Раздавались голоса, предлагавшие проверить последнее утверждение Марты - придать мне какую-нибудь другую форму, изменить голос и, поместив в ряд других киборгов, проверить, действительно ли Марта узнает меня.
Она и на это была согласна. Воспротивился я. Что за глупости? Разве не бывало, что матери не узнавали своих изменившихся детей, дети - потерянных матерей, жены - любимых мужей? Да и не в этом дело. Что за недостойная игра? И сколько можно мучить Марту!
Любила ли она меня в то время, как заявляла это бестрепетно всюду? Сомневаюсь. Но не могла, не могла она, так много вложив в меня, нанести теперь мне удар, отречься. Вот и бросилась в нападение и под конец и себя, возможно, уверила, что любит.
Почему же молчал я? Почему не опроверг ее? Почему я себе не сказал прямо, что она лжет, лжет с лучшими намерениями? Да потому, что я уже не в силах был отказаться от нее, уйти. Не мог я.
"Бедный, несчастный кибер, влюбленный в деву Марту - все это глупые, безвкусные слова. Но я действительно любил Марту - с ее доверчивым ожиданием чуда, столь непохожим на мое ожидание, на мое усилие, с ее смешной жалостью к киборгам, со взлетами ума в какое-то время и с беспомощностью в другое, с ее неполучившейся любовью к мужу ж выдуманной любовью ко мне, с ее радостной готовностью отдавать себя другим, с ее веселой возней на лошадиной ферме, с ее тайными сомнениями, в которых она не признавалась даже себе, с ее азартом, который сейчас заменял ей любовь.
Артем был мне очень дорог, но все закончилось так стремительно и так больно. И лечила от этой боли Марта. Спокойствие, нежность, радость - они и были новой моей любовью, любовью к ней. И эти встречи на дорогах, и этот мир, который я заново открывал, - все это тоже было новой моей любовью.
Девушка с длинными ногами. С детским взглядом больших светлых глаз. С сильными и плавными, как у рыбы, движениями. В тысячу раз больше, чем человек, видел я ее, ощущал, слышал, внимал всему ее существу. Уж я-то действительно узнал бы ее среди тысяч. Мать может не узнать ребенка. Сын может не узнать матери. Но я, даже наполовину отключенный, узнал бы ее одну среди сонмищ людей!
* * *
Иногда я думаю - на этом бы и кончиться нашей жизни. Такой конец навсегда бы скрыл от людей невольную ложь Марты и никому не нужную правду обо мне.
Скандал кончился - нужно было продолжать работу и жизнь.
Для работы нам нужны были новые данные, и мы все чаще стали уходить в космические экспедиции.
Первоочередной задачей по-прежнему оставался природный кризис - это было как затяжная болезнь, как многоголовая гидра, когда на месте отсеченной головы вырастают новые, с которыми тоже нужно немедленно справляться. Но наши исследования не ограничивались этой проблемой.
Я, как и раньше, искал иных возможностей, иных решений организации живого, мыслящего. По-прежнему страстно хотел я найти иное. Но уже не для будущего, а для настоящего трудился я. Влить в человечество новую струю, тысячекратно усилить его жизнь, его возможности! Сделать доступными новые горизонты! Новый великий скачок, равный скачку из неживого в живое!
Мы уходили небольшими экипажами - по пять, по семь человек. В долгих трудных полетах чья-то слава, внешность, само прошлое наше представлялись не столь существенными. Сегодняшний день становился бесконечным, отодвигая и прошлое, и будущее в почти нереальную даль. В таких переходах даже корабль, даже приборы, даже обстановка кажутся живыми, наделенными своим характером, своим отношением к людям. Никого не шокировала моя внешность, ни у кого не вызывала удивления необычная привязанность ко мне Марты. И только возвращения на Землю, которых мы так ждали, были нам с Мартой каждый раз трудны.
Для широкой публики мы все еще были легендой. За нами следили любопытные глаза, словно ожидая увидеть над нами вспыхивающий, как на бегущей рекламе, нимб любви. В газетных отчетах о возвращении экспедиции нередко мелькали навязчивые фразы: "Среди участников экспедиции - Берки и Марта, те самые Берки и Марта, которые… Они по-прежнему неразлучны…" И фотографии: Марта, поднявшая руку, Марта улыбающаяся, Марта, обернувшаяся ко мне. На этих фотографиях Марта казалась такой же молодой, как прежде. Только это была уже не молодость, а моложавость. Ее свежесть, ее свет, ее гибкость как бы застыли, стабилизировались.
