Она ангел - лучше не найти! - но теперь мне было не до ангелов. Имей я малейшую возможность не танцевать - ни с Дорой Трейдинг, ни с одной другой женщиной в мире, я бы предпочел ей воспользоваться… Вот так я стал невежей и обманщиком:
- Вы должны меня простить, мисс Трейлинг, но… мне нездоровится… Не думаю, что смогу танцевать сегодня… Доброй ночи.
Глава 11. Полночное происшествие
Погода в тот час была созвучна моему настроению: черт знает что творилось в душе, черт знает что творилось на улице. Леденящий северо-восточный ветер, игравший в догонялки с потоками ослепляющего ливня, попытался пронзить меня до костей. В такую ночь собак во двор не выгоняют, что уж говорить об извозчиках: мне ничего иного не оставалось, разве только прогуляться пешком.
Так я и сделал.
Я спускался по Парк-лейн, сопровождаемый дождем и ветром - а еще мыслями о Доре Грейлинг. Какой же я грубиян - был и есть! Хотел бы я знать, существует ли на свете поступок более дурного вкуса, чем пригласить леди на танец, а затем бросить ее, ведь если таковой найдется, то его просто необходимо внести в протокол. Посмей хоть кто-то из моих знакомых позволить себе подобное тяжкое преступление, я бы его заколол. Я пожалел, что никто не попытался наказать меня: хотел бы я видеть, как это будет.
Во всем была виновата Марджори - во всем! - в бедах прошлых, настоящих и будущих. Я знал эту девчонку, когда она еще носила чепчики - сам я, в тот период нашего знакомства, только-только успел их снять; потом она перешла на шапочки, а затем настал черед шляпок. И все это время - знаете, я уже почти успел убедить себя в этом - все это время я любил ее. Если я об этом никогда не упоминал, то только потому что страдал от своей привязанности, "как червь, таящийся в бутоне" - или как там у того парня.
Все равно я ничуть не сомневался, что закрадись мне в голову мысль о ее серьезном отношении к такому человеку, как Лессинхэм, я бы так же, несмотря ни на что, давным-давно ее полюбил. Лессинхэм! Да он по возрасту ей в отцы годится… по крайней мере, он на изрядное количество лет меня старше. К тому же он проклятый радикал! Конечно, в некотором смысле и я отношусь к тем, кого принято называть радикалами, - но я не такой радикал, как он. Слава Богу, нет! Признаюсь, мне очень нравилось кое-что в его характере, пока я все это не узнал. Я даже готов допустить, что он не лишен дарований - в своем роде! - но на меня, безусловно, он совсем не похож. Однако думать о его связи с такой девушкой, как Марджори Линдон, просто нелепо! Этот человек настоящий сухарь - хуже того! Холоден как лед. Всего-навсего политик, и только. Он влюблен!.. от такой шутки весь Парламент до слез расхохочется. Как по образованию, так и от природы он не способен на подобные чувства; да это просто… невообразимо! Проткни его копьем от макушки до пят, внутри найдешь одну сухую политику с партийностью.
Что такого моя Марджори - ведь если кто чем обладает, так я ею, и в этом смысле она всегда моей останется - что такого моя Марджори смогла разглядеть в этом черством педанте, из которого нормального мужа скроить не удастся, казалось мне непостижимым.
Вот эти приятные размышления звучали в унисон дождю и ветру, ставшим моими спутниками, пока я брел вниз по аллее. Я свернул за угол, обошел больницу и направился к площади. Дорога привела меня к жилищу Павла-Апостола. В безумии своем я вышел на середину улицы и немного постоял среди луж, осыпая проклятьями его и дом его; в целом, если допустить, что я могу проявить себя и подобным образом, наверное, глупо удивляться, отчего Марджори мне отказала.
- Пусть твои соратники, что в Парламенте, что вне его, - кричал я, - и можете не сомневаться, то был могучий ор! - перестанут считать тебя лидером! И партия твоя да последует за иными богами! Да иссохнут твои политические амбиции, а речи свои станешь ты произносить пред пустыми скамьями! Да начнет спикер упорно и энергично игнорировать тебя, а на следующих выборах да отвергнет тебя твой округ!.. Святые угодники!.. это еще что?
Стоило ли спрашивать? До этого момента я был единственным выпущенным на свободу сумасшедшим, как в доме, так и вне его, но вдруг на сцену вышел второй безумец - как собака, бешеный. Балконная дверь распахнулась изнутри - та самая, над передним крыльцом, - и из нее выскочил мужчина. Все это очень походило на готовящееся самоубийство: я понадеялся, что Пол вот-вот покончит с собой. Но когда человек на балконе начал спускаться по решетке, а делал он это весьма необычном способом, какого я еще не видел, я засомневался в его намерениях; в его желании убить себя меня не убедило даже то, как неуклюже он скатился вниз и растянулся у моих ног.
