Запоминателей было мало, и память их могла вместить немногое.
Часть бочек с книгами толпа нашла и спалила. Приняли смерть еще несколько книгонош. А монастырь трижды подвергался осаде, прежде чем безумие наконец стало стихать.
К тому времени из всего безбрежного моря человеческого знания в хранилище Ордена уцелело несколько бочек с книгами и жалкое собрание рукописей, переписанных по памяти.
И вот миновало шесть темных столетий. Монахи берегли свою "Меморабилию", изучали ее, переписывали и ждали, терпеливо ждали. В самом начале, во времена Лейбовица, жила надежда, даже почиталось почти несомненным, - что четвертое или пятое послепотопное поколение захочет вернуть свое наследие. Но монахи недооценили способность человечества создавать новую культуру за каких-нибудь два поколения, если старая безвозвратно погибла. Законодатели, пророки, гении и маньяки создали новое наследие. Оно создавалось новыми Моисеями и Гитлерами, невежественными, но властными патриархами в часы между закатом и восходом солнца. Эта "культура" стала дочерью тьмы, и гражданин превратился в "простака", а тот - в раба.
Монахи ждали. Их не волновало то, что хранимое ими знание никому не нужно. Многое уже перестало быть знанием - монахи понимали в этих книгах не больше, чем какой-нибудь дикарь с гор. Знание лишилось самой своей сути, утратило смысл. И все же оно являло собой символ, в существовании которого смысл был, и этот смысл стоило хранить. Чтобы понять, как знания складываются в систему, нужно владеть хотя бы малой и разрозненной их частью. И тогда наступит день, быть может, столетия спустя, - когда объявится некто и сумеет сложить кусочки мозаики воедино. А времени у монахов было сколько угодно. Они владели "Меморабилией", которую обязаны были сохранить хоть десять веков, хоть десять тысячелетий, пока не рассеется окутавшая землю тьма. Эти монахи, дети мрачной эпохи, были по духу все теми же книгоношами и запоминателями. Когда они оставляли стены аббатства, то у каждого брата - неважно, конюха или настоятеля - в узелке непременно лежала книга. Теперь чаще всего это был требник.
После того, как убежище опечатали, взятые оттуда бумаги и реликвии незаметно, одна за другой, перекочевали в келью аббата и остались там, недоступные для братии. Они как бы исчезли. А все, хранящееся в келье отца Аркоса, не подлежало обсуждению, в крайнем случае об этом можно было пошептаться где-нибудь в коридоре. До брата Френсиса подобные перешептывания почти не доходили. Мало-помалу стихли и они. Но возродились вновь, когда из Нового Рима прибыл посланец и целый вечер в трапезной вполголоса беседовал о чем-то с настоятелем. Монахи с соседних столов прислушивались и кое-что разобрали. Несколько недель после отъезда гонца ходили разные слухи, но время шло, и все снова забылось.
На следующий год брат Френсис Джерард из Юты вновь отправился в пустыню поститься в одиночестве. Вернулся он опять отощавшим и слабым и вскоре был призван к аббату Аркосу. Тот поинтересовался, общался ли на сей раз послушник с Воинством Небесным.
- О нет, господин аббат. Днем я видел лишь стервятников.
- А ночью? - подозрительно осведомился настоятель.
- Только волков, - ответил Френсис и осторожно добавил: - Вроде бы…
Аркос сделал вид, что не расслышал последних слов, и лишь нахмурился. Недовольная гримаса на лице настоятеля представлялась брату Френсису источником разрушительной энергии, до сих пор еще не изученной наукой. Эта страшная сила обрушивалась на живые предметы (обычно таковыми становились послушники или кандидаты в священники) и испепеляла их на месте. Воздействию сих смертоносных лучей Френсис подвергался в течение целых пяти секунд, и лишь потом прозвучал следующий вопрос:
- А как насчет прошлого года?
Послушник сглотнул слюну.
- Насчет… старика?
- Да-да, старика.
