Очередь двигалась быстро. Над входом загорался зеленый плафон, человек входил, зеленый свет сменялся красным, потом желтым и снова зеленым. Максим был уже вторым, когда к будке прямо сквозь кусты сирени продрался какой-то запыхавшийся, потный человек с роскошными бакенбардами и, прижимая к груди короткопалые ладони, умоляюще проговорил по-русски с сильным акцентом:
- Очень прошу! Страшная срочность! Судьба!
Его, улыбаясь, пропустили, и он исчез за дверью будки.
Потом настала очередь Максима. Он вошел, закрыл за собой дверь, набрал на клавишном пульте девятизначный код, вспыхнула лиловая лампа у него над головой, зажглись зеленые огни на двери, и Максим вышел в шумящий сосновый бор. От площадки, где стояла будка, разбегались тропинки и дороги с указателями. Максим нашел глазами указатель "Комарики" и двинулся по песчаной, усыпанной хвоей дорожке между соснами.
Усадьба "Комарики" стояла на высоком обрыве над самой водой, открытая всем ветрам. Хозяин встретил Максима без особой радости, но достаточно приветливо. Они расположились на веранде у овального антикварного столика, на который поставлены были: туесок со свежей малиной, кувшин молока и несколько стаканов.
- По профессии я зоопсихолог, - сказал Максим, накладывая себе малины, - но сейчас выступаю в качестве писателя или, точнее сказать, журналиста. Я собираю материал для книги. Я хочу написать о контактах человека с голованами. Вы, Сергей Павлович, конечно, знаете, что в этих контактах ученик ваш Лев Абалкин сыграл весьма заметную роль… Я, видите ли, и сам был с ним знаком когда-то, но с тех пор все связи утратил и сейчас всячески пытаюсь его разыскать, да все без толку. На Земле его сейчас нет, когда вернется - неизвестно… А я, знаете ли, хотел бы как можно больше выяснить насчет его детства, как у него все это начиналось, почему так, а не иначе… Движение психологии исследователя - вот что меня интересует в первую очередь. К сожалению, наставника его уже нет в живых, друзей его я не знаю совсем, но зато, к счастью, имею возможность (Максим слегка поклонился) побеседовать с вами, его учителем. Я лично убежден, что в человеке все начинается с детства, причем с самого раннего детства… Как вы полагаете?
Старик довольно долго молчал с лицом совершенно неподвижным. А потом вдруг спросил:
- Кто, собственно, такие - эти голованы?
Максим удивился.
- Ну как же… Голованы - это разумная киноидная раса, возникшая на планете Саракш в результате лучевых мутаций…
- Киноиды? То есть собаки?
- Да. Разумные собакообразные. У них, знаете ли, огромные головы. Отсюда - голованы…
- Значит, Лева занимается собакообразными… Добился все-таки своего…
- Видите ли, - возразил Максим. - Я совсем не знаю, чем занимается Лева сейчас, однако двадцать лет назад он голованами занимался - и с большим успехом…
- Он всегда любил животных, - сказал старик. - И более того, животные любили его. Я был убежден, что ему следует стать зоопсихологом. Когда по распределению направили его в школу профессоров, я протестовал как мог, я говорил, что это ошибка, но меня не послушались… Вернее, сделали вид, что послушались, а на самом деле… Впрочем, там все было сложнее. Может быть, если бы я не стал протестовать… - Он оборвал себя и налил гостю стакан молока. - Так что бы вы хотели узнать от меня конкретно? - спросил он.
- Все! - ответил Максим быстро. - Каким он был. Чем увлекался. С кем дружил. Чем славился в школе… Все, что вам запомнилось.
- Хорошо, - сказал старик без всякого энтузиазма. - Я попробую.
Он откинулся на спинку плетеного кресла и стал говорить, глядя мимо Максима.
