Это был самый длинный день в его жизни. Он бродил среди толпы, вел расследование, следуя за парадом. Он сдерживался, чтобы не рассказать лишнего матери Джима и матери Уилла, он не хотел, чтобы они знали больше, чем можно было знать в счастливое воскресенье; а между тем он сталкивался в уличной толпе с Карликом, обменивался кивками с Тупицей и Пожирателем Огня, пробегая по темным аллеям, пытался понять, что же испугало его, когда он внезапно увидел яму под решеткой у табачного магазина и угадал, что мальчики спрятались там, и что тот, кто их ищет, уже совсем рядом.
Вместе с толпой любопытных он пошел в карнавальный городок, но не заходил в балаганы, не катался на карусели, он просто наблюдал за происходящим до самого захода солнца, и только в сумерках решился осмотреть холодные стекла Зеркального Лабиринта; вошел в них, как в загадочные воды, и остановился на таком расстоянии, чтобы его можно было вытянуть обратно, пока он не утонул. Весь мокрый, промерзший до костей, он, прежде чем окончательно стемнело, смешался с толпой, которая толкала и грела его, а затем увлекла в город к библиотеке, к очень важным сейчас книгам…
Он разложил их на круглом столе в читальном зале, получилось подобие огромных часов, по которым можно узнать, изучить это новое наступившее время. Круг за кругом он обходил этот огромный циферблат, круг за кругом, искоса поглядывая на пожелтевшие страницы, казавшиеся крыльями мертвых ночных бабочек, приколотых к дереву.
Здесь был портрет Князя Тьмы. Затем следовали фантастические наброски на тему искушений Святого Антония. Далее - несколько гравюр из цикла "Причуды" Джованни Батисты Брачелли, изображающие чудовищных гомункулусов, созданных алхимиками. На этом столе-циферблате без пяти минут двенадцать лежала рукопись доктора Фаустуса, на двух часах - "Магические знаки", на шести Чарльз Хэлоуэй перелистывал историю цирков, карнавалов, театров теней, кукольных театров, бродячих зверинцев, историю шутов, бродячих певцов, фокусников и магов. Еще здесь были "Законы Царства Духов", "Те, что вершат историю". На девяти часах: "Одержимый бесами", а выше лежали "Египетские приворотные зелья", и еще выше - книга "Муки проклятого", раскрытая на главе "Чары зеркал". Очень поздно, наверху циферблата этих литературных часов выделялись названия "Локомотивы и Поезда", "Мистерия Снов", "Между Полночью и Рассветом", "Шабаш Ведьм" и "Сделки с Дьяволом". Все это было разложено на столе. Он мог свободно рассматривать весь циферблат.
Но на этих часах не было стрелок.
Он не мог сказать, какой час жизни наступил для него, для мальчиков или для этого захолустного городишки. И в итоге, что же он должен делать?
Прибытие в три часа утра; фантастический стеклянный лабиринт; воскресный парад; высокий человек с кишащими на его потной коже картинками цвета голубых электрических искр; несколько капель крови, падающих сквозь решетку; два испуганных мальчика, смотрящих вверх из-под земли; и он сам, один в мавзолейной тишине, пытающийся разгадать эту головоломку…
Что было там, что заставило его поверить их бессвязному лепету из-под решетки? Страх. Страх сам по себе был доказательством: он видел в своей жизни достаточно страха, чтобы сразу узнать его, как в летних сумерках узнаешь по запаху мясную лавку.
Что такое было в молчании разрисованного владельца карнавала, которое беззвучно говорило тысячами яростных, лживых, изуродованных слов?
Что было в том старике, которого он увидел поздно вечером под колышущимся тентом балагана; старик сидел на стуле, и надпись "Мистер Электрико" развевалась над ним, и энергия, от которой мурашки бежали по коже, змеилась по его телу подобно зеленым ящерицам?
Все, все, все это. И теперь эти книги. Эта. Он прикоснулся к ней - "Физиогномика. Как определить характер по чертам лица".
Были ли обрисованы там Джим и Уилл, еще ангельски чистые, почти невинные, напряженно глядящие на тротуар, по которому маршировал ужас? Представляли ли собой мальчики по этой книге идеал Мужчины, Женщины или Ребенка Благородного Происхождения, идеал Цвета, Уровня и Совершенного Характера?
А может быть, наоборот… Чарльз Хэлоуэй перевернул страницу… Снующие кругом уроды, Разрисованное Чудо, разве у них не были лбы Вспыльчивых, Безжалостных, Алчных, рты Похотливых или Несправедливых, зубы Хитрых, Непостоянных, Наглых, Тщеславных, зубы Кровожадного Зверя?
