Мы ковали себе богов,
Осыпали их серебром,
И рекою текло вино по столам.Это был настоящий бог,
Это был настоящий ром,
И добычу делили мы пополам.
Санти пел, и выражение шутовской свирепости сменялось спокойной уверенностью, и чертовски вкусный, персиковый баритон наполнял все пространство между приборами, щитами и экранами, и стройная, еще совсем мальчишеская фигура в черном комбинезоне и алом разбойничьем платке, непринужденно висевшая в полуметре от пола каюты космического грузовика, почему-то совсем не казалась противоестественной, и пиратские куплеты не рождали никакого недоумения.
И Мортусян, скорбно покачивая головой, пришел к выводу, что есть люди, которым от самого господа бога разрешено почти все, ибо то, что они делают, всегда прекрасно.
Черт знает что творилось на старухе "Бригантине".
- Еще три часа пятьдесят минут, - сказал капитан. - Вы бы поспали, ребята.
Мортусян заворочался в своем гамаке, устраиваясь поудобнее, - в свободном полете ему всегда плохо спалось. Санти помахал ручкой и подплыл к самому пульту, расположившись в полуметре над О'Брайном. Вообще-то в каюте было тесновато, и забраться под потолок, несомненно, имело некоторый практический смысл, но укладываться над самим капитаном - это мог себе позволить только такой человек, как Санти. Потому что ему от самого господа бога позволено все, даже это.
Было неудобно в гамаке, в голове тоже было как-то неуютно от всех этих мыслей, и Пино разворчался несколько громче, чем он всегда это себе позволял:
- О господи, неужели так трудно погасить общий люминатор? Ведь не пикник же нам предстоит, честное слово… Не заснуть будет даже на полтора часика, перед тем как приниматься за дело.
- Разумеется, если вам угодно, - приветливо отозвался Санти и переместился к энергетическому щиту.
Щелкнул тумблер, стало уютнее, но одновременно словно плотнее сделался воздух, словно жарче стало, словно южная ночь пришла откуда-то в каюту летящего так далеко от Земли корабля.
"Что это я? - перепугался Мортусян. - Что это со мной в этом проклятом свободном полете? Укачивает, что ли? Тоже загадка природы. Наверное, от безделья. И мысли от безделья. И страх. Надо работать, надо быть внизу…"
- Перебирайтесь-ка сюда, Санти, - сказал он виновато. - Подремлем рядышком.
- Спасибо. (Ох, и ангельская же улыбочка у этого мальчика.) Мне уже не уснуть. Земля.
- Еще не Земля, - как-то устало проговорил капитан. - Земля - это "Первая Козырева". А до нее еще "Арамис".
Санти посмотрел на него без улыбки, посмотрел сверху вниз:
- "Ничего. "Арамис" - это недолго. (Так спокойно, словно это он был командиром корабля и успокаивал разнервничавшегося новичка.)
"Ах ты, - продолжал маяться Пино, - да мы все вместе взятые не стоим пряжки от скафандра этого мальчика. Пусть он ничего еще не сделал, но все-таки это мужество, без рисовки, без бравады, - оно пока проскальзывает в каких-то интонациях, что ли. Но его у Санти не отнимешь. Смелый, умный волчонок. И красивый. Такой красивый, ах ты боже мой…"
Санти положил голову на руки, словно валялся на пляже, концы его знаменитого платка, завязанного причудливым узлом над левым ухом, плавали перед лицом, и Санти ловил их губами; они становились влажными, темнели.
- Вас встретят? - неожиданно спросил Дэниел.
- Вряд ли. Мне ведь еще не даровано родительское прощение… - Санти улыбнулся застенчиво, совсем по-детски. - Я все равно сразу не полетел бы домой. Ведь до самой Земли, до космопорта, мы доберёмся вместе?
- Да, - сказал капитан.