- Ага, дом Аркос, сейчас…
Стараясь говорить ровным, мирным тоном, настоятель подсказал:
- Это был просто старик. Самый обычный. Теперь мы знаем это точно.
- Я тоже думаю, что это, скорее всего, был просто старик…
Отец Аркос устало взял со стола деревянную указку.
Бах!
- Боже милостивый!
Бах!
- …
Когда Френсис брел по коридору прочь, настоятель выглянул из своей кельи и крикнул ему вслед:
- И еще вот что…
- Да, преподобный отче?
- Никакого обета в этом году, понял? - рассеянно обронил аббат и захлопнул дверь.
7
Семь лет отслужил брат Френсис в послушниках. Семь раз постился он в пустыне и научился очень искусно изображать вой волков. Ради развлечения братии он ночью поднимался на стену и так зазывно выл, что волки сбегались со всей округи. А днем Френсис работал на кухне, скреб каменные полы. И еще продолжал ходить на занятия в класс древности.
А потом настал день, когда из новоримской семинарии, верхом на осле, приехал посланец. Он долго разговаривал о чем-то с настоятелем, после чего разыскал брата Френсиса. Вид послушнического облачения последнего, а также его малопочтенное занятие (тот как раз мыл пол), похоже, немало удивили римлянина. Френсис был уже не юнцом, а вполне зрелым мужем.
- Мы уже несколько лет изучаем найденные вами документы, - сказал посланец. - И многие полагают, что они подлинные.
Френсис опустил голову и тихо произнес:
- Мне не разрешается разговаривать на эту тему, отче.
- Ах, ну да.
Посланец улыбнулся и протянул послушнику клочок бумаги, на котором стояла печать аббата и его собственной рукой было написано: "Се инквизитор курии. Слушай и повинуйся. Аркос. Аббат. Альбертианский орден Лейбовица".
- Ничего ужасного не произошло, - поспешно сказал инквизитор, заметив испуг на лице собеседника. - Я говорю с вами неофициально. Позже придет член суда, который запишет ваши показания. Вы же знаете, что ваши бумаги находились в Новом Риме? Часть из них я привез обратно.
Брат Френсис помотал головой. Несмотря на свое самое непосредственное отношение к обнаружению реликвий, он знал о них меньше, чем кто бы то ни было. Он заметил, что посланец одет в белое облачение доминиканца, и с опаской подумал о суде, упомянутом монахом. На тихоокеанском побережье шло инквизиторское расследование против катарской ереси, но какое это могло иметь отношение к реликвиям Блаженного Лейбовица? Записка гласила: "Это инквизитор курии". Однако доминиканец казался человеком мягким, и при нем вроде бы не было никаких пыточных инструментов.
- Очевидно, вскоре дело о канонизации основателя вашего ордена будет возобновлено, - объяснил посланец. - Ваш настоятель - человек мудрый и очень осторожный. - Тут он хмыкнул. - Передав реликвии на исследование в другой орден и опечатав убежище без предварительного осмотра, он… Ну да вы и сами понимаете, верно?
- Нет, отче, не понимаю. Я думал, что он просто счел это дело не заслуживающим внимания.
Монах рассмеялся.
- Не заслуживающим внимания? Скажете тоже. Просто, когда вам орден представит все доказательства - реликвии, чудеса и тому подобное, - суд начнет следствие. И ваш аббат мудро распорядился до той поры убежища не трогать. Я понимаю, как все вы это переживаете, однако, конечно же, будет лучше, если печать будет взломана в присутствии посторонних свидетелей.
- Так вы войдете туда? - встрепенулся Френсис.
- Не я. Когда все будет готово, суд пришлет наблюдателей. Тогда любая находка, способная оказать влияние на ход расследования, будет официально зарегистрирована, и никто уже не посмеет усомниться в ее подлинности. Ваша находка заставляет думать, что в убежище могут обнаружиться веские доказательства, которые решат дело в ту или иную сторону.
- Каким образом, отче?
