* * *
Что мне моя идея, страшно сказать, почти не нужна, почти чужая, я понял только, когда Артем стал отдаляться от меня. Я сделался как человек, который спешил куда-то и вдруг забыл, куда он идет и зачем. Вернее, он даже и помнит, но не может понять, почему это дело казалось ему таким важным.
Я продолжал заниматься тем же, чем занимался раньше, но уже по инерции, из благопристойности, может быть, а может быть, из чувства самосохранения. Потому что, пока еще сохранялся прежний рисунок моей жизни, я мог скрыть от окружающих, что потерял себя, я мог еще "восстановить" себя, как актер восстанавливает однажды найденное чувство по сохранившемуся рисунку жеста. В действительности же не было прежних мыслей, не было прежнего меня - было существо, поглощенное Артемом, теряющее себя, едва он уходил.
Я скрывал от Артема, скрывал от окружающих, что не могу без него жить. Я подозревал Адама, что он, задумывая меня, поместил во мне какую-то штуку, которая делала меня временами как бы помешанным то на какой-нибудь идее, то - вот теперь - на человеке. Если бы кто-нибудь напомнил мне тогда, что это и есть свойство эмоционального избирательного отношения, в котором отказывали нам, киборгам, некоторые ревнители биологической природы, я бы заорал, наверное: "Возьмите ее себе, эту повышенную эмоциональность, упивайтесь ею, гордитесь ею! Если это и значит быть человеком - я не хочу, у меня нет сил!"
И все-таки внешне это ни в чем не выражалось. На очередном осмотре в технической лечебнице мне только посоветовали чаще менять характер занятий. Они и не подозревали, что я ничем не могу сменить свою вечную, вижу я его или нет, поглощенность Артемом.
От постоянных стараний скрыть свое чувство я был неловок. Почему я так скрывал, почему стыдился своей привязанности? Потому ли, что она мне казалась непонятной, ненужной в балансе мироздания? Смешной? Пусть даже так, пусть смешной, и что же? Я бы мог помогать Артему. Разве я не готов был пойти к нему в подсобные расчетчики, быть его секретарем, его механической памятью, лишь бы видеть его? Однажды я даже решился предложить ему себя в помощники. Но скрипучая насмешливость моего голоса, усугубленная смущением, на этот раз обманула Артема.
- Вы находите, что я ошибаюсь в чем-то? - спросил он, задумываясь.
В другой раз… в другой раз, на котором чуть не кончилось все, я, собственно, сказал то, что думал. Я видел, что Артем дорог свояченице, что она его любит, может быть, даже больше, чем жена… Обе они знали это… Я ведь не думал, что обе они знают и все-таки никогда не согласятся сказать вслух… Я видел их скрытое соперничество, соперничество, в котором жена становилась еще медлительнее, еще небрежнее, уверенная в своей власти, а ее сестра еще живее, еще резче… Я видел все, я понимал их любовь. Я понимал их любовь и не понимал соперничества… Я так и сказал им, что, будь я на их месте, я бы не тратил сил на соперничество, я бы не ревновал Артема к другим женщинам - я был бы счастлив объединить усилия, чтобы воспроизвести его в десятках вариантов.
"Объединить усилия", "десятки вариантов" - как они издевались над этими выражениями! Что было с ними, чего они только не наговорили мне! И все бы ничего - я продолжал развивать свою мысль, доказывая, что она вовсе не так вздорна, как кажется, - но вдруг вошел Артем. Он слышал. И в нем вдруг проступила неприязнь, почти брезгливость ко мне. Именно проступила. Я понял вдруг, что и раньше был чем-то неприятен ему, только он не давал себе воли. И я понял, что это конец: с этой минуты я никогда ничего, кроме холодности, не найду в нем, он вообще постарается оградить себя от встреч со мной. Я понял это так мгновенно и так отчетливо, что - со мной это случилось в первый раз в жизни, и надо же, чтобы на людях, чтобы при нем! - я отключился, что называется, обмер, потерял сознание.
