Именно там, на крыше, она познакомилась с мокрым зверем Кенигсбергом по-настоящему близко. Он раскрывал ей свои тайны, рассказывал свои истории. А она, как сейчас, доверяла ему свои.
- Ну что же это такое, а? Что за ерунда с этим Мирославом? Права, наверное, Тамила. Бросить его к чертовой матери - и дело с концом! А что же с ним еще можно делать? Что? У него же свобода! У него творчество, блин… Ну почему так получается - у Тамилки все в порядке, у Любы - тоже… А у меня… Может быть, я вообще какой-то урод?
Таня в сердцах сплюнула, щелкнула зажигалкой и прикурила четвертую сигарету. От сигарет немного кружилась голова, но ей это даже нравилось.
- Или вот, допустим, судьба… Может быть, лучше вообще домой уехать? На Екатерину. Может, мне здесь просто не место? - спрашивала Таня, обращая свои вопросы ни много ни мало к мокрому зверю, чье незримое присутствие она ощущала всей поверхностью своей кожи. - Нет, правда, должен же быть какой-то ответ? Какое-то решение? Что мне делать теперь, а?
Колючий ночной ветер играл платиновыми прядями ее волос и лениво посвистывал в вентиляционных решетках. И Тане вдруг совершенно явственно показалось, что, если она сейчас подойдет ближе к краю, к границе плотной, живой тишины сумерек, которые простирались от носков ее туфель и до самого Куршского залива, она сможет услышать ответ мокрого зверя. Негромкий, понятный ответ.
Она подойдет, она не боится…
Таня забралась на полуметровой ширины бетонный бортик, который ограничивал крышу. И сделала по нему несколько неуверенных шагов.
Дальше она пошла смелее, мерно цокая каблучками и по-прежнему совершенно не чувствуя страха.
Таня почти не смотрела под ноги, ведь бортик был удобным, ровным. Оступиться и упасть вниз? Нет, с ней такого не произойдет никогда. Мокрый зверь Кенигсберг проследит за тем, чтобы такого не случилось.
В правой руке дымилась сигарета. Время от времени Таня подносила ее к губам и делала неглубокую затяжку - чтобы огонек не погас.
Дойдя до западного края крыши, она остановилась, пораженная великолепным зрелищем: густой туман, наползавший со стороны моря, пожирал город. Одна за другой исчезали крыши, опоры линий электропередач, мосты. И Тане явственно представилось, что стоит она вовсе не на крыше, но на капитанском мостике древней каравеллы, которая, рассекая невесомые белесые волны, мчится из ничто в никуда. А мокрый зверь Кенигсберг улыбается ей из глубин этого дикого моря своей неласковой, но мудрой улыбкой.
Сколько она простояла вот так, на краю бортика, с затуманенным видением взором, с погасшей сигаретой в руке - пять минут, пятнадцать или пятьдесят, - Таня точно не помнила.
Но наверняка простояла бы еще долго, если бы за спиной у нее не раздался хорошо поставленный мужской баритон.
- Вы совершите огромную ошибку, если сделаете это. - Таня медленно обернулась.
В двух метрах от нее, возле антенной опоры, стоял лысоватый человек в белом халате. В руке он сжимал ручку белого саквояжа с красным крестом на боку. Он дружелюбно улыбался Тане, но глаза его казались озабоченными и усталыми.
- А что я вообще должна сделать? - спросила Таня рассеянно.
- Насколько я понимаю, вы собираетесь сделать последний шаг…
- Какой еще последний шаг?
- В вашем возрасте такое случается… Каждая ошибка кажется непоправимой. Каждая неудача - трагедией. Каждая любовь - роковой… Когда вы повзрослеете, вы поймете…
- Да что я должна понять? - Таня все еще недоумевала. Что делает усталый доктор на крыше? Где он взял ключ?
Что за лица мелькают там, возле выхода на лестницу?