- Дело в том, что еще во времена беатизации Блаженного Лейбовица сомнение вызывал ранний период его жизни - до того, как он стал монахом и священником. Противники беатизации особенно напирали на допотопную биографию Лейбовица и еще утверждали, будто он разыскивал пропавшую жену недостаточно усердно, и в момент произнесения им монашеского обета она могла еще быть жива. Такое, конечно, случается, и иной раз на это даже смотрят сквозь пальцы, однако суть в другом. Главное, что адвокат дьявола - обвинитель в церковном суде - пытался заронить сомнение в человеческих качествах вашего основателя. Мол, он стал монахом и принял обет, не удостоверившись в исполнении своих земных, семейных обязанностей. В тот раз сомневающиеся потерпели поражение, но они могут попытаться вновь. Однако если найденные вами останки действительно… доминиканец пожал плечами и улыбнулся.
Френсис кивнул.
- Это позволит установить время ее смерти.
- Да. Еще в самом начале войны. Мое личное мнение, что записка из ящика написана самим Блаженным. Или это очень искусная подделка.
Френсис покраснел.
- Нет-нет, - добавил инквизитор, - я вовсе не думаю, что вы можете иметь какое-либо отношение к подобному мошенничеству.
На самом же деле послушник просто вспомнил, как отнесся поначалу к почерку писавшего записку.
- Расскажите, как это произошло? Как вы обнаружили то место? Я должен знать все подробности.
- Все началось с волков…
Доминиканец принялся записывать. Через несколько дней после отъезда посланца дом Аркос вызвал к себе брата Френсиса.
- Ну как, ты не передумал относительно своего призвания? - ласково поинтересовался он.
- Нет, господин настоятель. Простите мне мое несносное тщеславие…
- Бог с ним, с твоим тщеславием. Так ты хочешь стать монахом или нет?
- Да, господин мой, хочу.
Аббат просиял.
- Ну вот и прекрасно, сын мой. Мы тоже убедились в твоем призвании. И если ты готов посвятить свою жизнь служению Господу, пришло время принять обет. Дом Аркос помолчал, всмотрелся в лицо послушника и разочарованно спросил: Что такое? Ты не рад? Эй! Что с тобой?
На лице Френсиса застыла маска вежливого внимания, становившаяся все белее и белее. Вдруг колени послушника подломились, и он рухнул без чувств.
Через две недели, поставив рекорд на выживание в пустыне, брат Френсис принес обеты вечной бедности, целомудрия, послушания и еще ряд специальных обетов братства. Он получил благословение, узелок на палке и стал отныне полноправным членом альбертианского ордена Лейбовица. Френсис сам приковал себя цепью к подножию Распятия и к закону монашества. Во время ритуала посвящения его трижды спросили: "Если Бог призовет тебя стать его книгоношей, пойдешь ли ты на смерть, дабы не предать своих братьев?" И трижды он ответил: "Да, Господи".
Брата Френсиса перевели с кухни на менее тяжкую работу. Он стал учеником у старого переписчика Хорнера. И если окажется прилежен, может рассчитывать провести всю жизнь в стенах аудитории, переписывая алгебраические тексты и рисуя вокруг логарифмических таблиц виньетки из оливковых листьев и жизнерадостных херувимов.
Брат Хорнер был мягок и добр, Френсису он сразу понравился.
- Большинство из нас лучше выполняют основную работу, когда имеют какой-то собственный труд, - рассказывал Хорнер. - Многие переписчики выбирают себе ту или иную полюбившуюся часть "Меморабилии" и в свободное время работают над ней. Например, брат Сарл (вон он сидит) плохо справлялся с заданием, делал ошибки. Тогда мы позволили ему один час в день заниматься тем, чем пожелает. Всякий раз, когда он начинает делать ошибки и чувствует, что устал, Сарл на время откладывает работу и занимается своим делом. Я позволяю это каждому из переписчиков. Если ты выполнил дневное задание раньше срока, а работы для собственного удовольствия еще не нашел, будешь пока заниматься "вечнозелеными".
- Чем-чем?
