- Сиагрий, говорить, что человек может быть хорошим фанасиотом, только решившись на голодовку, значит противоречить нашей вере в том виде, как ее изложил святой Фанасий, и тебе это прекрасно известно. - Голос Оливрии прозвучал так, словно терпение у нее на пределе.
Сиагрий уловил намек, и внезапно из равного собеседника превратился в охранника.
- Как скажете, моя госпожа, - произнес он. Если бы подобное сказал Фостий, бандит наверняка вызвал бы его на спор, в котором дополнительными аргументами послужили бы кулаки и каблуки.
Однако Фостий, хотя и считался в Эчмиадзине пленником, не был слугой Оливрии. Более того, теологические споры доставляли ему удовольствие, и он, повернувшись к Оливрии, сказал:
- Но если ты выберешь жизнь в мире Скотоса, то неизбежно вступишь в компромисс со злом, а такой компромисс приведет тебя прямиком в лед, разве не так?
- Не каждый способен или может стать способным покинуть мир по собственной воле, - ответила Оливрия. - Святой Фанасий учит, что для тех, кто чувствует, что должен остаться во владениях Скотоса, остаются еще два ответвления светлого пути. На одном из них люди могут уменьшать искушение материального мира как для себя, так и для окружающих.
- Должно быть, твой отец возглавляет именно таких людей? - спросил Фостий.
Оливрия кивнула:
- И таких тоже. Важно также ограничивать свои потребности более простыми вещами: черным хлебом вместо белого, грубой тканью вместо тонкой, и так далее. Чем меньшим человек обходится, тем меньше поддается искушениям Скотоса.
- Да, я понял твою мысль, - медленно произнес Фостий. "А также чем больше ты жжешь и уничтожаешь", - подумал он, но оставил эту мысль при себе, а вместо этого спросил:
- А о каком втором ответвлении ты говорила?
- Конечно же, об услужении тем, кто вступил на путь отказа от всего мирского. Помогая им двигаться по светлому пути далее, оставшиеся сзади, образно говоря, купаются в отраженном сиянии их набожности.
- Гм, - буркнул Фостий. На первый взгляд это казалось разумным, но через секунду он поинтересовался:
- А чем же их отношения с теми, кто достиг большей святости, отличаются от отношений между любым крестьянином и вельможей?
Оливрия бросила на него возмущенный взгляд:
- Отличаются, потому что вельможи погрязли в продажности и думают только о своей мошне и своем… члене, поэтому и крестьянин, который служит такому вельможе, лишь еще глубже вязнет в болоте мирских соблазнов. Но наши набожные герои отвергают все мирские приманки и вдохновляют остальных поступать так же в меру своих сил.
- Гм, - повторил Фостий. - Пожалуй, что-то в этом есть. - Интересно только, насколько много. Хороший вельможа, пусть и не фанасиот, помогает своим крестьянам пережить тяжелые времена неурожая, защищает от набегов, если живет неподалеку от границы, и не обольщает крестьянок. Он был знаком со многими такими вельможами и еще про многих слышал. Интересно, как забота о тех, кто от тебя зависит, соотносится с личными поисками святости? Благой бог наверняка это знал, но Фостий сомневался, что простому смертному по силам в этом разобраться.
Не успел Фостий высказать эти соображения вслух, как заметил знакомую личность из миниатюрного двора Ливания: того самого типа, что, кажется, был главным волшебником ересиарха. Даже немало прожив в Эчмиадзине, Фостий так и не узнал имени этого человека. Сейчас на нем был темный шерстяной кафтан со светлыми вертикальными полосками, а на голове - меховая шапка с наушниками, словно только что доставленная из степей Пардрайи.
Приветствуя Оливрию, волшебник коснулся лба, губ и груди, оценивающе взглянул на Фостия и проигнорировал Сиагрия.
- Он направляется к дому Страбона, - заметил Фостий. - Но что ему нужно от того, кто покинет этот мир через две недели, а то и завтра?