- Это был мальчик замкнутый. С самого раннего детства. Он ведь был сирота, вы знаете… Замкнутость его была первая черта, которая бросалась в глаза. Но замкнутость эта не была следствием чувства неполноценности, ущербности или неуверенности в себе. Это была, если хотите, замкнутость всегда занятого человека. Как будто он не хотел тратить время на окружающих, как будто он был постоянно занят собственным миром. Мир этот, казалось, состоял из него самого и всего живого вокруг, но за исключением людей… Кстати, это не такое уж и редкое явление. Просто он был ТАЛАНТЛИВ в этом. А удивляло в нем как раз другое. При всей своей замкнутости он охотно и прямо-таки с наслаждением выступал на всякого рода соревнованиях и в школьном театре. Особенно в театре. Правда, всегда соло. В пьесах участвовать он отказывался категорически. Обычно он декламировал, даже пел, с огромным вдохновением, с блеском в глазах, он словно раскрывался на сцене, а потом, сойдя в партер, снова становился уклончивым, молчаливым, неприступным… Я так и не сумел толком разобраться, откуда в нем это. Предполагаю только, что его талант общения с живой природой был настолько сильнее всех остальных движений его души, что окружающие ребята, и учителя, и вообще все люди были ему просто неинтересны. А может быть, все было гораздо сложнее. Может быть, эта замкнутость, эта самопогруженность появились как следствие тысячи микроскопических событий, которые остались за пределами моего поля зрения, Я вспоминаю одну любопытную сцену… Был проливной дождь, а потом Лева ходил по дорожкам парка, собирал червяков-выползков и бросал их обратно в траву. Ребятам это показалось смешным, а среди них были и такие, кто умел не только смеяться, но и жестоко высмеивать… Разумеется, я, не говоря ни слова, присоединился к Леве и стал собирать выползков вместе с ним… И вдруг я почувствовал, меня словно по глазам хлестнуло: он мне не верит. Не верит он тому, что судьба червяков на самом деле меня заинтересовала. У него было еще одно заметное качество: абсолютная честность. Не помню ни одного случая, чтобы он соврал. Даже в том возрасте, когда дети врут охотно и бессмысленно, получая от этого чистое и бескорыстное удовольствие. А он - не врал. И он презирал тех, кто врет… Иногда казалось мне, что в его жизни был какой-то случай, когда он впервые с ужасом и отвращением понял, что люди способны говорить неправду. А я этот момент пропустил… Впрочем, вряд ли все это вам нужно. Вам ведь интереснее узнать, как проклевывался в нем будущий зоопсихолог…
- Не только это! - возразил Максим. - Мне все очень интересно… Что же получается: друзей у него, значит, было совсем немного?
- Друзей у него не было вовсе. У него не было друзей. Много лет спустя другие ребята из его группы говорили мне, что он с ними тоже не встречается. Им было неловко рассказывать, но, как я понял, он попросту уклонялся от таких встреч…
И вдруг его прорвало.
- Ну почему вас интересует именно Лев? Я выпустил в свет сто семьдесят два человека! Почему вам из них понадобился именно Лев? Поймите, я не считаю его своим учеником! Не имею права считать! Это моя неудача! Единственная моя неудача! Десять лет подряд я пытался установить с ним контакт, хотя бы тоненькую ниточку протянуть между нами… Я выворачивался наизнанку ради него, но все, буквально все, что я предпринимал, оборачивалось во зло…
- Сергей Павлович! - воскликнул Максим. - Что вы говорите? Из Абалкина получился великолепный специалист, ученый самого первого класса! Его работа с голованами…
- У меня прекрасная малина, - сказал старик. - Самая крупная малина в регионе. Отведайте еще, прошу вас.
Максим осекся и принял блюдце с малиной, а старик проговорил с горечью:
- Голованы… Возможно, возможно. Однако я и сам знаю, что он талантлив. Только вот моей-то заслуги никакой в этом нет…
Наступила неловкая пауза. Максим бросил в рот несколько ягод и сказал:
- Как жалко, что у него не было друзей. Я очень рассчитывал встретиться хоть с одним его другом…
- Если хотите, я могу назвать вам его одноклассников. - Старик помолчал и вдруг сказал: - Вот что. Попробуйте отыскать Майю Глумову.