- "Вечнозелеными". Но не растениями. Так мы называем книги, на которые у духовенства существует постоянный спрос, - молитвенники, писания, требники, энциклопедии и прочее. Мы их продаем, и в немалом количестве. Так что учти: пока не найдешь себе работу по нраву, будешь переписывать "вечнозеленые", если, конечно, выполнил раньше срока основное задание. Время у тебя есть, так что с решением не спеши.
- А чем занимается брат Сарл?
Старик ответил не сразу.
- Не знаю, поймешь ли ты. Я и сам-то не понимаю. Сарл вроде бы открыл способ восстанавливать недостающие слова и фразы в отдельных частях оригинального текста "Меморабилии". Допустим, книга обгорела с правой стороны, и конец каждой строки пропал. Так Сарл с помощью математики определяет, что там были за слова. У него не всегда получается, но до известной степени метод срабатывает. С начала своих трудов он восстановил целых четыре страницы.
Френсис посмотрел на брата Сарла, восьмидесятилетнего старца, почти совсем слепого.
- А когда он начал?
- Лет сорок назад. Само собой, он мог посвятить этой работе не более пяти часов в неделю, а считать приходится, ого-го, сколько.
Френсис задумчиво кивнул.
- Если на восстановление одной страницы требуется десять лет, что, быть может, за несколько веков…
- Раньше, - проскрипел Сарл, не поднимая головы от работы. - Чем больше текста восстановлено, тем быстрее движется дело. На следующую страницу у меня уйдет, возможно, всего два года. А потом, если дозволит Господь… - и брат Сарл забормотал что-то невнятное. Впоследствии Френсис заметил, что старик часто разговаривает сам с собой.
- Ну думай, - сказал брат Хорнер. - Нам, конечно, нужно, чтобы кто-то занимался "вечнозелеными", однако, если захочешь, можешь заниматься и своим собственным проектом.
И тут брата Френсиса осенило.
- А можно я буду делать копию с синьки Лейбовица, которую я нашел? - выпалил он.
- Право, не знаю, сынок. Господин настоятель несколько болезненно относится к этому документу. И потом, он пока находится на проверке неизвестно, следует ли включить его в "Меморабилию".
- Но вы же знаете, брат, как быстро они выгорают. А синьку и так столько времени уже продержали на свету. Доминиканцы надолго увозили ее в Новый Рим…
- Ну ладно. Это ведь совсем небольшой проект. Если отец Аркос не станет возражать… - Он с сомнением покачал головой.
- А что если я сделаю целую серию копий с синек, - поспешно предложил Френсис. - Ведь их у нас осталось так немного, они просто рассыпаются от ветхости. Я скопирую и остальные.
Хорнер лукаво улыбнулся.
- Ты предлагаешь присоединить синьку Лейбовица к остальным, чтобы никто не обратил на твою работу внимания, да?
Френсис покраснел.
- Так-так. Отец Аркос, поди, ничего и не заметит, если даже заглянет сюда. Верно?
Молодой монах отвел взгляд.
- Будь по-твоему… - В глазах брата Хорнера загорелся огонек. - Тебе дозволяется в свободное время делать копии со всех синек. Ну а что ты там срисовываешь - не мое дело.
Несколько месяцев брат Френсис копировал древние чертежи из "Меморабилии" и лишь потом осмелился взяться за синьку Лейбовица. Старые синьки приходилось перерисовывать каждые сто - двести лет, хоть непонятно было, заслуживают ли они этого. Сначала выцветали оригиналы, потом - копии, ибо чернила были слишком несовершенны. Френсис никак не мог понять, почему древние рисовали белым по синему, а не наоборот. Когда он углем воспроизводил чертеж на белом фоне, становилось видно куда лучше. Но древним виднее, они были неизмеримо мудрее Френсиса. Если они зачем-то заливали белую бумагу чернилами, оставляя незамазанными лишь контуры чертежа, значит, в этом был смысл. Френсис старался воспроизвести оригинал как можно точнее, хотя размазывать чернила вокруг крошечных белых буковок было делом муторным, да и чернил расходовалось столько, что брат Хорнер недовольно ворчал.
