25
Прошло десять дней. Потом прошло еще десять дней. И месяц. И два месяца. А затем я перестал считать дни. Зачем? Уходящие дни, недели и месяцы, укорачивая срок разлуки, ни на одну минуту не приближали час встречи.
Я весь ушел в работу, проводя дни и вечера в лаборатории, и отлучался только для того, чтобы съездить в детский сад за Колей.
Понимая мое состояние и глубоко сочувствуя мне, Обидин настаивал, чтобы я съездил в научную командировку. Он думал, что поездка рассеет меня, и делал вид, что эта командировка очень нужна и даже где-то запланирована. Он много и часто говорил о зимней спячке животных, об этом удивительном феномене, связанном с дискретностью жизни, который я должен, по его мнению, изучить там, где позволяли условия, на месте. Не везти же сибирских грызунов сюда, в лабораторию. Здесь, в этой суете, грызуны откажутся погрузить себя в то временное небытие, которое помогает им переносить физические невзгоды.
Я не хотел ехать, отказывался. Почему? Да потому, что, куда бы я ни уехал, я не мог уйти от самого себя и от сознания, что мне не дано выйти за пределы бытия, отмеренного на земле каждому индивиду.
Как все очень чуткие и отзывчивые натуры, Обидин умел угадывать чужие мысли. Однажды он спросил, обращаясь не то ко мне, не то к самому себе:
- Нужно ли бессмертие?
Я ответил вопросом:
- Зачем гадать, нужно ли, разве оно возможно?
Обидин улыбнулся своими тонкими умными губами.
- Уж кто-кто, а вы-то знаете не хуже меня, что принципиально оно возможно. И что…
- И что… - перебил я его, - запланирован опыт замедления жизни. Мгновение, остановись!
- Я спрашиваю не о том, возможно ли оно, а нужно ли? Не таит ли оно в себе философскую бессмыслицу? Не противоречит ли оно нравственной сущности человека?
- Ответить на ваш вопрос мог бы только тот, кто испытал это счастье или это несчастье на себе.
- Беда в том, что нам бы не представилась возможность его об этом спросить. Но шутка шуткой, а последние два года я очень много думаю об этом. Есть "за" и есть "против".
- Меня больше интересует "за".
- Меня тоже. Мне кажется, что, помимо всего прочего, смерть несет для личности интеллектуальную трагедию. Каждому хочется знать, что дальше? А смерть отбирает это "дальше" и не позволяет человеку задавать вопросов. Бессмертие нужно хотя бы для того, чтобы продолжать спрашивать. Нет, смерть необходимо убрать с дороги, которая ведет человека вперед.
- А если это не соответствует человеческой сущности?
- Так черт с ней, с этой сущностью! Что она - вечна и неизменна? С возможностью победы над временем и смертью изменится и наша сущность.
- Усталость? О ней вы забыли?
- Физическая?
- Нет, духовная, нравственная усталость. Духовный интеллектуальный организм вовсе не приспособлен для очень длительной жизни.
- Приспособится.
Обидин часто возвращался к этой мысли. Он все время искал философское оправдание для своей дерзкой идеи. Он говорил мне и, разумеется, себе, в первую очередь себе:
- Мы вступили в эпоху, значение и истинный смысл которой мы не в Состоянии полностью осознать. Выход в космос, завоевание наукой огромных пространств - все это столкнулось с одним сложным и трагическим противоречием. Продолжительность человеческой жизни не соответствует тем грандиозным задачам, которые поставили перед нами современная наука и техника. Как сможет человечество выйти за пределы солнечной системы, если жизнь отдельного человека так непродолжительна? Дальнейший прогресс науки требует удлинения человеческой жизни.
- Это бесспорно, - сказал я, - но человек не машина, созданная только для преодоления физических препятствий, человек - это прежде всего духовное, интеллектуальное, моральное, то есть нравственное существо. Его духовный мир вряд ли приспособлен для вечного пребывания в мире. Извините, Всеволод Николаевич, но ваша идея похожа на поиски абсолюта. Освободите человека от смерти, и он превратится в бездушное существо.