"Так казалось каждому из нас, - подумал Пино, - что из первого полета нас встретят цветы, ковровые дорожки и девочки…"
- Вы проститесь с нами и помчитесь домой, капитан. И вы тоже, Пино. А я пойду в кабак. Тут же, в порту. И я напьюсь, капитан… - Он снова улыбнулся и глянул на Дэниела, словно спрашивая: "Можно?" - и опять тихо заговорил: - Я буду пить и ждать, когда обратно, на станцию, пойдет ракета. Ее будет хорошо видно. И тогда я снова захочу в космос. Не так просто, как все хотят, а до смерти, до собачьего воя… Смешно, капитан?
- Нет, - сказал Дэниел, - нет, не смешно. А напиваться зачем?
- Действительно. - Санти взмахнул руками, отлетел к стене. - Зачем напиваться? "Не пей, Гертруда", - как говаривал один мой знакомый король своей жене.
- А что, пила? - заинтересовался Мортусян.
- Как лошадь. - Санти сокрушенно покачал головой. - Плохо кончила. - Он помолчал. - И все равно напьюсь.
- А знаете что, - сказал Дэниел, - посажу-ка я вас на "Арамисе" под арест. Скажу, что наблюдались первые признаки космического психоза. Спокойная обстановка на станции, женское общество…
- Если б только они там не были все такие черномазые… - неожиданно подал голос Мортусян.
Наступила пауза. Почему-то всегда, когда в разговор вмешивался биолог, всем становилось как-то неловко.
- Четыре черненьких чумазеньких чертенка, - неожиданно сказал Санти по-русски. - С тремя из них я однажды столкнулся на практике. И тоже - на "Первой Козырева".
- И вам до собачьего воя захотелось в космос, - захихикал Пино.
- Мортусян, сделайте милость, уймитесь. Все три показались мне весьма почтенными дамами.
- Вы были им представлены? - быстро спросил Дэниел О'Брайн.
- К сожалению, не имел чести; встреча была столь мимолетной, что я не успел даже обратить внимание на одинаковый цвет волос. Уж очень разные были типы лица. Старшая - деревянный идол, эдакая на редкость плоская и деловая рожа.
- Ой, - сказал Мортусян, - это же и есть миссис Монахова.
- Русская? - удивился Санти.
- Полукровка. Все они там в той или иной мере русские.
- Затем, - сказал Санти, - следовало нечто классическое. Не лицо, а классная доска после урока геометрии: овал лица, брови, губы - как циркулем вычерчены. Даже смешно. Совершенно несовременная красота.
- Ага, - хмыкнул Пино, - Ада Шлезингер.
- А я было принял ее за испанку какого-нибудь древнего, вырождающегося рода. Жаль. И последняя - это буфет черного дерева. Гога и Магога.
- Это француженка, - сухо заметил Дэниел. - Симона Жервез-Агеева.
- Ну уж нет! - возразил Санти. - В этом-то я разбираюсь. Моя бабка была француженка. А это - всего-навсего марокканка.
Капитан промолчал. По-видимому, ему было неприятно, что второй пилот оказался столь компетентным в подобном вопросе.
- Моя последняя надежда - на нашу соотечественницу, - сказал Санти, переворачиваясь на спину и закидывая руки за голову. - Я слышал, что она мала, как возлюбленная Бернса, невинна, как филе индейки, и ее глаза - как две чашки черного кофе.
Пино густо захохотал:
- Это Паола-то? Две чашки… Горазд был врать старик Соломон.
- Это Гейне, - возразил Санти, поморщившись. - И не смейтесь, как объевшийся людоед. После всех наших концентратов такой смех несколько раздражает.
- Все равно, - сказал Пино, - все равно. Две чашки… При всем уважении к звездам и полоскам, наша дорогая соотечественница - форменная обезьяна. И к тому же… - Пино снова запрыгал в своем гамаке, - к тому же она… уже… по уши… И-аха-ха…
- Мортусян, - сухо заметил Дэниел, - информации подобного рода не входят в обязанности бортового биолога. К тому же сейчас будет связь. Потрудитесь помолчать.