- Вы поймете, что этот шаг, который вы решили сделать, - он… он… - Доктор щелкнул пальцами, подыскивая звучное словцо. - В общем, вы когда-нибудь сами посмеетесь над этим!
- Да над чем, по-вашему, я должна посмеяться? - Таня достала из пачки сигарету и старательно ее раскурила. - Над тем, что меня не берут в аспирантуру? Над тем, что мне негде жить? Или, может, над тем, что мой, с позволения сказать, любимый изменяет мне с каждой юбкой? Это мелочи, по-вашему? Анекдот?
- Я не говорил, что анекдот. Я просто хочу объяснить вам, что самоубийство - это не выход.
- Самоубийство? - Таня наконец сообразила, в чем дело, а когда сообразила, то неудержимо рассмеялась.
Впрочем, ее хохот быстро перешел в глубокий надсадный кашель. "Ява-200" оказалась не лучшим выбором для начинающей курильщицы. Доктор исподволь следил за каждым движением девушки со странной смесью тревоги и безразличия во взгляде.
- Поверьте, вы не первая, кому я говорю все эти вещи, - сказал он. И впрямь было в его словах что-то заученное. Словно обладатель баритона произносил их в десятитысячный раз. Как Воздвиженский - свои признания в любви.
- А все предыдущие… ну те, кому вы это говорили, конечно же, разбились об асфальт! Их мозги отмывали с тротуара ни в чем не повинные роботы-уборщики! И от этих мозгов их желтые мочалки делались серо-красными. Правильно? - Таня озорно подмигнула доктору.
- Вы меня неправильно поняли, мадемуазель… Я, в сущности, не об этом…
- Короче, вы пришли, чтобы спасти меня. Так?
- Я лично не употреблял бы таких красивых слов, но…
- В таком случае считайте, что вы меня спасли! - С этими словами Таня легко спрыгнула с бортика и, бросив ошарашенному доктору "спасибо вам огромное!", широким шагом направилась к будке, в которой находилась дверь на крышу.
Никто из собравшейся у лестницы толпы, состоявшей по преимуществу из соседей Тани по общежитию, не ожидал такого поворота событий.
Все были уверены: беседа знаменитого психотерапевта, ведущего передачи "Не сдавайся!" Василия Пригожина с отчаявшейся девушкой Таней, стоящей у последней черты, еще только началась.
Девушка и доктор будут щекотать друг другу нервы всем на радость, девушка начнет плакать и бросать в лицо миру горькие истины, она откроет доктору все свои секреты - перед тем, как спуститься в объятия своего спасителя… А потом все это, старательно заснятое скрытой камерой (она находится в саквояже Пригожина), покажут на всю Россию в очередном выпуске "Не сдавайся!" в самое престижное эфирное время…
Таня торопливо прошествовала сквозь расступившуюся толпу, но никто не проронил ни слова.
Даже язвительная комендантша тетя Клава промолчала.
Той же ночью Таня Ланина собрала все свои вещи и переехала к Тамиле.
Квартирный вопрос был решен Тамилой еще год назад. Зачисленная в труппу Театра оперы и балета по окончании училища Тамила жила не по средствам: снимала себе трехкомнатку в самом центре.
В отличие от Мирослава Тамила сразу предложила Тане остаться. И не на недельку. Навсегда.
- А что? Одна комната тебе, другая - мне. Гостиная - общая… Нам же обоим платить легче будет!
- А как же твоя личная жизнь? - тихо спросила Таня. - Я же буду тебе мешать, наверное…
- Да ну ее в баню, эту личную жизнь, - вздохнула Тамила. - Надоело. Буду лучше в солистки пробиваться, глядишь, и до Императорского балета дорасту… А то с этой личной жизнью так и просижу до пенсии в кордебалете.
Таня не нашла что возразить подруге. Перемена в Тамилиных настроениях была ей внове. Впрочем, не сказать, чтобы эта перемена Тане не нравилась.