- Не знаю, - ответил резко Обидин. - И никто не знает. Пока об этом можно только гадать.
26
Сотрудникам лаборатории все-таки удалось уговорить меня взять отпуск, для того чтобы отдохнуть.
Я попросил мать позаботиться о Коле, купил путевку в дом отдыха и уехал в Репино.
Целые дни я ходил на лыжах, а вечера проводил, за шахматной доской. И лыжи и шахматы должны были помочь мне, как выразился мой приятель Саша Димин, "войти в колею".
Глядя на пешку или слона, я погружался в обдумывание своего хода с таким видом, словно этот ход был самой важной вещью на свете. Я хотел убедить себя в этом и заставить погрузиться без остатка в пробегавшее мгновение, как это делали все отдыхающие - и молодежь и старики пенсионеры. Но мгновение за мгновением пробегали мимо, не вовлекая мое существо в беззаботную радость существования. Меня выделяло и отделяло от всех других отдыхающих одно чрезвычайное и сверхобычное обстоятельство. Мне была дарована возможность преодолеть время. Я психологически подготовлял себя к опыту, который должен был произвести надо мной Обидин. Я должен был расстаться со своими современниками, чтобы через триста лет увидеть другой мир.
Я старался погрузиться в текущее мгновение, отвлечься от вечности и безграничности, знакомство с которыми было не за горами. Жизнь с ее радостями. Она была повсюду. Никто из отдыхающих не думал о времени. Зачем? Они жили в единстве с мимолетным, и никто из них не требовал, чтобы прекрасное мгновение остановилось. Но, как позже я узнал, пожелал остановить мгновение человек, от которого трудно было ожидать этого.
Я только что закончил одну партию в шахматы и уже расставлял на доске фигуры, чтобы начать другую, когда в гостиную ленивой походкой вошла сестра-хозяйка и сказала, что внизу, в вестибюле, меня ждет какой-то гражданин.
- Кто же именно? - спросил я. - Разве он себя не назвал?
- Назвал. Да я забыла фамилию. Какой-то профессор.
"Уж не Обидин ли явился сюда", - подумал я, но, спустившись в вестибюль, еще издали узнал чемодановскую шубу.
- Извините, Павел Дмитриевич, что нарушил ваш покой. Важное и срочное дело.
Я указал Чемоданову диван в углу, где можно было поговорить, никому не мешая. Но Чемоданов не сел на диван, а продолжал стоять.
- Может, прокатимся до Зеленогорска? Со мной машина. По дороге побеседуем.
Я согласился, чтобы убить время. Ведь, в сущности, в доме отдыха я только и занимался тем, что убивал время.
Мы доехали до Зеленогорска. Чемоданов остановил машину возле, ресторана "Ривьера".
- Зайдем, - сказал он почему-то настороженным и доверительным шепотком. - Закусим. А за коньячком и поговорим. Тема разговора такая. Требует подготовки.
В ресторане в этот час, кроме нас, не оказалось никого, если не считать подвыпившего и задремавшего за столиком старика.
- Жизнь прожил, - покосился на него Чемоданов, - а с ее радостями расставаться не хочет. Что ж, это естественно. Я это понимаю. А вы?
- Я не разделяю вашего восторга.
- Ну, ну, - шутливо погрозил он пальцем. - Не разделяет, а сам собирается… - он не докончил фразу, многозначительно посмотрел на меня и налил коньяк в рюмки.
Мы чокнулись.
- Не будем уточнять, - Чемоданов усмехнулся. - Да и конкретизация этого предмета, о котором идет речь, дело не простое. Раньше бы сказали: ме-та-фи-зи-чекое. Выпьем лучше за жизнь и за ее радости. Да, именно за радости. А всякие отвлеченности оставим для вашего шефа Обидина. Он, конечно, гений. Бесспорно! Но что такое гений? Это человек себе на уме. Запомните этот афоризм.
- Запомню, - сказал я.