Нет. Книга выскользнула из рук и захлопнулась. Если судить по лицам, то уроды оказались бы не хуже, чем многие из тех, кого он видел за время своей долгой службы, уходя глубокой ночью из библиотеки.
Правильным было только одно.
Об этом говорили две строчки из Шекспира. Он выписал их, когда был в середине часов, составленных из книг, они отражали самую суть его мрачных предчувствий:
Мне стоило лишь пожелать
И духов зла явилась рать.
Так неопределенно, но так великолепно.
Он не хотел жить с этим.
Однако, он знал это, он достаточно хорошо сжился с этим в течение нынешнего вечера, и мог прожить с этим весь остаток жизни.
Он выглянул в окно и подумал: Джим, Уилл, вы идете? Доберетесь ли вы сюда?
38
Библиотека, попозже - в семь с четвертью, в семь с половиной и в семь и три четверти вечера в воскресенье, окруженная глыбами тишины, наполненная книгами, которые высились на полках, как пирамиды вечности, и невидимые снега времени падали на их вершины.
За стенами библиотеки город дышал, выдыхая своих жителей в карнавальный городок и вдыхая их обратно; сотни людей проходили недалеко от того места, где Джим и Уилл лежали в кустах у библиотеки, то выглядывая наружу, то утыкаясь носами в землю.
- Молчи!
Оба уткнулись в траву. По другой стороне улицы двигалось что-то, что могло быть мальчишкой, могло быть Карликом, могло быть мальчишкой с разумом Карлика, могло быть чем-то вроде шуршащих листьев, которые ветер несет по тротуарам. Но вскоре это, чем бы оно ни было, исчезло; Джим приподнялся, Уилл продолжал лежать, уткнувшись лицом в землю.
- Пошли, ты чего?
- Библиотека, - сказал Уилл, - я боюсь теперь даже ее.
Все книги, подумал он, старые книги, которым по сто лет, прижались там одна к другой, сдирая кожу друг с друга, словно это десять миллионов хищников. Идешь вдоль темных стеллажей, и тисненные золотом названия смотрят на тебя. Между старым карнавалом, старой библиотекой и его собственным отцом, между всем старым… ладно…
- Я знаю, папа там, но папа ли это? А вдруг они пришли, изменили его, сделали его своим, пообещали ему что-то, что не могут дать, а он думает, что могут; и вот мы войдем туда, а потом через пятьдесят лет кто-нибудь откроет книгу, и мы с тобой выпадем из нее, как два сухих крыла ночной бабочки, представляешь, Джим, заложат нас между страницами, спрячут, и никто никогда не догадается, куда мы делись…
Это было слишком сложно для Джима, которому нужно было действовать, чтобы быть спокойным. Уилл знал, что Джим не выдержит, примется стучать в дверь библиотеки. И они вместе принялись неистово колотить в нее, больше всего на свете желая перепрыгнуть из этой окружающей их ночи в ту ночь за дверью, согретую дыханием книг. Они решились - темнота библиотеки была лучше: едва открылась дверь, запах книг обдал их; словно запах пирогов из духовки, появился папа и засветились его призрачно-светлые волосы. Потом они пробирались по пустынным коридорам, и Уилл чувствовал сумасшедшее желание свистнуть, как он часто свистел за кладбищем на закате, и папа расспрашивал, почему их так долго не было, и они старались припомнить все места, где они сегодня прятались.
Они прятались в старых гаражах, в заброшенных сараях, на самых высоких деревьях, на которые только могли залезть; и им было очень скучно сидеть там, и скука была хуже, чем страх, поэтому они спустились и явились к шерифу, и у них получилась очень хорошая беседа, и этот разговор дал им двадцать безопасных минут прямо в участке; потом у Уилла возникла идея пройти по церквям, и они облазили все колокольни в городе, распугав голубей; было ли безопасно в церквях и на колокольнях - неизвестно, но чувствовалось, что там безопаснее. Однако там они тоже изнывали от скуки, от томительного однообразия, и почти дошли до точки, им впору было сдаться карнавалу, лишь бы покончить с мучительным бездействием, и в это время как раз закатилось солнце. От заката до этого часа было здорово - они пробирались к библиотеке, как если бы она была единственным дружественным фортом, и его теперь могли захватить арабы…
- Вот и добрались, - прошептал Джим и остановился. - Что же я шепчу? Да потому что мы весь день прятались, черт побери!
Он засмеялся и тут же примолк.
Ему показалось, что вдали, в подземных коридорах, послышались тихие шаги.
Но эти звуки были всего лишь эхом его смеха, вернувшимся из глубины книгохранилищ на мягких лапах пантеры.
И все же, когда они заговорили снова, то уже шепотом. Глубина лесов, темнота пещер, полумрак церквей и сумерки библиотеки одинаково побуждают говорить тихо, почти шепотом, заставляют притихнуть, ибо делается страшно, что призрак вашего голоса еще долго станет блуждать по коридорам, когда вас там уже не будет.