Френсис скопировал древнюю архитектурную схему, потом чертеж какой-то детали, весьма впечатляющей, с геометрической точки зрения, но совершенно непонятно к чему относящейся. Следом - нечто совершенно абстрактное и невразумительное с таинственным названием "Обм. статора мод. 73-А 3-РН 6-Р 1800-РПМ 5-НР ЦЛ-А типа "беличья клетка"".
В эту штуковину никак нельзя было засадить белку. Древние были столь хитроумны! Возможно, чтобы обнаружить белку, следовало вооружиться системой зеркал или еще чем-нибудь этаким. Тем не менее Френсис старательно срисовал и это.
Лишь после того, как настоятель трижды застал его за копированием синек (а дважды - посмотрел, чем это он занимается), осмелился Френсис взять из хранения синьку Лейбовица. А ведь миновал почти год. Документ успели подреставрировать. За исключением подписи Блаженного он, увы, ничем не отличался от всех прочих синек.
Чертеж Лейбовица, тоже совершенно абстрактный, был непостижим, во всяком случае для ума, Френсис так долго изучал его, что смог бы нарисовать все это поразительное хитросплетение хоть с закрытыми глазами, однако яснее схема не стала. Сложная система линий соединялась в паутину, сплошь состоявшую из каких-то значков, загогулинок, спиралек, квадратиков и вообще не поймешь чего.
Линии по большей части были горизонтальными или вертикальными, в местах пересечения стояли точечки и кружки; линии огибали под прямым углом значки и непременно заканчивались загогулиной, спиралькой, квадратиком или еще чем-нибудь. Этот лабиринт настолько казался лишенным всякого смысла, что Френсис чувствовал, как постепенно дуреет. Тем не менее он приступил к работе, старательно копируя все детали, и в особенности - коричневатое пятно. Френсис надеялся, что это кровь самого великомученика, однако брат Джерис сказал: это след яблочного огрызка.
Брату Джерису, поступившему в ученики одновременно с Френсисом, доставляло удовольствие подсмеиваться над занятием своего товарища.
- Ну объясни мне на милость, - спросил он как-то, заглядывая Френсису через плечо, - что такое "транзисторная система контроля узла 6-Б", о ученый брат мой?
- Видимо, это название документа, - ответил Френсис, немного сердясь.
- Видимо. А что сие значит?
- Это имя схемы, которую ты видишь перед собой, брат простак. Вот скажи, что значит "Джерис"?
- О совсем немногое, - с дурашливым смирением ответил брат Джерис. - Не гневайся и прости за тупость. Ты мудро определил содержание имени, указав на предмет, его носящий. Но ведь предмет имеет какой-то смысл, нет? Так что же здесь изображено?
- Как что? Транзисторная система контроля узла 6-Б.
Джерис засмеялся.
- Ах да, чего проще! Как ты красноречив и убедителен. Если имя и есть предмет, то предмет и есть имя. От замены частей равенства оно не изменяется, равно, как и сумма от перемены мест слагаемых. Однако перейдем к следующей аксиоме. Представляют ли сии "слагаемые" какое-нибудь качество? Или уравнение это самодостаточно и выражает само себя?
Френсис покраснел и, подавив злость, медленно начал объяснять:
- Я полагаю, что данная схема выражает некую абстрактную концепцию, а не конкретный предмет. Возможно, древние владели способом записывать полет мысли. Ведь чертеж явно не походит на какой-либо из известных предметов.
- Это уж точно! - с хохотом подтвердил брат Джерис.
- С другой стороны, возможно, это и предмет, но изображенный столь стилизованно, что для прочтения схемы требуется особая подготовка…
- Или особое зрение, да?
- По-моему, мы реже имеем дело с высокой абстракцией, отражающей ход мыслей Блаженного Лейбовица и, возможно, имеющей трансцендентальное значение.
- Браво! И о чем же думал Блаженный?