По-моему, если бы я попытался исполнить подобный трюк, то лежать мне плашмя пару секунд, соображая, где я сам, где у меня голова, а где ноги. Но такой растерянностью в поведении моего необыкновенно проворного незнакомца не пахло; был он весь будто гуттаперчевый. Иными словами, не успел он упасть, как поднялся; все, что я мог, это схватить его за плечо, прежде чем он ракетой унесся бы прочь.
Такого типа, как этот, запросто не повстречаешь - на улицах Лондона, по крайней мере. Не могу сказать, что он сделал с прочей своей одеждой, но на нем остался один только длинный темный плащ, в который он стремился укутаться поплотнее. Во всем прочем, не считая грязи, он был гол, как моя ладонь. Однако я никак не мог оторвать взгляд от его лица. В свое время я повидал много человеческих лиц со странным выражением на них, но подобного мне видеть не доводилось. Он походил на изгоя, прожившего жизнь, полную преступлений, и наконец столкнувшегося лицом к лицу с самим дьяволом. Вид он имел совсем не безумный - ничего похожего; это было нечто пострашнее.
Именно выражение лица незнакомца, вкупе со всем остальным, побудило меня поступить так, как я тогда поступил. Я кое-что сказал ему - какой-то вздор, сам не знаю, что за чепуху. Он выслушал меня в молчании, показавшемся мне сверхъестественным. Я вновь заговорил с ним - ни слова не сорвалось с его сомкнутых губ; жуткие его глаза смотрели не мигая - глаза, которые, как я смиренно убежден, видели нечто, чего мне не дано и не суждено увидеть. Я убрал руку с его плеча, позволив ему уйти. Сам не знаю причины - я просто его отпустил.
Пока я держал его, он оставался недвижим, словно статуя: он действительно не подавал никаких признаков жизни, будто окаменелый, - но стоило мне ослабить хватку, как он шустро ринулся прочь! Повернул за угол и исчез из виду, не успел я и слова вымолвить.
Вот только тогда - когда он уже скрылся и я смог осознать, на какой экстра-дикой-сверх-молниеносной скорости он это проделал, - до меня дошло, что за невообразимо мудрую вещь я сотворил, отпустив его восвояси. У меня в руках оказался тип, совершивший взлом или нечто в том же роде и проникший в дом потенциального министра, а поймал я его на горячем; все, что от меня требовалось, это позвать полицейского и отправить преступника в каталажку, однако я поступил совершенно иначе.
"Да ты чудный образец идеального гражданина! - упрекнул я себя. - Первостатейный пример бесчестного идиота - попустительствовал побегу вора, ограбившего Павла. Раз уж ты позволил злодею уйти, самое меньшее, что тебе надо сделать, это оставить Апостолу визитку и поинтересоваться его самочувствием".
Я прошел к передней двери дома Лессинхэма и постучал: постучал один раз, постучал второй, постучал третий; даю вам слово, эхо моего последнего призыва громом прокатилось по дому - но никто мне так и не открыл.
"Даже если тот джентльмен в плаще убил семерых или даже в семьдесят раз больше, очистив весь дом от живых созданий, - а я не исключаю, что оказался на месте такого преступления, - все равно, хотя бы одно из тел поднялось бы открыть мне. Если возможно шумом поднять мертвеца, то зуб даю, в этом я преуспел".
Так оно и получилось: я терзал дверной молоток, пока его грохотанье не стало слышным на другой стороне Грин-парка. И наконец я пробудил мертвого, то бишь заставил Мэтьюса очнуться и понять: что-то происходит. Чуть-чуть приоткрыв дверь, он высунул в щель свой древний нос:
- Кто там?
- Никого, милый мой, никого и ничего. Наверное, у тебя воображение разыгралось не на шутку, раз подумалось, что здесь кто-то есть, - оно-то сюда тебя и пригнало.
Тут он меня узнал - и приоткрыл дверь немного шире.
- А, это вы, мистер Атертон. Прошу прощения, сэр, я подумал, что это может быть полиция.
- И что? Ты затрепетал пред служителями закона - наконец-то?
Что за разумнейший и достойнейший дворецкий этот Мэтьюс, только такой и годится для будущего министра. Он оглянулся через плечо: я подозревал, что вышел он ко мне с коллегой за спиной, и сейчас я в этом убедился. Он закрыл рот рукой, и я подумал, что достоинства ему не занимать - в этих его штанах и чулках, с беспорядком на голове, болтающимися сзади подтяжками и измятой ночной рубахой.
- Сэр, я получил распоряжение не пускать полицию в дом.
- Какого дьявола!.. Кто так распорядился?
Покашливая в кулак и наклоняясь вперед, он обратился ко мне со льстивой доверительностью:
- Мистер Лессинхэм, сэр.