- Он приходит к каждому, кто решает покинуть материальный мир, - ответила Оливрия. - Но я не знаю почему. Если он столь же любопытен, как и большинство магов, то, наверное, хочет узнать как можно больше о будущем мире, оставаясь пока в этом.
- Может быть. - Фостий предположил, что, став фанасиотом, человек не перестает быть магом, кожевником или портным. - А как его, кстати, зовут?
Оливрия промолчала, явно не желая отвечать. Ее заминкой воспользовался Сиагрий:
- Он не любит сообщать людям свое имя - опасается, что им воспользуются в магических целях.
- Глупость какая. В таком случае жалкий он, должно быть, волшебник, - заявил Фостий. - Главного мага моего отца зовут Заид, и ему совершенно все равно, сколько людей будет знать его имя. Он говорит, что если маг не в силах защитить себя от магии имен, то нечего было и совать свой нос в магию.
- Не все волшебники так считают, - заметила Оливрия.
Поскольку столь очевидная истина не требовала комментариев, Фостий промолчал.
Через две-три минуты тип в полосатом кафтане вышел из домика Страбона. Вид у него был разочарованный, и он что-то бормотал себе под нос. Фостию показалось, что бормотал он не только на видесском, и задумался, не явился ли маг из соседнего Васпуракана. Из произнесенных им слов на родном языке Фостий уловил только одну фразу: "Старая сволочь еще не созрела".
Волшебник прошел мимо и удалился.
- Еще не созрел? - удивился Фостий, когда полосатый кафтан скрылся за углом. - Не созрел для чего?
- Не знаю, - ответил Сиагрий. - Я с магами не связываюсь, в дела их не лезу и не хочу, чтобы они лезли в мои.
Подобный подход был весьма разумен для любого и особенно, как подумал Фостий, для таких, как Сиагрий, чьи пути-дороги с большой вероятностью могли пересечься с интересами магов, особенно тех, кто занимался поисками внезапно исчезнувших предметов или людей. Фостий улыбнулся, поймав себя на непроизвольно возникшей озабоченности о головорезе, ставшем его тюремщиком. Сиагрий заметил его улыбку и ответил Фостию напряженным подозрительным взглядом. Юноша напустил на себя невинный вид, что оказалось нелегко сделать, потому что вину за собой он чувствовал.
- А как насчет пожрать? - сменил тему Сиагрий. - С утра хожу с пустым брюхом. Не знаю, как вы, а я сейчас и ослиную отбивную слопал бы сырой.
- Убирайся отсюда, животное! С глаз моих долой! - рявкнула Оливрия. Ее голос дрожал от гнева. - Вон! Прочь! Да как ты посмел - как можешь ты быть таким низким и грубым - и заговорил о еде сразу после того, как мы увидели святого Страбона, решившего покинуть мир и столь далеко ушедшего по светлому пути? Убирайся!
- Нет. Твой отец велел мне присматривать за этим… - он указал на Фостия, - …и я буду выполнять его приказ.
До сих пор столь веское замечание пересиливало любое возможное возражение Оливрии. И действительно, прежде Оливрия даже не пыталась возражать. Но не сейчас.
- И куда же он пойдет? Неужели ты думаешь, что он похитит меня?
- Не знаю и знать не желаю, - ответил Сиагрий. - Я знаю лишь то, что мне велено делать.
- В таком случае я приказываю тебе уйти. После того, что ты только что сказал, я тебя ни видеть, ни слышать не могу, - заявила Оливрия. Когда Сиагрий покачал головой, она добавила:
- А если ты не уйдешь, я перескажу отцу твои слова. Или ты хочешь, чтобы тебя наказали за насмехательство над святой верой?
- Я не насмехался, - запротестовал Сиагрий, но в его голосе неожиданно пробилось сомнение. Прав он или нет, но Ливаний скорее поверит дочери, чем ему.
Несправедливо, но так. Фостий внезапно понял, почему у него в детстве было так мало друзей.
