Хотя Питер Джарвис Фригейт родился спустя всего лишь двадцать восемь лет после смерти Бартона, их миры разделяла глубокая пропасть. Они так по-разному смотрели на многие вещи, что могли бы яростно спорить по любому поводу - если бы Фригейт был способен к яростным спорам. Конечно, это не затрагивало вопросов дисциплины на судне или определения его дальнейшего пути; речь шла о взгляде на мир. И все же, во многом Фригейт был очень похож на Бартона; возможно, по этой причине личность Бартона так очаровала его еще на Земле. Как-то в 1938 году Фригейту попалась в руки книжка некого Фэйрфакса Дауни, озаглавленная: "Бартон: искатель приключений 1001 ночи". На обложке было изображение Бартона в возрасте пятидесяти лет. Свирепое лицо с выступающими надбровьями, массивный прямой нос, большой шрам на щеке, полные чувственные губы, густые черные брови, усы, свисающие вниз и пышная раздвоенная борода, присущая облику этого человека какая-то печальная задумчивость, смешанная с агрессивной готовностью к действию, настолько поразили Фригейта, что он купил книгу.
- Я ничего не слышал о вас раньше, Дик, - рассказывал Фригейт. - Но я проглотил эту книгу - и был очарован. В ней жили вы сами - помимо общеизвестных фактов биографии - искусный фехтовальщик, знаток множества языков, способный перевоплощаться то в местного купца, то - в знахаря или бредущего в Мекку пилигрима. Вы сумели первым из европейцев выбраться живым из священного города Ха papa, открыли озеро Танганьика и почти добрались до истоков Нила, вы были одним из основателей Королевского Антропологического общества, ввели в практику термин "Экстрасенсорное восприятие", перевели сказки 1001 ночи, изучали эротическое искусство Востока и так далее... Факты, которые сами по себе не могли не вызвать восхищение; но в вашей личности таилось что-то еще, особо притягательное для меня. Я помчался в публичную библиотеку, - хотя Пеория была маленьким городком, в библиотеке хранилось много ваших сочинений и книг о вашей жизни, пожертвованных городу одним из ваших почитателей; и я прочитал их все. Затем я начал собирать первоиздания ваших книг. Я стал писателем-беллетристом, но меня не покидала мечта написать огромную, самую полную историю вашей жизни, объехать все места, где побывали вы, собрать их описания, фотографии... основать общество для сохранения склепа, в котором покоилось ваше тело...
Первый раз Фригейт упомянул о его могиле. Бартон, потрясенный услышанным, воскликнул:
- Где? Где она? - потом припомнил: - Да, конечно! У Мертвого озера - как я распорядился... Но был ли там воздвигнут памятник в форме шатра бедуина, как планировали мы с Изабеллой?
- Да, был. Но кладбище поглотили трущобы, и какие-то вандалы обезобразили памятник; вокруг все заросло сорной травой. Шли разговоры о том, что ваши останки нужно перевезти куда-нибудь в отдаленный, спокойный район Англии... хотя в мое время было трудновато найти по-настоящему спокойное местечко...
- И вам удалось основать свое общество и сохранить мою могилу? - спросил заинтригованный Бартон.
Он уже свыкся с мыслью, что когда-то был мертв; но беседовать с человеком, который видел твою могилу... от такой мысли мороз прошел по его коже.
Фригейт сделал глубокий вдох.
- Нет, - произнес он виновато. - В то время, когда я оказался в состоянии сделать это, я... я чувствовал бы себя виноватым, растрачивая деньги и усилия на давно умершего человека... В мире началась такая кутерьма... Все внимание надо было отдавать живым. Загрязнение среды, нищета, голод и так далее... Это было важнее всего.
- А как же моя огромная, самая полная биография?
Фригейт снова виновато опустил голову:
- Когда я впервые прочел о вас, я думал, что никого больше не интересует ваша личность... что никто даже не знает вашего имени. Но я ошибался. В шестидесятые годы вышло несколько превосходных книг... одна из них была написана о вашей жене.
