Сегодня бывший штабс-капитан Липа был в штатском. Дорогой светлый костюм, белые туфли, розан в петлице, модная фетровая шляпа. Полный контраст со встретившим меня вчера на Hamburger Bahnhof герром гауптманом. Пенсне – и то куда-то исчезло.
Толпа у входа колыхнулась, подалась вперед, вновь отступила. Намечался явный аншлаг.
– Придется поработать локтями, – рассудил я. – Наш Лев популярен, кто бы мог подумать!
Липка дернул плечами:
– Он – дама, приятная во всех отношениях. Кто пришел свистеть, кто аплодировать. И все будут довольны. Потому и не стал читать лекцию, стихи – оно как-то проще.
– И бьют реже, – согласился я. – Поэты – они не от мира сего, рука не поднимется.
Двери медленно отворились. Над толпой пронесся сдержанный стон. Чей-то локоть угодил мне точно в бок.
– Bei dem Angriff – Marsch! – рявкнул Липка. – "Штык вперед, трубят в поход, марковские роты!"
Конечно, плохо, что брат на брата,
такому, ясно, никто не рад.
И мы не против
пролетарьята.
Но разве это – пролетарьят?По всем приметам – брехня декреты,
в речах на съезде полно воды…
Какая, мать её,
власть Советов,
когда в Советах одни жиды?Монаху – петля, казаку – пуля,
цекисту – портфель, чекисту – квас…
А у трудяги
бурчит в каструле
заместо тюри товарищ Маркс.Пока Юденич: "Даёшь, ребята!",
а отстрелялись: "Заткнись, дурак!"
И продотряды -
без спросу в хаты.
Да как же это? Да как же так?
Лёва не уставал удивлять. Не тем, что сильно изменился, набрав изрядно плоти и отрастив настоящие усы, уже не тюленьи, моржовые. Все мы за эти годы не помолодели. Зато глас стал поистине трубным, впору в протопопы определять. А уж амбиции столько, что на взвод бы хватило.
И стихи стали заметно лучше. Не тот ужас, что приходилось слушать в Галлиполи.
Терпеть не станем. Всем миром встанем.
Бузе не нужно учить братву.
Ледок подтает -
и мир узнает:
"Аврора" снова вошла в Неву!Пойдем геройски народным войском.
Куда ни глянешь – зовут давно,
от сел тамбовских
до пущ тобольских…
А на Украйне гудит Махно.Под каждым стогом – спасибо Богу! -
обрезов много; такая жисть.
Чуть-чуть пригреет,
и нам помогут.
А ближе к маю – Москва, держись!..
Липка наклонился к самому моему уху, но я приложил палец к губам. Не хотелось мешать. В зале наконец-то настала тишина, даже самые истовые свистуны умолкли. Лев все-таки сумел овладеть аудиторией, и я мысленно ему аплодировал. Нашего тюленя не только не били, но и начали слушать. Силен, Царь Зверей!
Но туго вмята в гранит Кронштадта
картечью выбитая вода…
На льду – курсанты,
и делегаты,
и по-немецки орут со льда.Снаряды рвутся. Форты сдаются.
Сопит держава, махнув рукой.
Страна устала
от революций
и люди хочут себе покой.
…Стреляют в спину. Но близко финны,
а лёд пока еще тверд окрест…
Прощай, Рассея.
Встречай, чужбина.
Залив не выдаст – свинья не съест!
Секунда тишины – и аплодисменты. Хлопал весь зал, даже те, что пришли сюда мордобойствовать. Задело! Кронштадцам в глубине сердца сочувствовали все, и "белые", и "красные".
– "И по-немецки орут со льда", – вздохнул фон Липпе-Липский. – Молодец Лев! Но это только начало, вот увидишь.
Липка не ошибся. Гершинин даже не успел прокашляться, готовясь читать дальше, как с заднего ряда раздался чей-то не слишком трезвый голос:
– Господин прапорщик!.. Так за кого вы?
Лев даже глазом не моргнул, но сзади не унимались:
– Вы за коммунистов или все-таки за Россию? Кронштадтские морячки – они, как ни крути, мамзели по вызову. Платить перестали, вот и подняли бузу. Ответьте!
Распорядитель – худая жердь во фраке, выскочил вперед, но грозный Лев величественно поднял десницу.