Обмороки у нас, киборгов, заканчиваются иногда гораздо плачевнее, чем у людей. У человека в подобном случае отключается только самый верхний слой - сознание, у киборга выключаются все этажи, полностью нарушается связь, и не всегда в таких случаях удается вернуть его к жизни.
Пришел я в себя уже в техлечебнице, некоторое время у меня блокировали последние воспоминания, потом дали вспомнить. Очнись я немного позже - и мне бы уже не увидеть Артема. Его пустили в больницу за два дня до того, как они стартовали.
Он выглядел смущенным - возможно, ему объяснили, что я киборг со "слишком тонкой" организацией.
Я же к этому времени окреп немного - при всей неловкости я уже был в состоянии держаться так, словно ничего особенного не случилось.
- Что за шутки, Берки? - сказал Артем смущенно, не то похлопав, не то погладив меня по "оболочке".
Он шутил, а глаза его смотрели тревожно и грустно.
- Черт знает какой вы себе придумали голос! - сказал он. - Вас не очень-то поймешь! Скажите, Берки, вы действительно не можете жить проще?
…Когда через два дня они стартовали с Земли, я рад был, что я кибер, что я могу кое-что в себе отключить, влачить призрачное существование…
* * *
Странно, как мало я думаю у гроба Марты о ней самой. Я прихожу сюда для того, чтобы побыть с ней, а вместо этого размышляю о своем детстве, об Артеме, о тех вопросах, которые когда-то занимали меня и которые, вероятно, мне все равно не решить. Когда же я все-таки вспоминаю о Марте, я как-то путаюсь, не могу найти главного. Иногда же я просто ловлю свое сознание на том, что оно хитрит, нарочно уводит меня в рассуждения о том, почему Марта делала то или другое, и, запутывая в этих рассуждениях, оставляет меня с тенью, которая вовсе не Марта, которая так же мало Марта, как это лицо, что продолжает, бальзамированное, меняться.
Я ее все вижу как бы по частям: отдельно какую-нибудь ее улыбку, отдельно движения… Но ведь нужно вспомнить, вспомнить, как все было.
…Когда я узнал, что нам предстоит совместная работа, я отнюдь не был в восторге. Марта казалась мне слишком наивной, пожалуй, даже недалекой, для нашей темы. И сначала у нас действительно не клеилось. Но едва мы дошли до той стадии работы, когда забываешь о партнере, забываешь о себе, как она поразила меня, что называется, абсолютным слухом. При самых обширных, сложнейших построениях ум ее все-таки чувствовал малейший неверный, лишний, "звук". Способность к вводу, а тем более оперированию обширной информацией у человека ограничена - и Марта шла, конечно, не от знания, не от памяти всех подробностей, а от очень точного чувства целого.
Это было ее лучшее время. Это был ее взлет. Никогда потом не наблюдал я в ней такой блестящей интуиции, такой счастливой полноты догадок. Даже у Адама почти никогда, по-видимому, не было таких блестящих, пусть коротких, прозрений.
Как-то закончив очень необычную, очень удавшуюся нам разработку, мы отправились с ней куда глаза глядят. Нам было весело, мы были горды, мы были довольны собой, мы понимали друг друга с полуслова, балагурили, нам не хотелось расставаться, нам даже не хотелось работать, потому что последующая работа уже наслоилась бы на эту, только что завершенную, исказила бы ее черты, а мы хотели задержать ее хотя бы на день в чистоте построения, в мгновении законченности. Мы даже избегали говорить о ней, как бы боясь, что лишнее прикосновение сотрет блеск первозданности.
Мы бродили уже довольно долго, когда Марта сказала, что умирает с голоду, и пригласила меня в кафе.