- Об Изабелле? Кто-то написал о ней книгу? Но почему?
Фригейт усмехнулся.
- Она была весьма интересной женщиной. Довольно назойливой, должен признать, и самолюбивой; к тому же, кажется, она страдала шизофренией. Немногие из ваших близких смогли простить ей то, что она сожгла ваши рукописи и путевые дневники...
- Что? - взревел Бартон. - Сожгла ..?
Фригейт кивнул головой и добавил:
- Что, по замечанию вашего врача, Гренфелла Бейкера, было самой чудовищной катастрофой, последовавшей за вашей смертью. Она сожгла ваш перевод "Благоухающего сада", заявив, что вы не хотели его публиковать, и только настоятельная потребность в деньгах могла бы заставить вас отнести рукопись в издательство. Но теперь вы мертвы - и вам больше не нужны деньги.
Бартон потерял дар речи, что случалось с ним нечасто.
Фригейт искоса посмотрел на него и улыбнулся. Казалось, он наслаждался растерянностью Бартона.
- Потеря "Благоухающего сада", конечно, неприятна, но и она еще не самое плохое. Сжечь оба комплекта ваших дневников, в которых, как предполагается, вы высказывали самые сокровенные, глубоко личные мысли... Вот чего я никогда не смогу простить. Для многих, как и для меня, это была невосполнимая утрата. Сохранилась лишь одна небольшая, записная книжка... но и она сгорела во время бомбардировки Лондона во время второй мировой войны.
Он остановился на минуту и затем спросил:
- Правда ли, что вы приняли католичество на смертном ложе, как заявила ваша жена?
- Возможно, - ответил Бартон. - Изабелла долгие годы намекала мне на это, хотя никогда не осмеливалась действовать прямо... Когда я заболел и почувствовал приближение конца, может быть, я сказал ей, что готов выполнить ее желание... чтобы доставить ей удовольствие. Она казалась такой расстроенной, такой удрученной тем, что моя душа будет гореть в адском пламени.
- Значит, вы любите ее? - воскликнул Фригейт.
- Я сделал бы то же самое даже для шелудивого пса.
- Для человека, который известен своей искренностью и прямотой, вы иногда выражаетесь слишком двусмысленно.
Этот разговор состоялся месяца через два - считая от Первого Дня. Их любопытные взаимоотношения от начального знакомства постепенно перешли в следующую стадию. Фригейт стал ему ближе и понятнее, в то же время он стал как-то больше его раздражать. Американец всегда воздерживался от замечаний по поводу действий Бартона - несомненно, чтобы не разгневать его. Говоря начистоту, Фригейт совершенно сознательно вел себя так, чтобы не рассердить никого. Но он также инстинктивно пытался противостоять Бартону. Его враждебность проявлялась во многих незаметных, иногда и не столь уж неуловимых, словах и поступках. Бартону это не нравилось. Он был прямым человеком и легко впадал во гнев. Вероятно, как отметил Фригейт, одной из доминирующих черт его характера была агрессивность.
Однажды вечером, когда они сидели вокруг костра у прибрежного грейлстоуна, Фригейт завел разговор о Карачи. Эта деревушка, которая впоследствии стала столицей Пакистана, во времена Бартона имела население около двух тысяч человек. В 1970 году в Карачи жило приблизительно два миллиона. В ходе беседы Фригейт как бы мельком спросил Бартона о знаменитом докладе, который тот составил для генерала Роберта Напира относительно домов терпимости этого города, в которых проституцией занимались мужчины. Доклад подлежал хранению среди секретных документов Ост-Индской армии, но был обнаружен одним из многочисленных врагов Бартона. Хотя доклад никогда не упоминался публично, намеки на его существование отравили последующие годы жизни Бартона. Суть дела заключалась в том, что Бартон под видом местного жителя проник в одно из тех заведений, куда доступ европейцам был полностью закрыт, и провел интересующие его наблюдения. Он очень гордился тем, что избежал разоблачения; он взялся на эту неприятную работу только потому, что об этом просил его любимый командир, генерал Напир. Несомненно, он был единственным человеком, кто мог выполнить подобную миссию.