- О господи, - заворчал Мортусян, - да пожалуйста…
Он отвернулся к стене, полежал немного и начал отстегивать крепежный пояс. Освободившись от него, он перевалился через край гамака и опустился на пол.
- А ну вас всех. Объявляется кормление зверей, - буркнул Пино и пошел к стеллажу с контейнерами, придерживаясь за ремни и поручни. Плавать в свободном полете он терпеть не мог.
- Рановато, - сказал Санти. - Вроде бы еще полчаса…
- Это уж мое дело.
Капитан обернулся и внимательно посмотрел на Пино. Пино остановился и тоже посмотрел на него.
- Выкиньте меня в Пространство, капитан, - проговорил он, - но этот рейс добром не кончится.
Санти оттолкнулся от потолка и ловко спланировал прямо в гамак:
- Худшее, что могут сделать с честными пиратами - это повесить их на реях. У нас для этой цели могут служить внешние антенны. Так что гарантирую вам вполне современный финал. И беспрецедентный притом.
О'Брайн медленно проговорил:
- Не болтайте лишнего, мой мальчик. Даже здесь.
Санти улыбнулся, пожал плечами и пристегнулся к гамаку. Во время свободного полета спать разрешалось только в закрепленном положении.
ДЕЛА ДОМАШНИЕ
Пол под ногами слегка дрогнул, - это значило, что буксирная ракета отошла от "Арамиса". Симона поколдовала еще немного у пульта, - Паола знала, что это убираются трапы, соединявшие ракету со станцией. Симона включила экран обозрения, и все принялись искать крохотную удаляющуюся звездочку. Паола покрутила головой, но не нашла. Ракета была небольшой, шла почти без груза, - увозила всего четырех человек и кое-какие их вещи, - и поэтому, пока включили экран, она была уже далеко. Ираида Васильевна и Ада смотрели внимательно, - наверное, они-то ее видели. Паола повернулась, пошла к двери и услышала, что Симона тоже поднимается. Если Симона вставала или садилась, то это было слышно в каждом уголке станции.
- Ну вот, - сказала Ираида Васильевна (она очень любила это "ну вот" и даже Симону приучила), - теперь, девочки, до следующего отпуска.
И кому только он нужен, этот отпуск? Симоне все равно, - Агеев вернется не раньше чем через два года, если вообще… Ада видится со своим Сайкиным чуть ли не каждые три недели, и тогда они находят самый неподходящий уголок станции и целуются там, как дураки. А для Паолы эти отпуска…
Навстречу из коридора выполз "гном" с коричневыми плитками аккумуляторов. Паола подставила ему ногу. "Гном" подпрыгнул и шарахнулся в сторону.
"У, тварь окаянная", - с ненавистью подумала Паола.
- Ну вот, - сказала за спиной Ираида Васильевна, - а теперь будем чай пить.
- Сколько по-здешнему? - спросила Паола.
- Двадцать сорок две, - ответила Симона, и Паола перевела часы: "Атос", "Портос", "Арамис" и "Первая Козырева" отсчитывали время по Москве. - А теперь попрошу минуточку внимания. Мои пироги!
- Ваши пироги? - поразилась Ираида Васильевна. - Я допускаю, что вы можете собственноручно смонтировать универсального робота, но испечь пирожок…
- Знают ведь, - засмеялась Симона, - как облупленную знают. Ну, признаюсь. Не я. Мама. Сунула на космодроме.
Мама - это была не совсем мама. Это была мать Николая Агеева. Все невольно перестали жевать.
- Ешьте, медам-месье, ешьте, - сказала Симона. - Связь была.
И каждому показалось, что именно это и было самым главным за последние несколько дней. Вот это далеко не достоверное известие, что агеевцы живы.
- Связь была великолепна. Приняли целых полслова: "…получ…" По всей вероятности, "благополучно".
- Строго определяя, это не связь, а хамство, - сказала Ада.