Наконец, они вошли в маленькую комнату и окружили стол, на котором Чарльз Хэлоуэй разложил книги, которые читал уже много часов подряд; и только здесь они посмотрели друг на друга, заметили мертвенную бледность лиц и без слов все поняли.
- Садитесь, - отец Уилла придвинул им стулья.
Затем каждый по очереди рассказал то, что знал - мальчики - о появлении торговца громоотводами, о предсказании бури, о длинном ночном поезде, о том, как мгновенно раскинулся карнавал, о шатрах и балаганах, залитых лунным светом, о рыданиях органа-каллиопы, на котором никто не играл; о лабиринте, где само время теряется в прошлом или водопадом зеркал обрушивается в будущее, о карусели с табличкой "ИСПОРЧЕНО"; мистере Кугере, и мальчике с глазами, видевшими все соблазны мира, порожденные и пропитанные гнусными грехами, мальчике с глазами человека, который жил вечно, видел слишком много и, возможно, хотел умереть, но не знал, как…
Друзья оборвали рассказ, чтобы перевести дух.
Мисс Фоли, опять карнавал, бешено крутящаяся карусель, ссохшаяся мумия Кугера, задыхающаяся в лунном свете, в серебряной пыли, его смерть и воскрешение, зеленые молнии, сотрясающие его скелет - как гроза без грома и дождя, - затем парад, яма у табачного магазина, где они прятались и вот, наконец, они здесь, рассказывают о своих приключениях.
Отец Уилла долго сидел, отрешенно глядя в центр стола. Затем губы его шевельнулись:
- Джим. Уилл, - вымолвил он. - Я вам верю.
Мальчики заерзали.
- Всему?
- Всему.
Уилл вытер глаза.
- Кажется, я сейчас заплачу… - сказал он сердито.
- У нас нет для этого времени! - возразил Джим.
- Времени действительно нет. - Отец Уилла поднялся, набил трубку, порылся по карманам, разыскивая спички, вытащил облупленную губную гармошку, перочинный нож, сломанную зажигалку и записную книжку, куда он заносил великие мысли, так и оставшиеся невостребованными, и еще разные мелочи, которые могли пригодиться для войны пигмеев, войны заранее проигранной. Рассматривая этот бесполезный мусор и удрученно качая головой, он нашел, наконец, затертый коробок спичек, раскурил трубку и принялся размышлять вслух, расхаживая по комнате.
- Похоже, мы имеем дело с каким-то особенным карнавалом. Откуда он пришел, куда идет, к чему стремится? Мы думали, что никогда прежде он в городе не был. Однако, ей-Богу, посмотрите-ка сюда.
Он достал пожелтевшую газету, датированную двенадцатым октября 1888 года и подчеркнул ногтем следующее:
"Д. К. Кугер и Д. М. Дак представляют пандемониум, театральную компанию. Объединенные шоу и музеи ненатуральных явлений международного класса!"
- Д. К. Д. М. - сказал Джим, - те же инициалы, что на рекламах, которые разбрасывали на этой неделе по всему городу. Но это не могут быть те же самые люди…
- Не могут? - отец Уилла обхватил себя руками. - У меня мурашки бегут по коже, когда я об этом думаю.
Он достал другие старые газеты.
- 1860. 1846. Те же самые рекламы. Те же имена. Те же инициалы. Дак и Кугер. Кугер и Дак, они появлялись и уходили, но только раз в каждые двадцать, тридцать, сорок лет, так что люди успевали забыть об этом. Где они были остальное время? Путешествовали. И более, чем путешествовали. Обратите внимание - всегда в октябре: октябрь 1846 г., октябрь 1860 г., октябрь 1888 г., октябрь 1910 г. и нынешний октябрь, сегодняшней ночью… - его голос дрогнул… "Остерегайтесь людей осени"…
- Что? Кто это сказал?
- Это старый религиозный трактат. По-моему, пастора Ньюгейтской тюрьмы Филипса. Читал это еще мальчишкой. Как дальше?
Он попытался вспомнить. Провел языком по пересохшим губам. И вспомнил.