Вначале Бартон с раздражением отвечал на вопросы Фригейта. Днем его разозлила Алиса - что случалось довольно часто - и теперь он размышлял, чем бы досадить ей. Внезапно он решил использовать возможность, которую предоставил ему Фригейт, и начал детально описывать все, что происходило в публичных домах Карачи. Руах, наконец, не выдержал; он встал и ушел от костра. Фригейт выглядел так, словно его желудок подступил к горлу, но он остался. Вильфреда от хохота каталась по земле. Казз и Монат сохраняли стоическое спокойствие. Гвиневра спала на палубе "Хаджи", поэтому Бартон мог не принимать ее во внимание. Что касается Логу, то она, казалось, была очарована, хотя отдельные подробности вызвали у нее отвращение.
Алиса, его главная цель, побледнела, затем покраснела. Наконец, она поднялась и заявила:
- Я и раньше не сомневалась, мистер Бартон, что вы - низкий человек. Но смаковать это... это... Вы - кошмарный, презренный, отвратительный тип! Я не верю ни единому вашему слову! Невозможно представить, чтобы люди так себя вели! Всю свою жизнь вы пользовались репутацией человека, обожающего шокировать окружающих - несмотря на вред, который это вам наносило! И здесь вы стремитесь продолжить в том же духе!
Она повернулась и исчезла в темноте.
Фригейт усмехнулся:
- Когда-нибудь вы, возможно, расскажете мне, сколько истины в вашей истории. - Он помолчал, потом махнул рукой в ту сторону, куда скрылась Алиса. - Раньше я думал так же, как она. Но потом я стал старше... и появились новые материалы, касающиеся вашей жизни. Был даже выполнен психоанализ вашей личности, основанный на ваших собственных книгах и многочисленных документальных источниках.
- И каковы же результаты? - насмешливо поинтересовался Бартон.
- Как-нибудь в другой раз, Дик, - ответил Фригейт и встал. - Грубиян Дик, Дик-хулиган, - добавил он едва слышно, растворяясь в темноте.
Теперь, стоя у руля, наблюдая за солнцем, лучи которого заливали светом и теплом людей на фордеке, слушая шипенье воды, разрезаемой катамараном, и поскрипывание снастей, он размышлял о том, что ждет их по другую сторону каньона. Конечно, Река не кончается там; похоже, она будет течь бесконечно. Чего, кстати, нельзя сказать о команде "Хаджи". Слишком долго они теснятся в этой клетке. Слишком много дней провели они на тесной палубе, где нет других занятий, кроме болтовни или управления судном. Они уже еле выносят друг друга. Даже импульсивная Вильфреда последнее время стала тихой и какой-то безразличной. И она больше не волнует его. Откровенно говоря, он устал от нее. Он не желал ей ничего дурного, он не испытывал к ней неприязни - он просто устал от нее. И то, что он мог обладать Вильфредой, но не Алисой Харгривс, только усиливало это чувство.
Лев Руах сторонился его и старался говорить с ним как можно реже. Теперь Руах постоянно ссорился с Эстер; они спорили по любым поводам - из-за соблюдения запретов, касающихся пищи, из-за привычки Руаха дремать после полудня, из-за того, что он мало уделяет ей внимания.