Есть невольный запрет для каждого киборга. Это не научные институты, не театры, не ракеты, даже не дансинги и спортплощадки - это кафе, столовые, рестораны. Никто никогда не запрещал нам входить в столовую или кафе - нам просто нечего там делать. Нет, наверное, такого кибера, которому не казалось бы, что именно там ведутся разговоры, от которых изолирует их остальное человечество. Зная, что это не так, все-таки думают. Есть киберы, которые пользуются имитацией тела, чтобы ходить в кафе. Это унизительно. Моя внешность, однако, так откровенна, что я мог позволить себе, раз уж этого захотела Марта, зайти с ней.
В то время как она ела, я наблюдал посетителей. В свою очередь и они невольно задерживали на мне взгляд, пока вежливость не брала верх.
Это было не совсем обычное кафе - в нем выступала Абида Алимова, знаменитая исполнительница импровизированных песен. Думаю, Марта не зря завела меня именно в это кафе - у нее была детская жадность к развлечениям. Но она не думала, наверное, что мы окажемся в центре внимания.
После двух-трех песенок Абида обратилась к нам:
- Вы не будете против, если несколько шутливых песенок я посвящу вам, наши дорогие гости?
Мы не возражали.
Многочисленные посетители оживленно зашевелились.
- О гордый, гордый кибер, - спела Абида, - ты не хочешь тела, не хочешь лица! Не потому ли, что мудрость не оставляет места для мелкого тщеславия? Или тебе кажутся безобразными наши двуногие тела, наши лица, на которых возвышается нос?
В ответ я исполнил что-то вроде:
- О, нет, я вовсе не горд! Я просто не могу подобрать себе такой внешности, чтобы не завидовать другой… К тому же у меня так много "мозгов", что они не разместятся не только в изящной голове, но и в стройном туловище. А толстяком мне не хочется быть.
На это немедленно прореагировал какой-то толстяк. Все на тот же мотив он не без блеска доказывал, что нынче, когда все стали красавцами, женщины предпочитают толстяков и уродов.
И снова пела прекрасная Абида, на этот раз обращаясь к Марте и несколько изменив мотив - теперь он стал мягок и задумчив:
- Милая девушка, разве мало ходит следом за тобой юношей? Почему же ты всем предпочитаешь "железного" человека? Взгляни: разве не красивы и не умны юноши, которые тайком посматривают на тебя?
Раскрасневшаяся Марта отвечала:
- Они и умны и красивы! Но раз взглянув на них, я уже знаю их… Мой же избранник неведом, лицо его тщетно пытаюсь я увидеть хотя бы во сне. Любовь ли это, не знаю.
Вечер продолжался. Абида нашла себе другие объекты для импровизаций. Однако на меня и Марту продолжали поглядывать, а когда начались танцы, ее все время приглашали.
В то время как она танцевала, ко мне подсел старичок. Я встречал уже таких старичков, которым почему-то обязательно нужно сыграть с киборгом в шахматы. От рассеянности я обыграл его в первый раз, и бедного деда едва не хватил удар. Он суетливо доказывал, что проиграл только потому, что был поглощен развертыванием красивейшей комбинации. В следующий раз я был осторожнее и дал ему одержать верх.
Танцуя, Марта все время оборачивалась в мою сторону, одаривая меня целым спектром улыбок: от заговорщицкой до нежной, от задумчивой до ласково-поощрительной.
Переодевшись за кулисами, Абида села к нашему столику.
Больше Марта не танцевала. Когда ее приглашали, она улыбалась, качала головой, говорила, что устала, что у нас очень интересный разговор, что мы уже уходим.
Было приятно видеть девочку счастливой. Я все еще продолжал благодарно удивляться неожиданной силе ее ума.
И все-таки мне было грустно. Мы уже не были с Мартой единым существом, одержимым общей мыслью. Марта даже не заметила, что над нами уже не стоит, как солнце, наше детище, наша работа.
* * *
Многие месяцы потом мы не знали ни одной удачи. Все усилия шли прахом. Даже наша великолепная разработка поблекла, казалась мертворожденной. Я бесплодно перебирал огромное количество фактов, ища в них связующий намек. Снова и снова просматривал вороха мертворожденный идей, ища в них связующую ошибку. Все напрасно, все впустую.