- Так вот. Не будем уточнять. Не надо. Да и слов нет в бедном человеческом языке. Как сказал поэт: "Молчи, скрывайся и таи и чувства и мечты свои". Вот я и таю. "Как сердцу высказать себя? Другому как понять тебя?.."
- У вас отличная память. Но я не понимаю…
- Ну! Ну! Не делайте вид. Не вчера же вы родились… Это вам обещано радоваться вновь и познать новую жизнь. Ну, ладно. Молчок. Не тема для разговора в ресторане. "Поймет ли он, чем ты живешь. Мысль изреченная есть ложь…"
Он еще налил коньяку. Выпил. И в его глазах появилось не свойственное ему выражение иронии.
- Фауст. Советский Фауст. - Он погрозил мне пальцем. - Но Фауст заплатил за это недешево по тем ценам. Душой. Душенькой. А вы собираетесь получить все бесплатно. Я всегда был о вас особого мнения. "Этот товарищ, - предсказывал я, - пойдет далеко".
- Только, пожалуйста, без пошлостей.
- Далеко пойдет. Уж, кажется, и некуда дальше. Все знаю. Но таю. И как Обидину удалось получить разрешение на этот, не имеющий прецедентов опыт и как выбор пал на вас? Ничего себе командировочка! Не нравится это слово? И это выражение не устраивает? Так можно и никак не называть. Термин Обидина "временная смерть" неудачен. При чем тут смерть, когда речь идет о бессмертии?
- Может, все-таки переменим тему разговора?
- Охотно. О чем же говорить? Ходил вчера в театр. Видел пьеску из жизни ученых. Главный герой, профессор, все никак не может наладить отношения с женой и Детьми. Семейный конфликт. А в лаборатории у себя занимается сущими пустяками. Ищет средство от чесотки. Приземленно очень. Быт. Как вы относитесь к быту?
- Никак.
- Это не ответ. Без быта мы все не более как схемы. Ваш Обидин этого не понимает, хоть и почти гений. А я, признаться, люблю быт. В квартире все удобства. Ванна. Газ. Мусоропровод. Телевизор. Но хожу мыться в баню. И знаете, немножко тоскую по коммунальной квартире. Теперь это редкость. Домов настроили. Исчезли бытовые конфликты. Хорошо! Отлично! Культурно! Но скучно. Вы об этом думали?
- Не думал.
- Зря.
- Что зря?
- Ничего. Пошутил. И хорошее на плохое менять не намерен. Зачем? Каждый ценит удобства. За что предлагаете выпить? Давайте выпьем за…
- За что?
Он не ответил, a внезапно меня спросил:
- А что бы взяли?
- Куда?
- Ну в свое путешествие, свой вояж, как выражались в прошлом веке.
- А вы что бы взяли на моем месте? Свою знаменитую шубу?.
- Хотя бы и шубу. Это вещь.
Он помолчал. Потом, приблизив ко мне свое лицо, вдруг спросил шепотком: - Уступите?
- Что уступлю?
- Понимаете сами, о чем идет речь.
- Не понимаю.
- Не притворяйтесь. Так уступите или нет?
- Что?
- Время. Времечко.
- Ах, вот о чем вы просите. Время? А зачем оно вам?
- Ценю. Собственно, нет на Земле большей ценности, чем оно.
- Для кого как.
- Так уступите?
Он рассмеялся и погрозил мне пальцем.
- Я уже говорил c Обидиным. Он ни в какую. С его точки зрения я не тот человек, а вы тот. Моралисты! Ну, ладно. Пока довольно об этом. Хватит. Молчок. "Молчи, скрывайся и таи и чувства и мечты свои…"
27
Я посмотрел сквозь стекло автобуса. Мелькнуло лицо школьника, возвращающегося из школы. Я задержал свой взгляд на этом детском смеющемся лице. В автобус вошла старуха-колхозница. И я долго-долго смотрел на нее, на ее худую суровую фигуру, на ее морщинистый рот, на ее огрубевшие от работы пальцы, которыми она неумело держала билет. Я смотрел на все, что было вокруг, с каким-то острым и незнакомым мне чувством. Я еще был здесь, в этом городе, среди своих современников, но уже все начало отдаляться, и от этого становилось еще прекраснее. Я вышел из автобуса на углу Невского и Садовой. По тротуару текла толпа. Прохожим не было до меня никакого дела. Никто из них не подозревал, что среди них идет человек, которому суждено оторваться от бегущего мгновения и сделать необыкновенный прыжок через "ничто". Им не было никакого дела до меня. Но каждый из них был нужен мне, бесконечно нужен и дорог.