Фригейт временами почему-то злился на него. Но Фригейт никогда не придет и не скажет прямо - не скажет ничего, трус, пока его не загонишь в угол и не раздразнишь так, чтобы он впал в ярость. Логу постоянно дулась на Фригейта, потому что и с ней он оставался таким же мрачным, как с другими. Логу сердилась и на него, Бартона, - за то, что он отказался позабавиться с ней, когда они в одиночестве собирали бамбуковые побеги на склоне холма несколько недель назад. Он сказал, что совсем не против заняться с ней любовью, но он не хочет обижать Фригейта - как и любого другого члена команды. Логу ответила, что она по-прежнему любит Фригейта; но время от времени требуется разнообразие. И Фригейт тоже это понимает.
Алиса говорила, что уже потеряла надежду встретить кого-нибудь из своих близких. Они уже миновали участок долины, на котором жило, как минимум, 44 370 ООО человек - и ни разу Алиса не увидела знакомого ей лица. И она понимала, что все эти люди составляют ничтожную часть населения долины. Но не только это являлось причиной ее плохого настроения. Она устала от бесконечного путешествия, ей надоело день за днем сидеть на палубе, битком набитой людьми, где единственным развлечением были разговоры - большей частью, совершенно пустые.
Бартон боялся, что, в конце концов, она покинет судно. На очередной стоянке она может подняться, сойти на берег, прихватив свою чашу и немногочисленные личные вещи, а затем сказать своим спутникам: "Прощайте. Увидимся лет через сто или что-нибудь около того - возможно". Главное, что удерживало ее на судне, - ребенок Гвиневра. Она воспитывала маленькую обитательницу древней Британии как леди викторианской эпохи. Смесь получалась забавной - впрочем, не более забавной, чем все прочее, что можно было лицезреть на берегах Реки.
Бартон тоже был утомлен этим бесконечным путешествием на маленьком судне. Он хотел бы найти какую-нибудь гостеприимную местность, где можно было бы остановиться для отдыха, снова почувствовать землю под ногами, изучить обычаи населения и, возможно, принять участие в местной политической жизни. Он мог бы жить там и ждать, когда тяга к странствиям вновь окрепнет в его душе. Он хотел бы заняться всем этим - но только вместе с Алисой.
- Когда человек сидит на месте, удача его дремлет, - прошептал он. Ему нужно вести себя с Алисой поактивнее; слишком долго он играл в джентльмена. Он должен ухаживать за ней, надо усилить натиск и сломить ее сопротивление. Нужно вспомнить, каким он был в молодости; в зрелые годы, после женитьбы, он слишком привык к тому, что его обожали, он разучился сам дарить любовь. Его прежние, привычки, прежний стереотип, впаянный в нервную систему, - остались при нем. Он был стариком в теле юноши.
"Хаджи" вошел в темные бурные воды узкого рукава Реки. С обеих сторон вздымались голубовато-черные скалистые стены; рукав заворачивал к западу, и скоро широкое озеро позади исчезло из вида. Теперь все работали с парусами, повинуясь командам Бартона, который вел судно галсами поперек стремнины в четверть мили шириной. Течение взбивало высокие волны, катамаран качался вверх и вниз, зарываясь носом в воду при резких сменах курса. Они часто маневрировали в нескольких футах от скалистой стены каньона, где волны с грохотом обрушивались на камень. Но Бартон так долго управлял судном, что почти слился с ним; и команда не меньшее время работала с парусами - все его распоряжения выполнялись точно и вовремя.
Они прошли стремнину за тридцать минут. Кое-кто чувствовал себя неуютно - без сомнения, Фригейту и Руаху это приключение не доставило удовольствия. Но опасность взбодрила остальных; с их лиц, хотя бы на время, исчезло выражение угрюмой скуки.
"Хаджи" вышел на простор другого озера, залитого солнечным светом. Река разливалась здесь на четыре мили и тянулась к северу насколько мог видеть глаз. Горы внезапно отступили; на обоих берегах развернулись привычные очертания равнин.