Совершенно невозможно было представить, что именно он сейчас вспомнил, какие ассоциации возникли у него в связи с этим именем, но наверняка - самые неприятные. Он даже взсь пошел бурыми пятнами.
- Школьная его подруга? - спросил Максим, чтобы скрыть неловкость.
- Нет, - сказал старик. - То есть она, конечно, училась в нашей школе… Майя Глумова. Потом она стала историком.
У себя в кабинете Максим набрал серию кодов на пульте связи, и на экране появилось полное миловидное лицо знаменитого педиатра и социопсихолога, академика Ядвиги Михайловны Лекановой.
- Ядвига Михайловна, - сказал Максим, - извините, ради бога, что я отрываю вас от работы. Меня зовут Максим Каммерер, я журналист, пишу книгу о вашем бывшем пациенте, о Льве Вячеславовиче Абалкине. Я надеялся, что, может быть, вы что-нибудь расскажете мне…
Ядвига Михайловна прищурилась, вспоминая, и сдвинула соболиные брови.
- Лев Абалкин?" Лева Абалкин… Простите, как вы себя назвали?
- Максим Каммерер.
- Простите, Максим, я не совсем поняла. Вы выступаете от себя лично или как представитель какой-то организации?
- Да как вам сказать… Я, разумеется, договорился с издательством, они там заинтересовались…
- Но вы-то сами - просто журналист или все-таки работаете где-нибудь? Не бывает же такой должности - журналист.
Максим почтительно хихикнул, лихорадочно соображая, как быть.
- Видите ли, Ядвига Михайловна, это довольно трудно сформулировать… Основная профессия у меня… Н-ну, пожалуй, прогрессор… Хотя, когда я начинал работать, такого термина вообще еще не существовало. В недалеком прошлом я - сотрудник КОМКОНа… да и сейчас связан с ним в известном смысле…
- Ушли на вольные хлеба, - сказала Ядвига Михайловна, Она по-прежнему улыбалась, но теперь в ее улыбке не хватало кое-чего очень важного и в то же время весьма обычного - самой обыкновенной доброжелательности.
- Вы знаете, Максим,? - сказала она, - я с удовольствием поговорю с вами о Леве Абалкине, но, с вашего позволения, через некоторое время. Давайте, я вам позвоню… скажем, через час-полтора.
- Ну разумеется, - сказал Максим. - Как вам будет удобно…
- Извините меня, пожалуйста.
- Напротив, это вы должны меня извинить…
Изображение на экране исчезло. Максим рассеянно перебросил несколько листков в папке, лежащей перед ним на столе.
- Надо же, какой странный получился разговор, - подумал он вслух. - Она словно узнала откуда-то, что я все ей вру… Пр-роклятая профессия… Ладно, подождем… А пока поищем Майю Глумову.
Он вызвал информаторий.
…Так. Майя Тойвовна Глумова. Ага… Она на три года моложе нашего Льва… Историческое отделение Сорбонны… Ранняя эпоха первой научно-технической революции… потом - история космических исследований. Сын, Тойво Глумов, одиннадцати лет… А вот о муже она никаких сведений не дала… О чудо! Ныне она у нас сотрудник спецфонда Музея внеземных культур… это же в трех кварталах отсюда, на Площади Звезды!.. И живет неподалеку…
Максим отключил информаторий, откинулся на спинку стула и с удовлетворением потянулся.
Тут в дверь постучали, и через порог шагнул в кабинет Экселенц. Максим поднялся.
- Сядь, - строго сказал Экселенц и сам опустился в кресло для посетителей. Максим поспешно сел. - Дай сюда план работы.
Максим протянул ему листок, Экселенц быстро проглядел текст и сказал:
- Плохо.
- Так уж и плохо, Экселенц…
- Плохо! Наставник умер. А школьные друзья? У тебя их нет ни одного. А где его однокашники по школе прогрессоров?
- К сожалению, Экселенц, у него, по-видимо-му, не было друзей. Во всяком случае - в интернате. А что касается школы прогрессоров…
- Уволь меня от этих рассуждений. Мне не нравится, что ты отвлекаешься. При чем здесь детский врач, например?