Мы и на Земле были обречены друг на друга, как в космосе. Мне это не было в тягость. Но Марта… Во время наших недолгих побывок на Земле она порой начинала избегать меня. Избегать - не совсем точное слово. Она стала раздражаться моим присутствием, куда-то уходила, где-то бродила, выдумывала, что у нее есть знакомства, неизвестные мне.
Я входил к ней - и она говорила, что только что пришла. Между тем все в комнате источало не менее чем двухчасовой ее запах. И книга, раскрытая у нее на коленях, была раскрыта уже добрый час - страница хранила чуть смазанные отпечатки ее пальцев. Я видел все это прежде, чем успевал сообразить, что вижу то, что она хотела бы скрыть. Тогда я отключал половину анализаторов, но делал это неловко, слишком явно, слишком поспешно. Заметив, Марта вспыхивала от возмущения.
- Между прочим, - говорила она холодно, - люди воспитанные делают это сразу, войдя!
- Прости!
- Кстати, тот факт, что я здесь, еще не говорит о том, что я не отсутствовала, хотя бы мысленно.
"Кстати", "между прочим" - в этих небрежных словечках было еще столько неопытной заносчивости! С годами Марта усвоила ироничный тон - как женщины, поразмыслив о возрасте, меняют покрой платья или прическу. Ей, верно, представлялось, что с этим ироничным тоном она выглядит взрослее. Но он все как-то не шел ей - ее ироничный тон. Хотела ли она показать свое знание жизни - и в самой нарочитости, неумеренности подчеркивания сказывались детская наивность, детское щеголяние; придумывала ли она какое-нибудь острое, безжалостное к себе и окружающим словцо - и невольно хотелось остановить ее, как подростка, который жаждет выглядеть развязным и грубым…
- Что же, - спрашивала Марта язвительно, - подобная вашей наблюдательность приятна, дает ощущение власти?
- Скорее, бессилия. Знаешь так много и в сущности ничего.
Почему и тогда, чувствуя эту невольную неприязнь, не освободил я ее? Я пытался… Я прислал ей записку, что устал, что нам нужно расстаться - я хочу жить и работать один. Она тут же прибежала.
- Неправда, - сказала она, задыхаясь. - Неправда. Я знаю, Берки, ты любишь меня. Я знаю.
В ответ я продекламировал старинные стихи:
Ты мне твердишь: любовь. Не знаю,
Не помню что-то, не видал…
Вот жалость - жалость понимаю…
Она хотела улыбнуться, превратить это в шутку - и не смогла. Мы делались на Земле такими взвинченными. Она не заплакала, нет, плакала она только от радости, от умиления. Но вместо улыбки получилась гримаса. И тогда мне вдруг все стало противно - я, и лаборатория, и деревья за окном, и мир. Мне вдруг стало тошно жить - и больше я ничего не помнил.
Это был второй в моей жизни обморок, но на этот раз мне пришлось пробыть в лечебнице гораздо дольше. Когда я вышел, Марта встретила меня, осунувшаяся и побледневшая.
- Берки, неужели я могла потерять тебя? - сказала она.
Так уж она сделала свою жизнь. Как ни было ей тяжело, любая попытка освободить ее значила бы перечеркнуть жертвы и смысл всех этих лет ее жизни.
* * *
Но не пора ли мне перейти к началу конца?
Когда-то Марта сказала, что жизнь, и без того короткая, была бы и вовсе коротка, если б не дала нам испытать ни горечи, ни сомнений. Что ж, собираясь в эту экспедицию, приготовившись равно и к долгой жизни и к вероятной смерти, мы не могли пожаловаться, что наша жизнь до этого была слишком короткой. Мы испытали почти все, что могут испытать существа, решившиеся на необычные поиски, на необычную привязанность, на необычную работу. Мы знавали и счастье, и горе, и полосы неудач, и блестящие удачи. Мы повидали такое, что другому хватило бы на несколько жизней. Лишь одного нам так и не довелось узнать - восторга главной, вожделенной находки. Как и следовало ожидать, нас обошел тот Великий Случай, который плевать хотел на часы приема, - он может прийти тогда, когда никто еще не в состоянии понять, что он такое, он может прийти тогда, когда те, что ждали его из века в век, из тысячелетия в тысячелетие, уже скончались, и он может - редкостная штука! - попасть вовремя.