На небольшой волне покачивалось с полсотни судов различных размеров - от выдолбленных из сосны челноков до двухмачтовых бамбуковых парусников. Большинство из них, казалось, были заняты рыбной ловлей. Слева, на расстоянии мили, маячил вездесущий каменный гриб грейлстоуна, на берегу около него можно было различить темные фигурки людей. Позади них, на равнине и по склонам холмов, рассыпались бамбуковые хижины, построенные в том обычном для долины стиле, который Фригейт называл нео-полинезийским или в более веселые минуты архитектурой посмертно-прибрежнего периода развития человеческой цивилизации.
На правом берегу, в полумиле от выхода из каньона, громоздился большой бревенчатый форт. Перед ним тянулись в воду причалы из огромных древесных стволов, около которых сгрудились большие и малые суда. Через несколько минут после появления "Хаджи" ударили барабаны. Перед фортом уже скопилась изрядная толпа, но из его ворот продолжали выскакивать люди; многие бежали к причалам от своих хижин. Они прыгали в лодки и отталкивались от причалов.
Темные фигурки на левом берегу тоже бросились к челноком, каноэ и одномачтовым баркасам.
Все выглядело так, словно обитатели обоих берегов соревновались, кто первым наложит руки на "Хаджи".
Бартон повел катамаран сквозь скопище рыбацких суденышек, несколько раз резко меняя курс. Люди с правого берега были ближе; все - белые и хорошо вооруженные. Они не пытались использовать луки. Человек, стоявший на носу боевого каноэ с тридцатью гребцами, поднес ладони ко рту и крикнул на немецком:
- Остановитесь! Вам не причинят вреда!
- Мы пришли с миром! - крикнул в ответ Фригейт.
- Он знает это, - сказал Бартон. - Это же совершенно очевидно - нас немного и мы не можем напасть на них!
Теперь барабанная дробь неслась с обеих сторон. Прибрежные участки равнины заполнили вооруженные люди. Лодки отчаливали от берега одна за другой и шли наперерез их курсу. Но те, суда, что первыми бросились в погоню, постепенно отставали.
Бартон колебался. Должен ли он развернуть "Хаджи", снова пройти по каньону и вернуться сюда ночью? Это было бы опасной операцией, ведь скальные стены высотой в 20 ООО футов наверняка почти полностью отрезают свет звезд и газовых облаков. Им придется плыть по ущелью практически вслепую.
Но пока что катамаран имел преимущество в скорости перед любым из неприятельских судов. Правда, впереди появились высокие, одетые парусами мачты; они стремительно приближались. Но врагов подгоняли ветер и течение; если он сумеет обойти их, смогут ли они развернуться достаточно быстро?
Эти суда впереди, насколько он мог различить, были переполнены людьми, что снижало их скорость. Даже корабль с такой же маневренностью, как "Хаджи", не выдержит с ним соревнования, если его нагрузить воинами.
Он решил продолжать путь.
Через десять минут, при очередной смене галса, большое боевое каноэ попыталось перерезать им путь. Шестьдесят пар весел гнали вперед удлиненный корпус, прикрытый на носу и корме небольшими платформами. На каждой из палуб находилось по два человека, склонившихся над катапультами, установленными на массивных деревянных пьедесталах. Пара на носу установила какой-то круглый предмет, испускавший струю дыма, в чашу катапульты. Один из них нажал на спуск, и рычаг машины метнулся вверх и вперед. Каноэ вздрогнуло, и громкий, мерный напев гребцов на мгновение смолк. Дымящийся метательный снаряд описал высокую арку и упал в воду в десяти футах от носа "Хаджи". Раздался грохот взрыва, и облако черного дыма взметнулось вверх.
Женщины взвизгнули, и кто-то из мужчин не сдержал крика испуга. Бартон подумал, что в этом районе, очевидно, есть сера. Иначе нападающие не могли бы сделать черный порох.
Он подозвал Логу и Эстер Родригес и поручил руль их заботам. Лица женщин покрывала бледность, но они казались спокойными, хотя никогда раньше не видели взрывов бомб.