- "Иногда осень приходит рано и остается на всю жизнь, тогда октябрь следует за сентябрем и ноябрь за октябрем, и затем не наступает декабрь и Рождество, нет Вифлеемской звезды, нет праздника, но вновь приходит сентябрь и повторяется старый октябрь, и так продолжается годы, без зимы, весны или всеоживляющего лета. Для этих существ осень - самое подходящее время года, единственно приемлемое, у них нет выбора. Откуда они пришли? Из пыли. Куда они идут? В могилу. Кровь ли течет в их жилах? Нет: ночной ветер. Что шевелится в их голове? Могильный червь. Кто говорит их устами? Жаба. Что смотрит из их глаз? Змея. Что слушают их уши? Бездну между звездами. Они просеивают смятение людей и улавливают их души, они выедают разум и заполняют могилы грешниками. Они безумно стремятся вперед. В хлябях дождей они бегут быстро, подобно жукам, они крадутся, наступают и топчут, просачиваются, продвигаются, затмевают луны и замутняют чистые воды родников. Паутина, заслышав их приближение, дрожит и рвется. Таковы люди осени. Остерегайтесь их".
- "Люди осени", - немного помолчав, сказал Джим, - это про них. Ясно!
- Тогда, - подхватил Уилл, - мы… летние люди?
- Не совсем, - Чарльз Хэлоуэй покачал головой. - Эх, вы-то ближе к лету, чем я. Если я и был когда-то летним человеком, так очень-очень давно. Большинство из нас - половинка на половинку. Августовский полдень работает в нас, чтобы отсрочить ноябрьские холода. Мы держимся тем, что скопили Четвертого Июля. Но наступают времена, когда все мы становимся людьми осени.
- Только не ты, папа!
- Только не вы, мистер Хэлоуэй.
Он повернулся к ним и увидел лица одно бледней другого, руки, вцепившиеся в колени.
- Это другой разговор. Не горячитесь. Я исхожу из фактов. Уилл, ты уверен, что действительно знаешь своего папу? Разве можешь ты знать меня, а я тебя, если карнавал по какой-то причине выбрал именно нас и собирается выставить против всех?
- Вот это да… - выдохнул Джим. - Кто же вы?
- Мы знаем, кто он, будь все проклято! - возмутился Уилл.
- Разве? - сказал отец Уилла. - Давайте-ка посмотрим. Чарльз Уильям Хэлоуэй. Ничего особенного, кроме того, что мне пятьдесят четыре года, которые всегда уникальны для человека, который их прожил. Родился в Суит Уотер, жил в Чикаго, потом в Нью-Йорке, размышлял в Детройте, болтался по разным местам, пока не добрался до сюда, провел всю жизнь в библиотеках страны, потому что любил одиночество, любил выискивать в книгах подтверждения тому, что видел на дорогах. Затем в середине этого побега от самого себя, который я называл путешествием, когда мне стукнуло тридцать девять, твоя мать бросила на меня всего один взгляд и оставила здесь. Но до сих пор я лучше всего чувствую себя в библиотеке, вдали от людской суеты. Последняя ли это моя остановка? Вполне возможно. Зачем я тут, в конце концов? Сейчас, кажется, единственно затем, чтобы помочь вам.
Он замолчал, вглядываясь в прекрасные юные лица мальчиков.
- Да, - сказал он затем задумчиво, - я слишком поздно вступил в игру, чтобы помочь вам.
39
По-ночному слепые окна библиотеки дребезжали от порывов холодного ветра.
Мужчина и два мальчика ждали, пока ветер стихнет.
Уилл сказал:
- Папа, ты всегда нам помогал.
- Спасибо на добром слове, но это не так. - Чарльз Хэлоуэй внимательно рассматривал свою ладонь. - Я глупец. Всегда смотрел поверх вас, старался разглядеть, что вас ждет, вместо того, чтобы поглядеть прямо на вас и увидеть то, что уже есть. И еще вот почему: люди в массе своей глупы. Каждый думает, что он сам ведет свой корабль по жизни, сам поднимается на него, закрепляет веревки, подводит пластырь к пробоине, сражается, прощает, смеется и плачет… и все до того дня, когда почувствует себя слабым, беспомощным, глупым и закричит: "На помощь!" И тогда оказывается, что все, что ему нужно - это чтобы ответили на призыв. Я отчетливо вижу в сегодняшней ночи по всей стране разбросаны города, городки, захолустные местечки и поселки глупцов. И вот карнавал тут как тут, он трясет дерево, и оттуда дождем сыплются дураки. Должен сказать, дураки одиноки, и нет никого, кто может ответить на их призыв: "Помогите!" Разобщенные дураки - это урожай, который карнавал радостно убирает и пропускает через свою молотилку.
- Господи, - сказал Уилл, - какая безнадежность!
- Нет, нет. Уже то, что мы здесь разбираемся в разнице между летом и осенью, заставляет меня верить, что выход есть… Вы не останетесь глупыми, вы не станете лживыми, злобными и грешными, если вы захотите понять эту разницу. Выход есть, и даже не один. Они, этот мистер Дак и его шайка, не раскрывают свои карты, это было ясно еще там, у табачного магазина. Я боюсь его, но я вижу, что и он боялся меня. Мы оба боимся. А теперь, как мы можем использовать это?
- Как же?