Ираида Васильевна улыбнулась и кивнула: ну конечно же, "благополучно". Другого и быть не может. Для таких людей, как Симона и Николай Агеев, все всегда кончается благополучно. Потому что они умеют верить в это неизменное "благополучно". И хотя сидящие за столом перебирают сейчас десятки слов, которые могли быть на месте коротенького всплеска, чудом принятого Землей, - все равно для Симоны из всех этих слов существует только одно.
"Если бы так было с ними… - думала Паола, подпершись кулачком. - Если бы два года не было связи с "Бригантиной"… Она не любит своего Агеева. Она просто относится к нему, как жена должна относиться к мужу. Странно, для всего люди напридумывали разных слов, даже больше, чем нужно, а вот для самого главного нашли одно-единственное; называют этим словом все, что под руку попадет, - даже обидно… А может, пришлось бы придумывать для этого самого главного столько слов, сколько людей на свете, - нет, в два раза меньше: для каждых двух… А то ведь, наверное, всем кажется, что только у тебя - настоящее, а все остальные - это так, привычка, или делать нечего, или, как говорит Симона, "сеном пахло"… чушь всё. Всё чушь и всё - неправда. А правда начнется тогда, когда дрогнет пол под ногами и замурлыкают огромные супранасосы, и бесшумно, незаметно даже - снизу или сверху, появится синтериклоновая перегородка, и снова все качнется, и еще, и еще, и когда остановится - это будет значить, что "Бригантина" приняла трап".
- Чай стынет, - сказала Симона, - можно приниматься за пироги.
- С чем бы это? - полюбопытствовала Ираида Васильевна.
- Великорусские. Посконные. Сермяжные. Что, я не так сказала? - Симона умудрялась выискивать где-то совершенно невероятные слова. - Вот, убедитесь. С грибами и с визигой.
- Да, - задумчиво сказала Ада, - эпоха контрабанды на таможенной станции. И много их там у тебя?
- Хватит, - сказала Симона и ткнула кнопку вызова дежурного робота. - Надо припрятать на черный день - имею в виду гостей.
Дверь приподнялась, вкатился "гном". Он бесшумно скользнул к Симоне и остановился, подняв свой вогнутый, словно хлебная корзиночка, багажник. Симона принялась перегружать туда свои пакеты.
- Снесешь в холодильник, киса, - приговаривала она вполголоса, - да чтобы через неделю можно было достать не раскапывая лопатой. А то всегда завалишь…
Паолу немного раздражала манера Симоны говорить с роботами. Ну зачем это, если они все равно ничего не слышат?
Видно, и Симона думала о том же:
- Эх ты, черепаха навыворот. И когда я вас переведу на диктофоны. - Она нагнулась и стала набирать шифр приказа. - Говоришь с ним, как с человеком, а он - ни уха ни рыла. Кстати, какой у нас номер очереди на универсальный?
Паола вскочила:
- Я сама.
Схватила пакеты в охапку, побежала на кухню. Универсальный…
Когда-нибудь его доставят на станцию, и тогда "благодарю вас, мисс, но услуги стюардессы на станции больше не нужны".
Паола вернулась к столу, села пригорюнившись, - одной рукой подперла подбородок, другой поглаживала скатерть.
- Ну что, Паша, взгрустнулось? - Ираида Васильевна наклонила голову, одним глазом глянула Паоле в лицо. "Словно большая, добрая кура", - подумала Паола. - Или, может, обленилась за отпуск? Работа в тягость?
- Да разве я работаю? Смеетесь! - Паола судорожно сдернула руки со скатерти, под столом стиснула кулачки. - Разве так должна работать стюардесса? Вот на пассажирских ракетах, если что случается - стюардесса разве с командой? А? Она с пассажирами. До самого конца. (Ада улыбнулась, еще ни на одной пассажирской ракете до "самого конца" не доходило.) Я, конечно, мало что могу, но ведь главное, чтобы люди чувствовали - о них заботятся, с ними рядом живой человек, а не такой вот паразит. - Паола кивнула на "гнома", все еще покачивавшегося за креслом Симоны.