Хуже всего, что я оказался в это время один. Считалось, что мы по-прежнему занимаемся проблемой вдвоем. Но Марта практически уже не работала - она была поглощена чем-то своим.
Я слышал, она собиралась замуж. В другое время я бы вошел в ее положение, как бы ни казалось мне в то время ничтожным все это. Но сейчас я не мог ей простить, что на такую чепуху, как замужество, она транжирит свое внимание. Если б я был не так рассеян, я бы заметил, пожалуй, что невеста выглядит скорее растерянной, чем счастливой. Но не до того мне было, не до того…
Обычно терпеливый, на этот раз я оказался до стыдного неподготовленным к неудачам. Все меньше мне удавалось сдерживать себя.
Если я выговаривал Марте, она только низко опускала голову. Она старалась - я это видел, - но разве старательность, даже самая добросовестная, что-нибудь решает в нашем деле!
Впрочем, однажды она ввела меня в заблуждение. Помню, она сидела, как бы поглощенная своей работой, не оглянулась даже на шорох отодвигаемой мной двери. И вдруг, когда я был метрах в полутора от нее, стремительно обернулась с такой неожиданной теперь у нее, торжествующей улыбкой, что я возликовал, сочтя, что она нашла счастливый ответ. Между тем ничего у нее не было, все те же беспомощные потуги. Тут уж я вышел из себя.
- Что такое! - орал я. - Что это еще за игрушечки! Вы ходите сюда работать или играть? Вы можете жениться, разводиться, рожать детей, но здесь, здесь - как можете вы быть счастливой, если работа летит к чертям собачьим, если ничего, ничего у нас не получается?!
Стоило ей одернуть меня, накричать в свою очередь, я бы, может, и опомнился. Но она, видимо, считала, что я совершенно прав, лепетала что-то в ответ - и эта вечная ее предупредительность окончательно вывела меня из себя. Я думал, я рассыплюсь на куски от злости. Я хрипел от ярости, я трясся.
- Не сердитесь, - сказала Марта умоляюще. - Ради бога, успокойтесь… Вам станет плохо… Успокойтесь, прошу вас… Простите меня…
Она была огорчена, что рассердила меня. При чем здесь я? Она, видите ли, беспокоилась обо мне в то время, как шла прахом вся наша работа. Пай-девочка, она пыталась меня успокоить, а ведь должна была бы бушевать, как я, злиться, орать, неистовствовать! Ведь это же была наша общая работа! Еще недавно мы были одно и то же, жили одной мыслью и ум ее поражал радостной стремительностью!
Я выкатился, наконец, привел себя немного в порядок…
Можно было бы отказаться от ее помощи, но что толку…
Я продолжал работать один, стараясь не замечать ее. И она осторожно проходила мимо, избегая обращаться ко мне. Изредка я ловил на себе ее виноватые, сочувственные взгляды.
А потом и мне сделалось все это безразлично…
* * *
Когда стало известно о гибели Артема там, в экспедиции, я было совсем свихнулся. Я сбежал ото всех. И чтобы меня не искали, выдумал благовидный предлог.
Я постарался убраться как можно дальше от тех, кто мог интересоваться мной. И все-таки Адам нашел меня. Он поймал меня на месте преступления, как воришку. Почему ой разыскивал меня? Хотел помочь мне? Или догадывался, что я занят недозволенным?
Я действительно уже ничего не стыдился. Я пал до того, что даже не пытался сдерживать себя. Я пускал сплошняком память об Артеме. Как алкоголик, прятался я от жизни, выключая координацию времени. Я делал прошлое настоящим.