Мы побывали на других планетах, и иногда то, что мы там находили, представлялось едва ли не прекраснее того, что мы так долго и так тщетно искали.
Мы смирились с мыслью, что нам не дано не только найти, но даже узнать, найдут ли когда-нибудь другие. Мы все больше проникались древней индийской мудростью: невозмутимо делать свое дело, оставив времени заботу о результатах.
Я все говорю: мы, нам… Так мне и казалось тогда, что наше желание найти иной, более богатый возможностями принцип существования, развития материи - это общее, одинаково сильное желание, как общими были и работа и поиски. Однако, видимо, в общие поиски мы вкладывали разное чувство…
Пускаясь в этот путь, мы сильнее, чем прежде, грустили о Земле. Путешествие предстояло необычно долгое - вот единственное, о чем думали мы. Прощание навсегда с людьми, которые нас провожали! У нас еще была надежда увидеть, какой будет Земля через сотню лет - у них нет. И провожающим и нам было не по себе.
Потом начались долгие годы в черно-белой Вселенной. На этот раз нас было только двое: я и Марта, то бодрствующая, то усыпляемая мной на несколько месяцев.
Прошло еще так много времени, что мы уже забыли начало пути, и наконец мы были у цели.
Три планеты из одиннадцати должны мы были обследовать. И начали с Пятой.
Странно, что чувство покоя и радости охватило нас, едва мы опустились на нее. Мы еще не выходили, мы еще лежали в своих гамаках, привыкая к новому состоянию, а в нас уже было это чувство. Будто мы прилетели обратно на Землю и, еще не открыв люков, уже знали, что Земля за это время не только не изменилась к худшему, но стала теплее и мягче…
Когда-то, вернувшись в институт и увидев счастливую моим возращением Марту, я почувствовал вдруг, что возле нее - мой дом. Так вот, это ощущение дома, только гораздо явственнее, гораздо вернее того, испытанного мной раньше, овладевало мной все сильнее на этой планете. Мы были дома - вот что ощущали мы совершенно отчетливо, что бы ни говорил нам разум.
Мы вышли из ракеты, и это чувство стало объемлющим, как воздух.
…Не считая животных, мы были здесь одни - и однако не было одиночества.
Доверчивые звери приходили к нам по утрам, и ели из наших рук. Здесь звери не боялись меня. Для них, верно, не важен был запах, не важно зрительное впечатление - они, как видно, "осязали" само отношение к ним: мою удивленную нежность, мою радостную готовность прийти на помощь. А может быть, просто на этой планете не знали страха и недоверия.
Здесь ты не просто умом, как на Земле, понимал свою, общность, свое единство со всем живым и сущим - здесь все время как бы проникал в другие существа: тебя переполнял восторг поющей птицы, ты слышал биение сердца газели, сердца, что бешеным стуком откликается на всякую радость и горе, ты чувствовал даже спокойное бездумное счастье травы.
Каждое желание обретало здесь силу действия. Казалось, пожелай мы по-настоящему - и здесь появились бы даже люди. Все время было впечатление, что ты можешь гораздо больше, чем способен представить. И в этом предощущении возможных свершений пока мы занимались играми.
Одной только мыслью, одним велением моим Марта воспаряла - раскинув руки, как святая, она летела навстречу солнцу в радужном кольце моей любви.
Мы скучали о пятнистой мордашке вчерашнего оленя - и тот приходил к нам, доверчиво глядя.
Нам хотелось дождя - и дождь вдруг обрушивался веселым ливнем.
Почему же, думаю я иногда теперь, именно эта планета не дала нам Филиформис, той находки, которую мы жаждали так долго? Потому ли, что в то время я сам забыл о деле всей своей жизни, растворившись в блаженстве существования? Забыл хотеть, забыл о долге и цели? Или этой находки не хотела Марта? Или сама планета, как золотая рыбка, давая нам все, одного только не могла, не захотела бы дать - именно Филиформис?
Но тогда об этом не думалось. Свежие утра… Долгие прекрасные дни… И никогда ничто прекрасное на этой планете не было чрезмерным. Прохлада не переходила в холод, а тепло в жару. Благоухание цветов нежило, а не дурманило. Капли света, проникавшего сквозь сень листвы, сохраняли свою золотистую свежесть и два часа спустя.