- Я стараюсь проверить все.
- У тебя нет времени проверять все. Занимайся архивами, а не беготней…
- Архивами я тоже займусь, - сказал Максим, начиная злиться, - однако побегать мне все равно придется. И я вовсе не считаю, что детский врач - такая уж пустая трата времени.
- Помолчи, - сказал Экселенц и снова углубился в изучение плана. - Кто такая эта Глумова? - спросил он.
- Они вместе учились в интернате. Мне кажется, это у него была детская любовь или что-то в этом роде…
- Ну ладно… - проворчал Экселенц, возвращая листок. - Глумова - это хорошо. Если это была детская любовь, то это шанс… И легенда твоя мне нравится. А все остальное - плохо. Ты поверил, что у него не было друзей. Это неверно. Тристан был его другом, хотя ни в каких папках ты не найдешь об этом ни слова. И никто, кроме меня, тебе об этом не рассказал бы. Ищи! Никому не верь на слово, ищи! А Леканову оставь в покое. Это тебе не нужно.
- Но она же все равно мне позвонит!
- Не позвонит, - произнес Экселенц холодно.
Некоторое время они смотрели друг другу в глаза. Потом Максим проговорил:
- Экселенц. А вам не кажется, что я работал бы гораздо успешнее, если бы знал всю подоплеку?
Экселенц ответил не сразу.
- Не знаю. Полагаю, что нет. Все равно я пока не могу ничего сказать тебе. Да и не хочу.
- Тайна личности? - спросил Максим.
- Да, - сказал Экселенц. - Тайна личности.
Максим шел по залам Музея внеземных культур мимо странных его экспонатов, похожих не то на абстрактные скульптуры, не то на материализовавшийся бред сумасшедшего эволюциониста. В залах было пусто, только один раз вышел он на двух молоденьких девчушек, которые с молекулярными паяльниками в руках возились в недрах некоего сооружения, более всего напоминающего гигантский моток колючей проволоки. Он попросил у них указаний и вскоре оказался перед дверью с табличкой: "Сектор предметов невыясненного назначения. Кабинет-мастерская. Глумова М. Т.".
Майя Тойвовна подняла навстречу ему лицо. Красивая, более того - очень милая женщина, она глядела на него рассеянно, и даже не на него, а как бы сквозь него, глядела и молчала. На столе перед нею было пусто, только обе руки ее лежали на столе, как будто она их положила перед собой и забыла о них.
- Прошу прощения, - сказал Максим. - Меня зовут Максим Каммерер.
- Да. Слушаю вас.
Это была неправда: не слушала она его. Не слышала она его и не видела. Ей было явно не до него в тот час. Любой приличный человек в такой ситуации должен был бы извиниться и потихоньку уйти. Однако Максим не мог себе этого позволить. Он был помощником Экселенца на работе. Поэтому он уселся в первое попавшееся кресло и, изобразив на лице простодушную приветливость, принялся говорить:
- Вы знаете, у меня к вам дело не совсем обычное, я пришел к вам, так сказать, искать ваших воспоминаний… причем детских воспоминаний, совсем, так сказать, давних. Я, собственно, журналист, и пишу книгу о человеке по имени Лев Абалкин…
И тут произошла удивительная вещь. Едва это имя было произнесено, как Майя Тойвовна словно бы проснулась. Вся рассеянность ее исчезла, она вспыхнула и буквально впилась в журналиста Каммерера серыми глазами.
- …А, я вижу, вы его помните! - продолжал добродушный и толстокожий журналист Каммерер. - Это славно, это здорово, это рождает во мне большие надежды. Я слышал, что вы дружили с Левой, и теперь я вижу, что вы не забыли этой дружбы… Да и как можно забыть Леву? Это же такой замечательный парень…
- Вы его тоже знали? - спросила Глумова.