- Будем с тобой тут, как две старые девы… Век вековать, - драматически прогундосила Тамила, и обе девушки залились хохотом.
То ли переезд помог, то ли беседа с мокрым зверем на крыше оказала на Танины раны целебное воздействие, но после той сумбурной ночи дела у нее начали налаживаться.
С Таней связался доктор ксенологических наук Башкирцев, заведующий сектором полевых исследований в КНИИК им. Ю. Кнорозова.
- Я почитал вашу дипломную работу, Татьяна Ивановна. Проконсультировался с Шаровцевым. Что и говорить, рекомендации у вас наилучшие. - Башкирцев сделал тяжеловесную паузу.
Таня внутренне напряглась. По ее наблюдениям, люди начинают разговор с похвал в основном для того, чтобы приготовить собеседника к горькой пилюле. "Рекомендации у вас наилучшие, но… Но у нас, к сожалению, нет ни одной свободной ставки… Но у нас переучет… Но у нас в квартире газ…"
На этот раз Таня ошиблась - "но" так и не прозвучало.
- Вы нам подходите, Татьяна Ивановна, - подытожил Башкирцев. - Пока у нас имеется свободная ставка лаборантки. Но, возможно, через полгода откроется аспирантская вакансия. Опять же, мы много ездим… Как вы насчет экспедиций?
- Экспедиций? Э-э-э… экспедиции… это… м-м- м… моя мечта!
- В таком случае оформляйтесь. С понедельника можете приступать.
В "Лопате" не все было гладко. Женская часть коллектива заклеймила Таню задавакой. Мужская - недотрогой. И все же в состав экспедиции, которая отправлялась на планету Вешняя, Таню все-таки зачислили. Разве не об этом она мечтала, впервые ступив в свежий археологический раскоп на Екатерининских курганах?
Глава 9
Ненавидеть ложь и держаться правды
Март, 2622 г.
Новгород Златовратный
Планета Большой Муром, система Лады
Нас - меня и прочих освобожденных из вражеского плена потенциальных пассажиров транспорта "Камчадал" - поселили в гостинице с лесным названием "Три медведя".
Потерянные, словно бы немного пьяные, мы стояли у входа, ожидая офицера с нашими документами.
Дело вот в чем: "Камчадал", военфлотский транспорт, привез сюда, на нейтральную территорию, пленных конкордианских заотаров. Согласно условиям обмена, они возвращались в лоно Великой Конкордии уже на своем транспорте (напоминаю: бывший наш "Сухуми").
Что и случилось: заотары сели в "Сухуми" и - тю-тю.
А мы бы и рады "тю-тю", мы бы с милой душой… Но при предотлетном осмотре нашего "Камчадала" обнаружились свежие микротрещины в силовом наборе пилонов. С такими дефектами можно благополучно летать год, два, пять. Но можно и долетаться, причем при первом же нештатном маневре. А в военное время каждый второй маневр - нештатный…
Так "Камчадал" оказался в доке, а мы - не у дел.
Я курил тридцатую за день сигарету, размышляя о том, что ведь наверняка гостиница поименована так в честь бессмертной картины Ивана Шишкина.
И, выпуская сизый дымок местных муромских сигарет "Табачные" (были еще "Чабрецовые" и "Луговые"), улыбался, предвкушая встречу с очередной голографической копией шишкинского шедевра. Кстати, я уже давно заметил: хотя всякий российский школьник, по идее, должен знать, что сей живописный шедевр называется "Утро в сосновом бору", на деле в памяти народной знаменитое полотно навечно осело как "Три медведя". Надо думать, по аналогии с "Тремя богатырями".
Впрочем - и это выяснилось совсем скоро, - хозяева гостиницы вовсе не имели в виду Ивана Шишкина.
О том, кто такой Шишкин, они, похоже, вообще не подозревали.
Они имели в виду то, что имели, - трех мишек.