Сначала я оживлял только приятные воспоминания. Но этого мне показалось мало. Потом я уже "возвращал" все подряд: и бледное от нетерпения лицо Артема, когда он смотрел отчеты Куокконена; и его беззаботный смех, когда я попытался сделать вид, будто мистифицирую его; и его нежелание обидеть меня и все-таки равнодушие к моей идее, как мог бы остаться равнодушным человек, уверенный в наступлении дня, к идее броситься всем в разные стороны на поиски этого дня; даже мгновение, когда я увидел в его глазах отвращение ко мне, смаковал я снова и снова.
В нежелании смириться с действительностью я пустился даже на большее: сфабриковал воображаемое будущее с живым Артемом. Мы встретились с ним, мы обнялись, он шутил. Но даже в тумане искусственного неведения я чувствовал: что-то не так. Как человек, который видит сон и уверен, что это и есть действительность, и все-таки ощущает подделку.
Очнувшись, я понял свою ошибку. В моем искусственном будущем Артем оставался тем же. А должен был стать другим.
Тогда я снова вернулся к прошлому. Прошлое было неисчерпаемо. Ведь сфабрикованному прошлому не обязательно быть таким, каким оно было, каким оно было на самом деле…
Адам застал меня на месте преступления.
Когда я очнулся, еще гудящий от перенапряжения, он был у меня.
Подавленный, он долго молчал.
- Откуда в тебе такая страсть разрушать, калечить себя? - сказал он наконец. - Я дал тебе, кажется, все для счастья…
- Вот именно, - сказал я. - Ты дал мне все. Все, что я имею, - твое. Единственное, в чем я могу быть самим собой - это в том, чтобы отказаться от подарка.
- Ты ошибаешься, Берки, - сказал Адам, - это не мы, ваши отцы, владеем вами. Это вы, наши дети, владеете нами. Мы отдали вам все, что могли, но нам уже не дано распоряжаться этим. Даже когда вы разрушаете так дорого доставшееся нам, мы бессильны остановить вас…
Если б он ничего больше не сказал, я бы, наверное, устыдился. Но, помолчав, он тихо спросил:
- Берки, ты знаешь, что делают с киберами, сошедшими с ума?
- Вот как! - сказал я. - Значит, это называется сойти с ума? В словаре у людей есть обозначения приятнее: отчаяние, например. Или на это имеют право только люди?
- С людьми проще, - сказал Адам. - Ты же знаешь, они сохраняют себя, даже сходя с ума, - всегда возможно восстановить. С киборгами хуже… Их демонтируют, и первый, кто обязан сообщить, что с тобой неладно, это я.
- Господи, Адам, что же ты тянул? - сказал я, перегреваясь от ненависти. - С этого и надо было начинать! А то ты чуть не обманул меня - я даже посочувствовал было тебе. Но полно, мы ведь не люди. Мы подправили природу! Это люди не владеют детьми! Мы-то владеем, не правда ли? Что же тут стесняться! Ты ведь и так не выпускаешь меня из кулака. Из моего детства ты устроил эксперимент. Из зрелости думал устроить триумф. А если не получилось - заяви, и меня демонтируют!
Адам молчал, выпрямившись на стуле.
- Какого же черта ты ждешь? - крикнул я, уже не сдерживаясь. - Иди заявляй! В следующий раз ты уже не сделаешь ошибки, не бойся! В следующий раз ты создашь только то, что сможешь предопределить до малейшего шага! Ты создашь свою идеальную копию! Копия Адама Великолепного - какая прелесть! Валяй, Адам, действуй! Когда киборг демонтирует киборга - это ведь даже не преступление, это выправление замысла! Корректируй, Адам! Уничтожь этот ящик! Я ведь не приобрел даже тела. Приличная оболочка делает нас похожими на человека. А человекоубийство - это уже страшно даже такому киберу, как ты! Но я только ящик. Скажи, как бог Саваоф: "Истреблю, ибо раскаялся, что создал!" Что тебе помешает? Ты ведь и так почти бог. Правда, бог № 2! Чего же ты ждешь? Иди!! Заявляй!!
Едва Адам укатил, я снова с упрямой яростью ушел в воспоминания. Но одна мысль уже владела мной даже в забытьи.