- А как же! Потому и дерзаю! Я же был, если хотите, у самых истоков. Саракш! Голубая Змея!.. На самом-то деле никакая она не голубая, она грязно-желтая и заражена радиоактивностью на двести лет вперед… а по берегам бродят грозные и таинственные голованы, о которых тогда еще никто ничего толком не знал. И тут появляется Лева…
- И вы об этом хотите написать?
- Разумеется! - сказал Максим. - Но этого мало.
- Мало - для чего? - спросила она, и на лице у нее появилось странное выражение - словно она с трудом сдерживает смех. У нее даже глаза заблестели.
- Понимаете, - сказал Максим, - мне хочется взять гораздо шире. Мне хочется показать становление Абалкина как крупнейшего специалиста в своей области. Ведь на стыке зоопсихологии и социопсихологии он произвел что-то вроде…
- Но он же не стал специалистом в своей области, - проговорила Майя Глумова. - Ведь они же сделали его прогрессором. Они же его… Они…
Не смех она, оказывается, сдерживала, а слезы, и теперь перестала сдерживать - упала лицом в ладони и разрыдалась. Она плакала, она судорожно вздыхала, всхлипывала, слезы протекали у нее между пальцами и капали на стол, а потом вдруг принялась говорить - будто думала вслух, перебивая самое себя, без всякого порядка и безо всякой видимой цели.
- …Он лупил меня… Ого, еще как!.. Стоило мне поднять хвост, и он выдавал мне по первое число… Плевать ему было, что я девчонка и младше его на три года: я принадлежала ему - и точка!.. Я была его вещью, его собственной вещью. Стала сразу же, чуть ли не в первый день, когда он увидел меня… мне было тогда пять лет, а ему восемь. Он бегал кругами и выкрикивал считалку собственного сочинения: "Стояли звери - около двери - в них стреляли- они умирали!" Десять раз, двадцать раз подряд… Мне стало смешно, я захихикала, и вот тогда он выдал мне впервые…
…Вы не понимаете, как это было прекрасно - быть его вещью. Потому что он любил меня. Он больше никого и никогда не любил. Только меня! Все остальные были ему безразличны. Они ничего не понимали и не умели понять. Только я умела. Он выходил на сцену, пел песни, читал стихи - для меня. Он так и говорил: "Это для тебя. Тебе понравилось?" И прыгал в высоту - для меня. И нырял на сорок два метра- для меня. И писал ритмическую прозу по ночам - тоже для меня. О-о-о, он очень ценил меня, свою собственную вещь, и он все время стремился быть достойным такой ценной вещи. И никто ничего об этом не знал. Он всегда умел сделать так, чтобы никто ничего о нем не знал. До самого последнего года, когда об этом узнал Федосеев, его учитель…
…У него было еще много собственных вещей. Весь лес вокруг был очень большой собственной вещью. Каждая птица в этом лесу, каждая белка, каждая лягушка в каждой канаве. Он повелевал змеями, он начинал и прекращал войны муравейников, он умел лечить оленей, и все они были его собственными. Кроме старого лося по имени Рекс. Этого он признал равным себе, но потом с ним поссорился и прогнал из леса…
…Дура, дура! Все было так хорошо, но я-то, дура, не понимала, что все хорошо, я подросла и вздумала освободиться. Я прямо ему объявила, что не желаю больше быть его вещью. Он отлупил меня, но я была упрямая, я стояла на своем, проклятая дура. Тогда он снова отлупил меня, по-настоящему, беспощадно, как он лупил своих волков, когда они пытались вырваться из повиновения. Но я-то была не волк, я была упрямее всех его волков вместе взятых, и тогда он выхватил из-за пояса свой нож… у него был нож, никто не знал, он нашел кость в лесу и сам выточил из нее нож… И вот этим ножом он с бешеной улыбкой медленно и страшно вспорол себе руку от кисти до локтя. Стоял передо мной с бешеной улыбкой, кровь хлестала у него из руки, как вода из крана, и он спросил: "А теперь?" Он еще не успел повалиться, как я поняла, что он прав. И был прав всегда, с самого начала. Только я, дура, дура, дура, так и не захотела признать это.