- Возможно, мистер Лессинхэм не знает, что в его доме совершено ограбление и что вор только что прыжками да кувырками выскочил из гостиной, вылетел на улицу, как теннисный мячик, и ракетой скрылся за углом.
Мэтьюс опять глянул через плечо, словно сомневался, где проходит граница благоразумия - перед порогом или за ним.
- Благодарю вас, сэр. Думаю, мистер Лессинхэм в курсе чего-то подобного. - Тут, кажется, он неожиданно принял какое-то решение, ибо понизил свой голос до шепота: - По правде говоря, сэр, по-моему, мистер Лессинхэм очень расстроен.
- Расстроен? - Я воззрился на него. Что-то в его поведении ускользало от моего понимания. - Почему он расстроен? Неужели негодяй попытался напасть на него?
- Кто там?
Это был голос Лессинхэма, окликающего Мэтьюса с лестницы, хотя в какой-то миг я едва узнал его, так непривычно сердито прозвучал вопрос. Оттолкнув Мэтьюса, я сделал шаг в холл. Молодой человек, вероятно, лакей, столь же растрепанный, как Мэтьюс, держал свечу - единственный источник света в помещении. В ее мерцании я увидел Лессинхэма, стоящего на ступенях между этажами. Он был в полной боевой раскраске: он не из тех, кто наряжается в Парламент, и я понял, что недавно он смешивал работу с удовольствиями.
- Лессинхэм, это я, Атертон. Вы знаете, что из балконной двери вашей гостиной выпрыгнул человек?
Он ответил не сразу. А когда заговорил, голос его обрел спокойствие:
- Он сбежал?
- Точно… сейчас он где-то в миле отсюда.
Мне почудилось, что в его словах, произнесенных после этого, послышалась нотка облегчения:
- Я все думал, ушел ли он. Бедолага! Больше пострадал, чем нагрешил! Воспользуйтесь моим советом, Атертон, держитесь подальше от политики. Иначе все сумасшедшие, разгуливающие на свободе, к вам потянутся. Доброй ночи! Премного вам благодарен, что вы зашли нас предупредить. Мэтьюс, закрой дверь.
К чести своей, я сохранил спокойствие: человек, приносящий новость, не менее значимую, чем весть о судьбе Рима, не ожидает встретить такой прием. Он думает, что ему будут внимать с почтением, и дослушают до конца, и не отошлют прочь, прежде чем у него появится возможность по-настоящему открыть рот. Не успел я опомниться - да! - как дверь захлопнулась, а я очутился на крыльце. Будь проклят гордец- Апостол! Вот загорится его дом - с ним вместе! - я и пальцем не шевельну, чтоб коснуться его дрянного дверного молотка.
Что он имел в виду, упоминая политику и безумцев: хотел меня одурачить? Дело тут явно нечистое - гораздо более темное, чем он пытался мне показать, - оттого он столь надменен и груб. Тварь.
Что Марджори Линдон смогла увидеть в этом ничтожестве, было выше моего понимания; тем более если рядом находился человек, боготворящий землю, по которой она ступает.
Глава 12. Утренний гость
Всю ночь напролет, просыпаясь, погружаясь в сон и в грезах своих, я терзался вопросом, что Марджори в нем нашла! В тех самых снах я отвечал себе, что увидеть в нем она ничего не могла - и не увидела, не то что во мне - о, какое это было облегчение! К несчастью, очнувшись, я понимал, что все совсем наоборот; сколь грустны были эти пробуждения. Пробуждения с мыслями о кровопролитии.
Итак, недурно подкрепившись, я отправился в лабораторию планировать убийство - законное убийство, ибо то была главная цель моего замысла. Я искал оружие, способное не только принести победу целой кампании, но сделать это всего за полчаса. И чтобы для того не потребовалась армия. Я замыслил такое оружие, что, дай его в руки одному человеку, в крайнем случае двоим или троим, и посади их примерно в миле даже от самого большого регулярного войска, когда-либо посылавшегося на поле боя, будет - бах! - все солдаты мертвы, а ты эту фразу и договорить не успел. Если высокоточное оружие, на которое можно положиться в деле человекоубийства, есть не что иное, как средство сохранения мира - и глуп индивид, утверждающий обратное! - тогда я в шаге от того, чтобы считаться главным миротворцем, какого только можно себе представить.
Что за изысканное наслаждение ощущать, как длань твоя сжимает жизнь и смерть народов; ведь еще чуть-чуть, и они окажутся в моих руках.