Когда он прибегал к отцу пожаловаться на ссору, то его-то отец был Автократором. И если Автократор - или же Ливаний, как сейчас, - становился не на твою сторону, то кому оставалось жаловаться на несправедливость?
Фостий с горечью вспомнил свое далекое детство. Автократор в те времена весьма часто становился не на его сторону. Он никогда не ощущал со стороны отца истинной теплоты и время от времени задумывался над тем, что же он совершил такого, из-за чего Крисп почти всегда считает его виноватым во всем, что происходит вокруг него. Фостий сомневался, что когда-либо выяснит это.
- Я сказала тебе - уходи, - обратилась Оливрия к Сиагрию. - Я беру на себя ответственность за то, чтобы Фостий не сбежал из Эчмиадзина. И послушай еще кое-что: если ты еще раз скажешь мне "нет", то пожалеешь об этом.
- Ладно, госпожа, - произнес Сиагрий, ухитрившись произнести уважительный титул с презрением. - Пусть возможная вина ляжет на вас, и я почти надеюсь, что вы ощутите ее тяжесть.
И он, гордо выпрямив спину, зашагал прочь походкой человека, за которым осталось последнее слово.
Глядя вслед уходящему Сиагрию, Фостий ощутил, что с его души словно свалился тяжкий груз, а в пасмурный день засияло солнце. Одновременно он с трудом подавил готовый вырваться смех - несмотря на то что они только что вышли из домика Страбона, его тоже мучил голод.
В отличие от Страбона, он не собирался умереть от голода, но промолчал, потому что не хотел, чтобы Оливрия набросилась на него так, как на Сиагрия, это оказался бы самый надежный способ вернуть соглядатая Ливания обратно.
Оливрия тем временем несколько растерянно поглядывала на него, и Фостий догадался, что избавление от Сиагрия озадачило ее не меньше, чем его самого.
- И что мы теперь станем делать? - спросила она, вероятно надеясь, что Фостий сумеет что-нибудь придумать. К сожалению, она ошиблась.
- Не знаю, - честно признался Фостий. - Я так плохо знаю город, что не могу представить, чем здесь можно заняться. "Не очень-то многим до того, как фанасиоты захватили город, а сейчас и того меньше", - предположил он.
- Тогда давай просто побродим и посмотрим, куда нас заведут ноги, - сказала Оливрия.
- Что ж, меня это устраивает.
Если не считать приглашения в камеру пыток, Фостия устроило бы любое предложение Оливрии. Ей удалось отделаться от Сиагрия, поэтому Фостий уже готов был увидеть, как посреди зимы на улицах прорастает трава, распускаются цветы и поют птицы.
Ноги завели их на улицу красильщиков. То, что эти люди шли по светлому пути, не помешало их лавкам насквозь пропахнуть протухшей мочой, совсем как лавкам красильщиков-ортодоксов в столице. У плотников-фанасиотов руки были покрыты такими же шрамами, а лица фанасиотов-пекарей были столь же постоянно красны от заглядывания в раскаленную печь, как и у их столичных коллег по профессии.
- Тут все выглядит таким… обычным, - заметил через некоторое время Фостий, в голове у которого вертелось совсем другое слово - "скучным". - Мне кажется, у большинства людей в жизни мало что изменилось после того, как они стали фанасиотами.
Эта мысль не давала Фостию покоя. По логике его размышлений ересь и ортодоксальность - пусть каждый определяет их по-своему, сейчас это неважно должны были быть различимы с первого взгляда. Но, поразмыслив, он усомнился и в этом. С какой, собственно, стати? Если не считать тех, кто выбрал путь Страбона, фанасиотам нужно же как-то существовать в этом мире, а возможных способов существования не так-то и много. Так что красильни наверняка воняют мочой и в Машизе, плотники иногда ранят руки долотом, а пекарям нужно иметь уверенность, что буханки в печи не подгорели.
- Разница в светлом пути, - сказала Оливрия. - В том, чтобы держаться от мира как можно дальше, не считать, будто богатство есть главная цель в жизни, и стремиться удовлетворять дух, а не низменные импульсы и потребности тела.