Симона взорвалась:
- Прелестно! Господа, бумагу мне с золотым обрезом и лебединое перо. Мы пишем рекомендацию мисс Паоле Пинкстоун на предмет ее перехода на рейсовую космотрассу. И чтоб там без паразитов. Мисс не выносит представителей металлической расы.
"Ну зачем она так? - подумала Ираида Васильевна. - Она же знает, что на пассажирские ракеты берут только самых хорошеньких… Даже у нас. Уж такая традиция. А на "Бригантине" за стюардессу этот Мортусян. Так что никуда Паша не уйдет. Что же обижать девочку?"
- Трогательно, - сказала Ада, - а мы, выходит, не люди? Нам не нужно человеческой заботы?
Паола вспыхнула.
- Ох, глупости вы все говорите. - Ираида Васильевна подошла к Паоле, тяжело опустила руки ей на плечи. - Счастливая ты, Паша.
Паола вскинула на нее глаза, но Ираида Васильевна молчала, да говорить и не надо было, - все и так поняли, что, собственно говоря, осталось досказать: "Счастливая ты - тебе есть кого ждать". Все это поняли, и наступила не просто тишина, а тишина неловкая, нехорошая, которую нужно поскорее оборвать, но никто этого не делал, потому что в таких случаях что ни скажешь - все окажется не к месту, и всем на первых порах станет еще более неловко. И только потом, спустя несколько минут, все сделают вид, что забыли.
- А знаешь, откуда твое счастье? - Ираида Васильевна стряхнула с себя эту проклятую тишину, но не захотела, вовсе не захотела, чтобы все забывали, и улыбнулась грустно, и сложила руки лодочкой, и поднесла их к уху, словно в них было что-то спрятано, малюсенькое такое. - Вот когда мы были маленькими, играли в "белый камень":
Белый камень у меня, у меня,
Говорите на меня, на меня…
- А что, Маришка у тебя играет в белый камушек? - обернулась она к Симоне.
- Да вроде бы - нет.
…Кто смеется - у того, у того,
Говорите на того, на того…
- И какие льготы предоставляло наличие белого камня? - осведомилась Ада.
- Уже не помню… Кажется - счастье какое-то.
- Да… - задумчиво сказала Паола. - До счастья я немножко не дотянула. Пинкстоун - это не белый камень. Розовенький.
- Все равно, - сказала Ираида Васильевна, - все едино - счастье, - и улыбнулась такой щедрой, славной улыбкой, будто сама раздавала счастье и протягивала его Паоле: на, глупенькая, держи, всё тебе - большое, тяжелое; а та боялась, не брала, приходилось уговаривать…
- Вызов, - сказала Симона и резко поднялась.
Все пошли в центральную рубку. Паола собрала со стола, понесла сама, здесь, с половинной силой тяжести, все казалось совсем невесомым. Шла мурлыкая, песенка прилипла, потому что была такой глупенькой, доверчивой:
Кто смеется, у того, у того…
Симона вышла из центральной, остановилась перед Паолой. Блаженная рожица, что с нее возьмешь?
- Дура ты, Пашка, вот что, - сказала она негромко.
Паола остановилась и уж совсем донельзя глупо спросила:
- Почему?
- Долго объяснять. Просто запомни: со всеми своими распрекрасными чувствами, со всей своей развысокой душой один человек может быть совсем не нужен другому. Вот так.
"Зачем они все знают, зачем они все так хорошо знают…" - с отчаяньем думала Паола.
Тут взвыли генераторы защитного поля, но сигнала тревоги не было, вероятно, подходило небольшое облачко метеоритной пыли.
- Не осенний ли мелкий дождичек… - сказала Симона и побежала в центральную.
Паола повела плечами, словно действительно стало по-осеннему зябко, и пошла по коридору, как всегда, по самой середине, где под белой шершавой дорожкой - узенький желобок. Приоткрыла дверь своей каюты - потолок тотчас же стал затягиваться молочным искристым мерцанием. Не думая, протянула руку вправо, почти совсем приглушила люминатор. Оглянулась. Напротив, поблескивая металлопластом, - дверь одной из кают, что для "них".