Я расположил перед собой некоторые из сильнейших разрушительных веществ, с которыми человек может пожелать иметь дело: монооксид углерода, триоксид хлора, оксид ртути, кониин, амид калия, поташ, циан - и тут вошел Эдвардс. На мне была маска собственного изобретения, закрывающая уши, голову и все прочее, подобно водолазному шлему: я работал с газами, вызывающими мгновенную смерть при единственном вдохе. Всего за несколько дней до этого я, без маски, проделывал какой-то дурацкий опыт с парой веществ: серной кислотой и цианистым калием - как вдруг рука моя дрогнула, и не успел я опомниться, как их малые количества смешались. Судьба меня хранила, и я отшатнулся назад, а не упал вперед; в результате, где-то через полчаса, меня, лежащего на полу, обнаружил Эдвардс, и весь оставшийся день значительная часть городских медиков занималась приведением меня в чувство.
Эдвардс заявил о своем присутствии, коснувшись моего плеча: когда я работаю в той маске, слышу довольно плохо.
- Кое-кто желает видеть вас, сэр.
- Так скажи этому кое-кому, что мне не до него.
Будучи вышколенным слугой, Эдвардс церемонно направился передавать сообщение. Я было подумал, что на этом дело закончится, но ошибся.
Я погрузился в регулировку клапана на баллоне, в котором смешивал оксиды, когда меня вновь потрогали за плечо. Я не стал поворачиваться, полагая, что вернулся Эдвардс.
- Стоит мне слегка перекосить этот вентиль, приятель, и ты окажешься в краю, где веселятся черти да духи. Что пришел, куда тебя не звали? - Тут я оглянулся. - А вы еще кто такой?
Ибо то был не Эдвардс, а тип совершенно иного пошиба.
Я оказался лицом к лицу с человеком, которого самого можно было легко принять за недавно упомянутого черта. Костюм его навевал мысли об "алжирцах", наводнивших Францию и считающихся там самыми напористыми, наглыми и занятными лавочниками. Помню, как один из них упорно наведывался на репетиции в "Алькасар" в Туре, - но здесь! Незваный гость походил на тех алжирцев и в то же время отличался от них: не такой колоритный и гораздо более потрепанный, чем обычно бывают его французские прототипы. На нем был бурнус - желтый и пропыленный, как у арабов в Судане, а не у разряженных в пух и прах арабов с бульваров. Но основное отличие заключалось в том, что он был чисто выбрит, в то время как парижские алжирцы почитают ухоженные усы и бороду главнейшим своим украшением - разве кто-то видел иных?
Я думал, что он заговорит со мной на наречии, кое эти джентльмены величают французским языком, но нет.
- Вы мистер Атертон?
- А кто вы, мистер?.. как сюда попали? Где мой слуга?
Незнакомец поднял руку. Когда он сделал это, в комнату, будто по условному знаку, вошел Эдвардс, на лице которого читалось чрезвычайное недоумение. Я обратился к нему:
- Это тот человек, что хотел видеть меня?
- Да, сэр.
- Разве я тебе не говорил, что я не желаю его видеть?
- Говорили, сэр.
- И почему ты не передал это ему?
- Я передал, сэр.
- Тогда как он сюда вошел?
- Поверьте, сэр, - словно в полусне, Эдвардс приложил пальцы ко лбу, - представления не имею.
- Как не имеешь? Почему ты его не остановил?
- Кажется, сэр, на меня нашло какое-то затмение: я правда пытался задержать его, но руки меня не слушались.
- Ну ты и болван!.. Иди прочь! - Он ушел. Я повернулся к незнакомцу: - Полагаю, сэр, что вы фокусник?
Он ответил вопросом на вопрос:
- Вы, мистер Атертон, - вы тоже фокусник?
И вперил откровенно озадаченный взгляд в мою маску.
- Я надел это, потому что здесь, в этой комнате, витает смерть, таясь в мельчайших пылинках, и без маски я не решился бы дышать. - Он кивнул, хотя сомневаюсь, что он меня понял. - Будьте любезны, вкратце поведайте мне, зачем вы хотели меня видеть.
Он опустил руку в складки бурнуса, вынул оттуда листок бумаги и положил на полку, возле которой мы стояли. Я посмотрел на листок, ожидая найти прошение, или рекомендательное письмо, или правдивую повесть о его горькой судьбе, но вместо этого обнаружил лишь два слова: "Марджори Линдон". Неожиданно возникшее передо мной имя возлюбленной заставило меня покраснеть.
- Вас прислала мисс Линдон? - Он немного ссутулился, свел вместе кончики пальцев и склонил голову так, как это принято делать на Востоке, что, впрочем, особо ничего не объяснило, поэтому я повторил вопрос:
- Вы хотите, чтобы я сам понял, что вы действительно от мисс Линдон?
Опять опустил он руку в бурнус, вынул другой листок, положил его на полку, я взглянул на бумагу и вновь прочитал одно только имя: "Пол Лессинхэм".
- Ладно… Вижу - Пол Лессинхэм… Что с того?
- Она хорошая… он плохой… это не так?