- Наверное, так, - согласился Фостий. Некоторое время они шли молча, пока Фостий обдумывал ее слова, потом сказал:
- Можно тебя кое о чем спросить? Пусть моя клетка разукрашена, но я прекрасно понимаю, что я здесь пленник и поэтому не хочу сердить тебя, но есть нечто, что мне очень хочется узнать, - если, конечно, ты не оскорбишься, отвечая мне.
Оливрия повернулась к нему. Ее глаза широко распахнулись от любопытства, а рот слегка приоткрылся. Она выглядела очень юной и прелестной.
- Спрашивай, - ответила она без промедления. - В конце концов, ты здесь для того, чтобы узнать как можно больше о светлом пути. А разве можно узнать, не спрашивая?
- Хорошо, спрошу. - Фостий немного подумал; вертевшийся в голове вопрос следовало сформулировать очень осторожно.
Наконец он заговорил:
- В комнате под храмом Дигена… то, что ты мне сказала, было…
- Ага! - Оливрия показала ему язык. - Я так и думала, что ты про это спросишь, - уж больно ты напоминал человека, который ищет золотой, упавший в заросли крапивы.
Фостий почувствовал, как его щеки краснеют. Судя по хихиканью Оливрии, его смущение не укрылось и от ее глаз. Несмотря на это, Фостий упрямо решил не отступать; в некоторых отношениях - хотя сам он стал бы это пылко отрицать - он очень напоминал Криспа.
- Ты меня тогда пыталась обольстить и что-то говорила о радостях любви, и что это никакой не грех.
- И что же? - уточнила Оливрия, утратив при виде его серьезности часть, но только часть, своей игривости.
На самом деле Фостию хотелось ее спросить, откуда она знала… или, если точнее, что она стала бы делать, если бы он лег рядом с ней и заключил ее в объятия. Но все же Фостий понимал, что в его нынешнем положении такие вопросы задавать небезопасно, и вместо этого спросил:
- Если ты настолько далеко прошла по светлому пути, как говоришь, то как могла ты такое заявлять? Разве это не противоречит всем принципам твоей веры?
- Я могу ответить тебе по-разному. Например, что это не твое дело.
- Конечно, можешь, и я попрошу у тебя прощения. Я ведь сразу сказал, что не хочу тебя оскорбить.
- Или же я могу сказать, - продолжила Оливрия, словно не расслышав его слов, - что поступила так, как принудили меня отец и Диген, а о правильности этого поступка предоставила судить им. - Оливрия подмигнула. Фостий знал, что она с ним играет, но что он мог поделать? - Или, - заговорила она далее со сводящим с ума притворством, - я могу сказать, что Фанасий благословлял притворство, если оно служит распространению правды, и что ты понятия не имеешь о моих истинных чувствах.
- Да, я этого не знаю. И как раз поэтому пытаюсь узнать, каковы твои истинные чувства. - Фостию казалось, будто он превратился в дряхлого старика, пытающегося поймать стрекозу без сачка. Он двигался напролом вперед, а Оливрия порхала, ускользала и время от времени пролетала так близко от кончика его носа, что у него даже глаза скашивались, когда он пытался ее разглядеть.
- Это лишь примеры моих возможных ответов, - заметила она, загибая для подсчета пальцы. - Если тебе захочется услышать и другие, то я могу сказать…
И тут Фостий не выдержал, словно старая лошадь, которая внезапно фыркнула и спугнула прекрасное сверкающее насекомое:
- О благой бог! Но ты можешь сказать правду?
- Да, могу. Я… - Но тут Оливрия покачала головой и отвернулась. - Нет, я ничего тебе не скажу, Фостий. Так будет лучше.
Ему захотелось вытрясти из нее правду, но она ведь не солонка.
- Почему? - взвыл Фостий, вложив в одно слово многомесячное отчаяние.
- Просто… потому что лучше мне этого не делать, - сказала Оливрия, все еще не поворачивая к нему головы, и тихо добавила:
- Думаю, нам уже пора возвращаться в крепость.