Наши пробы, наши опыты представлялись на этой планете, наслаждающейся каждым мгновением, нелепыми, как натужный гул мотора в мире, созданном для парения.
Мы забыли о том, что существует вчера и завтра. Время стало чудесным непреходящим, лучше которого невозможно ничего вообразить.
Я все время ощущал блаженство Марты. И я… я сам… думал ли я когда-нибудь, что способен быть абсолютно счастливым?! Ведь только здесь, только здесь Марта любила меня по-настоящему - из радости, а не из сострадания…
Нам не нужно было говорить - каждый из нас слышал на этой планете мысли и чувства другого.
"Для счастья, - думала она, - для счастья… Для счастья, как птица для полета…"
* * *
Когда я сказал, что нужно лететь дальше, Марта сначала даже не поняла. Потом заторопилась. Заторопилась, как человек, устыдившийся своего эгоизма.
Она лишь попросила повторить на прощание то, что я делал для нее раньше на этой планете. Я попытался, но все выходило хуже прежнего. Мое радужное кольцо не подняло ее и на два метра - оно все время задевало траву, деревья, и сеченая трава, мелкие веточки бились в радужном кольце, так что Марта должна была прикрывать от них глаза ладонью.
Звери, пришедшие к нам, были на этот раз неспокойны - они то и дело отбегали от нас.
И вечер, последний вечер был так тосклив. Пустынность этой местности вечерами (почему-то вечером здесь не показывалось ни одно животное), которая в любом другом месте, даже в Солнечной системе, показалась бы подозрительной, здесь обычно наполняла благостным ощущением покоя наедине со своими мыслями. Хотя не знаю, были ли это мысли. Или только ощущение их.
Вечера были здесь так же прекрасны, как дни, как утра. И это в первый раз мы воспринимаем вечернюю пустынность планеты как горестное, бесприютное одиночество, как разлуку с чем-то дорогим.
Ранним утром мы стартовали. Марту невозможно было оторвать от иллюминатора… Сначала она даже не поняла как будто, что мы летим к другим планетам. Она, видимо, считала, что нет отныне другого дела, кроме как сообщить в Солнечной о существовании во Вселенной Планеты Счастья. Даже после того как я втолковал ей наконец, что мы должны закончить программу обследования системы, мысли ее по-прежнему были прикованы к одной Пятой планете.
Никогда еще она не говорила так много. То она боялась, можно ли сразу много людей отправлять на Пятую. То размышляла, подойдут ли этой планете любые люди, не замкнется ли планета в себе, не станет ли обыденна, утратив прелесть. То развивала проект, по которому на планету послали бы сначала людей добрых, открытых любви, пусть бы они исследовали, в чем тут дело, или хотя бы прониклись духом Пятой и распространяли его все дальше и дальше по Вселенной - эту способность счастья, похожего на полет.
"Полет? - думал я. - В том-то и дело, что не полет, а скорее парение…"
И опять она беспокоилась и предлагала все новые и новые варианты осторожного заселения Пятой. Я заметил ей однажды, что ее беспокойство - от скрытого нежелания, от страха пустить туда других, что она хотела бы, чтобы эта планета осталась опочивальней нашей любви. Она заплакала. Она теперь часто плакала, и уже не от радости и умиления, как прежде.
…Все тяготы высадки на Шестую и Седьмую планеты пришлись почти целиком на меня. Марта держалась, как случайный попутчик, которого неизвестно зачем заставили куда-то завернуть по дороге, зайти, и вот он теперь нетерпеливо ждет одного - когда можно двинуться дальше, каждый раз раздражаясь, если его заставляют задерживаться.
Она совсем забыла, для чего мы посланы, для чего проделали этот неимоверный путь. Заставить ее работать можно было, только указав объем работы, не сделав которой мы не можем двинуться дальше. Только тогда она и работала. Ничто не имело в ее глазах ценности с тех пор, как она узнала Пятую.
Иногда она приходила ко мне ночью, чтобы поговорить. Она грезила о моей любви к ней на Пятой планете, словно там я и остался, здесь же был только наперсник, только посвященный.
Но все это было еще терпимо. Пока мы не обнаружили на Седьмой это вещество, этот клубок спутанных нитей, эту совсем необычную форму жизни! Пока мы не обнаружили Филиформис!