Их буро-коричневые, зубастые, чуток поеденные молью чучела - двое маленьких ластятся к мамке - стояли в холле неподалеку от регистрационной панели.
И, если бросить монету в специальную щель (такая монета на Большом Муроме называлась "полдензи" или "полушка"), гулко выли и глупо сучили лапами, изображая игривость.
Гостиница была недорогой и вдобавок "детской".
Раньше здесь жили в основном школьники-экскурсанты, которых заботливые Мариванны привозили на каникулы с Земли. Чтобы, значит, посмотрели, как оно в жизни бывает. Чтобы узнали, какова она, настоящая русская экзотика.
Детские экскурсии на Большой Муром больше не летали. Не до самоваров стало Мариваннам. Да и билеты подорожали сразу в двадцать раз, ведь на линии осталась только пара муромских пассажирских звездолетов - небольших, изношенных.
Специализированная гостиница с тех пор пустовала. Тут бы кстати было написать, что хозяева "Трех медведей" терпели колоссальные убытки и в отчаянии выли на луну, но нет: гостиница принадлежала городской общине, а общине, как это часто бывает, "все равно".
Гостиница стояла пустой, когда подвернулись мы. И общинное вече Новгорода Златовратного постановило: для братских солдат и офицеров площадей не жалко.
Гостиница была детской, поэтому в каждом номере стояло по три кровати - чтобы детям было кого мазать ночью зубной пастой.
Кровати были узкими и короткими - нам, взрослым, по колено. Мы с Ходеманном и Покрасом предпочитали спать на полу, расстелив куцые полосатые матрасы.
Большой Муром казался совершенно безумным. Сарафаны и кокошники в витринах универмагов, роботы-коробейники продают орешки и сбитень, по улицам снуют машины, расписанные под хохлому… Впрочем, к безумию тоже можно привыкнуть.
Я, например, привык.
Я уже не переспрашивал, когда грудастая горничная Прасковья за глаза величала чернокожего лейтенанта Хиггинса "черным мурином".
Я послушно крестился на образа, которые имелись в каждой жилой комнате (в нашей тоже - картонные, в окладах из золоченой фольги).
Я знал, что "обаятельный" здесь означает "способный наводить порчу".
Я даже начал называть терро "деньгой", занавески на окнах - "гарденами", а перекресток - "росстанью", как это было принято здесь, среди людей, объятых по самую крышу ретроспективной эволюцией.
Поначалу я, правда, боялся, что скоро и сам надену косоворотку и начну лопотать на старорусский лад. Но потом бояться перестал. Какой смысл?
Ходеманна, судя по всему, беспокоили те же проблемы. Безумие. Пустота внутри. Неопределенность будущего.
- Шайсе, камрад Саша! Ждание есть наиболее плохой случай. От ждания делается плохо в голове. Мысли подлетают в небо. Как у нездоровых! Ненужно высоко подлетают! Прямо к Бог! Поэтому надо, как это вы, русские, говорить, - приземляться! - рассуждал Людгер.
- Куда приземляться?
- Не куда приземляться! Чем приземляться! - таинственно откликался он.
- И чем ты предлагаешь приземляться? - настороженно спрашивал я. Психов я навидался с начала года - мама не горюй!
- Чем? Пивом. Водкой. Или напитком, как в такой бутылке!
- А-а, ты хочешь сказать, что нужно заземляться? - с облегчением вздыхал я.
- Разницы нет! - бодро отвечал Людгер, прихлебывая тридцатипятиградусную брагу "Особая". - Станешь со мной заземляться, Саша? - И он подмигивал мне со своего матраса.
- Спиться можно с такими заземлениями, - бурчал в ответ я и отворачивался к стене.