Фостий так не думал, но тем не менее пошел с ней. Во внутреннем дворике крепости стоял Сиагрий, разговаривая почти с таким же зловещим на вид типом, как и он сам. Заметив Фостия, бандит отошел от своего - сообщника? - и последовал за ним, словно вернувшаяся после коротких каникул тень. В каком-то смысле Фостий был почти рад увидеть его на привычном месте, потому что его первая короткая, но самостоятельная прогулка по Эчмиадзину завершилась совсем не так, как ему хотелось бы.
* * *
Ряса на груди Дигена была распахнута, обнажая ребра, похожие на перекладины веревочной лестницы. Бедра его стали тоньше коленей. Казалось, даже уши у него похудели. Но глаза сверкали по-прежнему дерзко.
- В лед тебя, фальшивое величество, - процедил он, когда в камеру вошел Крисп. - Ты мог бы послать меня к солнцу быстрее, но я только выигрываю. Выигрываю!
В глазах Криспа вспыльчивый священник более походил на проигравшего. Он и прежде был худ, а теперь выглядел как крестьянин из деревни, где три года подряд погибал урожай.
Если бы не зловеще притягательные глаза, он запросто сошел бы за скелет, отказывающийся снова превратиться в человека.
- Клянусь благим богом, - пробормотал Крисп, когда его осенила внезапная догадка, - теперь я понял тех мимов.
- Каких, ваше величество? - спросил Заид, который до сих пор не оставлял безуспешных попыток вытянуть правду из угасающего Дигена.
- Тех, что изображали человека-скелета. То был фанасиот, морящий себя голодом до смерти - вот что они хотели показать. Только неясно, или сами они были еретиками, или высмеивали их веру. - К нему пришла и другая мысль. - И подумать только, эти кривляки знали о том, что происходит с верой, больше самого вселенского патриарха!
Крисп услышал издевательский смех Дигена:
- В невежестве Оксития даже усомниться грех.
- Заткнись, - бросил Крисп, хотя в глубине души знал, что одним из качеств Оксития, подаривших ему синие сапоги патриарха, была податливость. "Жаль только, что его податливости не хватило, чтобы позволить мне обработать эту гадину как следовало бы", - подумал Автократор. Однако Окситий, как и любой хороший бюрократ, защищал своих подчиненных.
Крисп уселся на трехногую табуретку и стал ждать, надеясь, что сегодня Заиду повезет больше. Его главный волшебник поклялся, что присутствие Автократора ему не помешает. По крайней мере, у Заида хватало мужества, чтобы работать при Криспе. Чего ему, к сожалению, не хватало, так это успеха.
Крисп понял, что сегодня Заид пробует нечто новое, а может быть, нечто настолько старое, что он решил, что для этого вновь настало время. Во всяком случае принадлежности, которые Заид доставал из мешка, были Криспу незнакомы.
Но прежде чем император увидел их в действии, в дверях камеры Дигена показался запыхавшийся посыльный из дворца.
- Что случилось? - подозрительно спросил Крисп; уходя, он отдал приказ беспокоить его только в исключительном случае - если понадобится доставить очень важную новость… а самые важные новости, как правило, оказывались плохими.
- Да возрадуется ваше величество… - начал посыльный и смолк, чтобы отдышаться. Пока он приходил в себя, Крисп понемногу начал нервничать. Такое начало фразы обычно давало ему для этого повод. Но посыльный удивил его, сказав:
- Да возрадуется ваше величество, почтенный посол Яковизий вернулся в столицу из Макурана и ожидает вас в императорской резиденции.
- Ну, клянусь благим богом, вот весть, которая меня воистину обрадовала! воскликнул Крисп и повернулся к Заиду: Продолжай без меня, и да пошлет тебе Фос удачу. Если ты сможешь что-либо вытрясти из этого мешка с костями, сообщи мне немедленно.
- Обязательно, ваше величество.
Диген вновь рассмеялся:
- Шлюха торопится ублажить своего растлителя.