– Отвеча-аю! Без всякой симпатии к участникам событий, ра-а-азвернувшихся на военно-морской базе в Кронштадте, отмечу общеизвестное. Как ни крути, м-а-атросики все же слегка охладили восторг опасных фанта-азеров, заставив их хотя бы на какое-то время вспомнить, что мирова-а-ая революция – мировой революцией, а терпение может урваться даже у совсем уж ба-аранов. Прививка, правда, держалась недолго, так что выпа-алывать безумие с корнем пришлось другим людям, рационалам и прагма-а-атикам…
– Сталину, что ли? – хохотнули в первом ряду. – Пятилетку в три года?
Жердь во фраке вновь подалась к публике, замахала руками, но море уже взбурлило.
– А говорят, вы, сударь, про китайцев краснопузых изволили стихи сочинить? – возопил какой-то старичок, вздымая вверх тяжелую трость. – Так извольте прочесть, потешьте душу!..
Липка недоуменно моргнул белесыми тевтонскими глазами.
– Про каких еще китайцев? Родион, что за бред?
Ответить было нечего. Да, за эти годы мы все сильно изменились. Краснопузые китайцы, надо же!
– Про китайцев! Про китайцев! – катилось по залу. – Про "ходей"! Просим, просим!..
Я смотрел на Льва, пытаясь угадать, как поступит Царь Зверей. Трусом он не был, но на передовую лишний раз старался не соваться. Рационал и прагматик…
– Про кита-айцев? Извольте! – ударил густым басом Гершинин. – Хотел прочесть позже, но раз вы наста-аиваете…
Шагнул вперед, мотнул тяжелой лысой головой…
Лев принял вызов.
Узкоглазые дети предместий Пекина,
никогда никому не желавшие зла,
вас Россия ввозила рабочей скотиной,
но другая Россия вам ружья дала!Белочешских винтовок звенящие пули
вашей крови в сраженьях отведали власть -
умирали в атаках китайские кули,
на Советской земле, за Советскую власть.
– Боже, – еле слышно прошептал штабс-капитан Липа. – Mein Gott! Oh mein lieber Gott!..
Вас начдивы считали козырною мастью,
для запаса держа, как наган в кобуре,
и бросали на карту послушные части,
как последнюю ставку в военной игре.По ночам вы дрожащие песенки пели,
пили терпкий сянь-нянь, гиацинтовый чай…
Имя "Ленин" сказать не всегда и умели,
только знали, что Ле Нин придет и в Китай.
– Сука большевистская! – проорал кто-то над самым моим ухом. Лев набычился, сжал кулаки.
Разве можно забыть ваши желтые лица?
Как нам нужно сейчас оглянуться назад -
на китайских парней, защищавших Царицын.
Тот Царицын, который теперь…
Последнее слово утонуло в грохоте разорвавшейся… Я невольно втянул голову в плечи. Нет, пока еще только в грохоте разбившегося вдребезги цветочного горшка. Безвинная герань уронила зеленые листья прямо на левый Лёвин ботинок. Гершинин, еще выше вздернув голову, поглядел на люстру и брезгливо дернул моржовыми усами.
– Гуманисты, – буркнул Липка. – Я бы в голову целился.
Между тем зал всколыхнулся. Первым вскочил давешний старичок с тростью, за ним почти весь первый ряд…
– Господа, да он большевик! Чекист!..
Уши можно было смело закрывать, а еще лучше – снять пиджак и закатать рукава. Русская народная потеха mordoboy уже стояла на пороге, притоптывая от нетерпения.
– Чекист! Краснопузый! Большевизан!..
Распорядитель, вновь замахав руками, подбежал к первому ряду, но тут же отскочил и принялся резво отступать к ближайшей стене. Гершинин же не сдвинулся с места. Так и стоял, глядя на люстру, даже не стряхнув землю с ботинок. Я взялся за пиджачную пуговицу. Кажется, пора!..
– Прекратите, господа! Прекратите!..
И вновь я подумал о бомбе, но на этот раз не разрывного, а парализующего действия. Всего три слова, почти неразличимые в затопившем помещение шуме, ударили прибойной волной, заставляя умолкнуть даже самых ярых крикунов. Тишина прокатилось по залу, плеснула в окна, рухнула прямо на разгоряченные головы.
– Прекратите! Стыдно!..
Девушка… Невысокая, крепкая, в светлой юбке и белой рубашке, возле самого ворота – значок с черной свастикой. Короткая стрижка, бледные губы без следа косметики, тяжелый взгляд темных глаз. Появившись откуда-то сбоку, она решительным шагом подошла к застывшему Льву-монументу, вздернула подбородок. Ее узнавали, по рядам прокатился негромкий шум, люди вставали, переглядывались… умолкали.