С Ходеманном и Покрасом я не пил. Вот не пил из принципа! Задолбали меня все эти пораженческие разговоры. Про "серьезность положения", "дурдом этот муромский", а равно и экзистенциально-стратегические обобщения вроде "пока мы тут ваньку валяем, наши Москву небось сдают"…
И с другими обитателями "Трех медведей" я не пил тоже. Лень было в сотый раз пересказывать подробности своего героического "побега" и выслушивать в качестве алаверды высосанные из пальца подробности их лагерных подвигов.
Тем не менее по вечерам я приходил в наш номер 329 навеселе.
Дело в том, что каждое утро я отправлялся играть в шахматы с Тылтынем. За шахматами Тылтынь пил коньяк из бокала с тонкой, как у опенка, ножкой. Пить в одиночку Тылтыню не позволяла Кормчая. А отказывать адмиралу Кормчая не позволяла мне…
После визита к Тылтыню, который полюбил меня как родного сына (или, возможно, внука?), я шел на перекличку - она проводилась по армейским меркам беспрецедентно поздно, в полдень.
Потом - на обед.
Кормили, кстати, отменно: студни, щи с головизной, расстегаи и омлеты с копченой грудинкой, говядина духовая и панированное филе дикой утки, мозги жареные и даже моя любимая печень по-строгановски, не говоря уже о языках и потрошках в белом вине, о щуках в молоке, запеканках и душистых зразах, о биточках, нежных шанежках, рассыпчатых сытных кашах, тягучих киселях, компотах, квасах, морсах и икре.
После бесконечных клонских кебабов все это казалось дивным сном изголодавшегося гурмана…
А после обеда, когда "Три медведя" погружались в табакокурение и пересуды, я убегал в трактир "Царская охота".
Трактир был довольно дорогим. Ходили туда по преимуществу муромцы "с понятиями" и, кстати, с деньгами.
За соседними столиками сговаривались купцы, праздновали юбилеи работные люди и развлекали своих полюбовниц с чудными именами старые ловеласы.
В моих лейтенантских глазах у трактира "Царская охота" были два неоспоримых преимущества.
Первое: он находился на приемлемом расстоянии от "Трех медведей". Это значит, не настолько близко, чтобы кто-то из наших мог ненароком туда заскочить. И не настолько далеко, чтобы походы туда-обратно превращались в настоящее дерзновение.
Вторым же преимуществом было наличие в "Царской охоте" отдельных двухместных кабинок, отгороженных от общего зала шелковыми "гарденами" с вышитыми на них васильками.
Одну такую кабинку - естественно, крайнюю, - и облюбовал для себя лейтенант Александр Пушкин. То есть я.
Там-то, со стаканом, в котором плескался облепиховый морс пополам с водкой, настоянной на березовых почках, я и сидел, наблюдая, как улепетывают минуты и часы. Положив ноги на стол, застеленный накрахмаленной до хруста скатертью.
Я слушал "наше диско" - странный стиль, бывший на Большом Муроме в особом почете; его легче всего представить, мысленно наложив "эй, ухнем" на попсовые умцы-умцы.
Я курил. И, отодвинув указательным пальцем занавеску, вяло следил за перемещениями официантки Забавы - пышной, русоволосой, румяной, представляя себе невесть что.
А потом я оставлял Забаве щедрые чаевые и спешил к вечернему построению. За построением следовал ужин. А там уже - и на боковую…
В таком режиме я прожил шесть дней. Которые показались мне почти такими же долгими, как шесть месяцев.
На седьмой день по "Трем медведям" поползли слухи, что "Камчадал" уже подлатали, и я нутром почуял: грядут перемены. Или по крайней мере новости.
Я оказался прав.
Было около пяти часов дня. Народу в трактире все прибывало. Я лакомился кедровыми орешками, запивая их отменным ревеневым квасом.
В центре стола стояло ведерко со льдом, в нем потел графин с водкой.
Рядом с ведерком поблескивала в свете ламп одинокая хрустальная стопка. На тарелке рыжели жаренные в тесте яблоки - самая дешевая закуска в меню.