- Люди, остановитесь! Современники мои, - хотелось сказать мне, - задержитесь на минутку!
Но я этого не сказал. Да и кто бы решился это сказать, будучи на моем месте? Большие искренние чувства чуждаются громких и красивых фраз.
На скамейке в Михайловском саду сидела девушка. Может быть, она кого-нибудь ждала. Во всяком случае, не меня. Я сел рядом с ней. И заговорил.
Я предложил ей пойти со мной в кино.
- На какую картину? - спросила она..
- На любую. На плохую. На хорошую. Мне хочется побыть вместе c вами.
Девушка улыбнулась. Это была довольно обычная девушка. И улыбалась она чуточку жеманно.
Но в эти минуты она мне казалась остро, необыкновенно прекрасной.
- Как вас зовут? - спросил я.
- Валя.
- А где вы работаете?
- Ну вот, целая анкета. Работаю на заводе "Светлана". Есть еще вопросы?
- Все, - сказал я. - Больше вопросов нет. А теперь просто поговорим.
- О чем?
- Не знаю. О земле. О вас. О сердце. Об этих кленах. Как здесь хорошо!
- Вы что, приезжий?
- Нет, здешний. Здесь родился и вырос.
- Наверно, куда-нибудь уезжаете? И надолго?
- Вы почти угадали.
- На целину?
- Дальше.
- За границу?
- Еще дальше.
- В космос, что ли, улетаете? Но что-то не похоже.
- Почему не похоже?
- Вид не тот. Наружность. - Она с любопытством посмотрела на меня. - Да и в очках. Очкарик. Зрение неподходящее. Летчики и космонавты в очках не ходят. А вы очкарик. - Она повторила - видно, ей понравилось это слово.
Мне оно тоже понравилось, и я тоже повторил:
- Очкарик. Это верно. А откуда вы знаете, что очкариков бракуют?
- Все это знают. А если очки разобьются?
- Это верно. Об этом я и не подумал. Им никак нельзя разбиваться. Хотите мороженого?
- А в кино?
- В кино как-нибудь в другой раз. Времени у меня в обрез.
- Когда же в другой? Вы уезжаете или передумали?
- Нет, не передумал. В другой раз уже не придется. Это верно.
Мы зашли в погребок на Невском у Садовой, и я заказал две порции мороженого.
- Так куда же вы едете, очкарик? Секрет?
- Нет, не секрет. Я, собственно, не еду, но это все равно.
- Какой-то вы непонятный. И грустный, будто что-то потеряли. Паспорт? Билет? Деньги?
- А вам приходилось терять?
- Сколько раз.
Я посмотрел на девушку. Теперь она казалась мне еще прекраснее. Она что-то рассказывала, но я не слушал и смотрел на нее не отрываясь.
- Что вы так смотрите?
Она вся зарделась.
- Мне хочется насмотреться. Вот уже несколько дней я только и занимаюсь тем, что смотрю на людей, на вещи, на дома, на улицы, чтобы запомнить.
- А зачем?
- Сам не знаю, для чего. Когда ложишься спать, ведь ничего не запоминаешь, знаешь, - что утром проснешься и все будет рядом с тобою - друзья, привычные вещи, весь твой мир. Но этот сон будет слишком продолжительным - не ночь, а несколько сот лет.
Девушка с тревогой посмотрела на меня: что с ним, бредит он, что ли? По-видимому, ей было жаль меня.
- Вы случайно не больны? Давно бюллетените?
- Нет, совершенно здоров.
- А почему такое говорите?
- А, видите ли, я артист. Должен исполнять роль в одном научно-фантастическом фильме. Вот я и приучаю себя к чувствам, которые никому и никогда не довелось испытать.
Девушка еще раз посмотрела на меня, но уже без тревоги. Все стало на свое место. Я - артист.
Артист и должен вести себя не так, как ведут другие люди. Теперь ей не казалось странным, что я смотрел на нее, словно впервые видел девичье лицо.
- И все-таки вы странный, - сказала Валя.
- Возможно, - ответил я. - Но странным меня делает роль. Я ведь должен изображать существо, прилетевшее на Землю с другой планеты. Существо это видит все здесь впервые, по-настоящему впервые, словно только что родилось на свет.
- Понимаю, - говорит Валя. - Это когда в первый раз я смотрела телевизор. Как кино, только помельче и похуже.
Нет, девушка не понимала меня. Она жила на земле, только на земле.
Мы вышли из погребка.
- Мне домой надо, - сказала Валя. - Подруга должна прийти на примерку. Я ей шью платье.
Она зевнула. Зевнула откровенно. По-видимому, ей стало скучно со мной.
- Разрешите мне вас проводить?
- Мне на Выборгскую.
- Ну что ж. Чем дальше, тем лучше. Хочется побыть с вами.
- Странный. Очень странный вы. А мы еще увидимся?
- Нет. Не увидимся.
- Значит, вы действительно куда-то уезжаете? И надолго?
Я промолчал. Мы прошли весь Литейный, перешли мост и на улице Лебедева остановились.
- Не уходите, - сказал я. - Постойте.
- Я не ухожу, - сказала Валя.
Минут десять, мы стояли рядом. Должно быть, девушка что-то разглядела во мне, то, чего не видела раньше.
- Нет, вы не артист.
- А кто?
- Не знаю. Может, и в самом деле летчик или какой испытатель.
- А откуда вы догадались?
- Артисты такими не бывают.
Я взглянул на ручные часы. Мне нельзя было больше задерживаться.
- Прощай, Валя, - сказал я девушке. - Прощай.
Я крепко поцеловал ее в губы. Было слышно, как стучало ее сердце. Затем я круто повернулся и быстро пошел от нее.
- Очкарик! - тихо произнесла она мне вслед.
Я не оглянулся и прибавил шаг.
- Очкарик! - звала она, чтобы я вернулся.
Я шел быстро-быстро.
- Очкарик!
И мне казалось, что голос девушки донесся откуда-то издалека, пробившись сквозь бездонное расстояние, уже разделившее нас, разделившее навсегда.
Навсегда! Всю выразительную силу этого слова, весь его бесконечно глубокий и трагический смысл мог почувствовать только человек, которому, как мне, удалось познать две эпохи и соединить их своей собственной жизнью.
- Очкарик!
Сколько раз я пробуждался ночью или на рассвете, когда все спали (кроме бессонных роботов), слыша девичий голос, звавший меня. Он звал меня оттуда и к себе туда, и так, словно можно было повернуть какой-нибудь рычаг и вернуться в свой утраченный век.
- Оч-ка-ри-ик!
Но рычага не существовало.
Сколько раз она, Наверное, вспоминала меня и искала в уличной толоё, надеясь встретить. Но я больше не встретился с рей. Ведь время необратимо.
И все же девичий голос звал меня сквозь сон, сквозь стены и сквозь столетия, звал настойчиво и протяжно. И в эти тревожные часы я не мог сидеть в гостинице, меня тянуло туда, где много людей.
Гостиница со всеми своими техническими новинками была, в сущности, архаическим учреждением.
Ею пользовались люди старомодных вкусов. Да и кто на Земле нуждался в гостинице, кроме жителей космических станций и новоселов с Марса и Венеры и других планет солнечной системы? Ведь для всех, живших на Земле, слово "расстояние" утеряло всякий реальный смысл из-за бешеной скорости передвижения.