– Нельзя уподобляться хамам, друзья! Мы пригласили господина Гершинина, а значит, обязаны его выслушать. Не будем устраивать здесь матросскую сходку, иначе станем ничуть не лучше красной сволочи.
Говорила она негромко, почти не повышая голоса, но люди послушно садились, вытирали пот со лба, отводили виноватые взгляды. Распорядитель, жердь по фраке, отклеился от стены, прокашлялся:
– Господа! Счастлив вам представить!.. Наша гостья из Шанхая – Марианна…
Девушка дернула рукой, и жердь предпочла прикусить язык. Гостья между тем, пройдя ближе к Гершинину, взглянула выразительно, дернула губами.
– А вы, Лев, – свинья!
Я аплодировал вместе со всеми. Царь Зверей засопел, взглянул недобро:
– Чиста-ая победа, сударыня! Я никогда не позволю себе ответить ва-ам в подобном духе.
Девушка, даже не двинув бровью, спокойно направилась к своему месту во втором ряду. Но уйти ей не дали.
– Марианна, почитайте стихи! – крикнул кто-то. И тотчас же по залу прокатилась:
– Стихи! Марианна! Пожалуйста, пожалуйста!..
Гостья остановилась, поглядела на недобитого Льва.
– Сегодня не мой вечер, друзья. Не будем лишать слова господина Гершинина. Слово – единственное, что есть у поэта.
– Просим! Просим! – дружно откликнулся зал. – Пожалуйста!
Девушка вновь посмотрела на Царя Зверей. Тот развел пухлыми ладонями:
– Если почтеннейшая публика так желает послушать фа-ашистов…
Гостья, коротко кивнув, повернулась к слушателям.
– Пользуясь столь любезным разрешением, я прочитаю стихотворение. Не мое, но мне посвященное. Автор польстил, эти строки я не заслужила… Господа! В зале сейчас находится один человек, мой хороший знакомый, русский офицер. Я не назову его, даже не посмотрю в его сторону. Это слишком опасно, и сейчас вы поймете, почему. В последний раз мы виделись с ним полгода назад, когда отряд мстителей переходил советскую границу. Прощаясь, он сказал: "В сегодняшней России нельзя жить, но там можно умереть за Россию завтрашнюю"…Я читаю эти стихи для вас, смелый человек из Завтрашней России!..
Вскинула голову, скользнув по залу холодным взглядом, а затем внезапно повернулась к Гершинину.
Сигару уткнув в недопитый "гордон",
Вы цедите блюзы и женскую лесть.
А мне – на восток, за железный кордон,
Со мною – наган вороненный да честь.Там – красное счастье, расстрелы куют.
Там душат ипритом, станицы горят.
А здесь – патриоты, витии снуют
И все говорят, говорят, говорят…Так пусть ваш вечерний заплаканный звон
Приемлют Ла-Манш и Панамский канал,
А мы – будем биться в железный кордон,
Чтоб где-то, когда-то он трещину дал.
Теперь Марианна смотрела прямо в зал. Слова падали мерно, холодно, как строчки расстрельного приговора.
И мы остаемся такими везде,
Берсерки Галлиполи, кштарии Ясс!
Ведь только и гаснуть кровавой звезде
От светлых, как лед, ненавидящих глаз.Добро вам понять, как Россию спасать:
Дымится гавана, и в козырях туз…
А мне – провалившись в болото, стрелять
В ползущих овчарок, в зеленый картуз.А там – ни ночей, ни рассветов, ни дней,
Доколь не дойдет Воскресения весть,
Но родина будет навеки моей:
Порукой – наган вороненный и честь!
– Женись на ней! – махнул рукой Липка. – И будет вам счастье от алтаря до самой расстрельной стенки!
Допил рюмку, поморщился, бросил в рот кусок остывшего мяса. Я, не став спорить, последовал его примеру. На закуске довелось настаивать мне. Когда мы ввалились в привокзальный ресторан, герр гауптман с ходу принялся строить перепуганных официантов. Wodka, Wodka und Wodka, ja! Пришлось брать командование на себя. "Смирновской" не оказалось, взяли яблочный шнапс и загадочное "жаркое мясника", дабы окончательно не окосеть. Фон Липпе-Липский в очередной раз ругнул "гансов", не брезгующих печеной человечиной.
Мой поезд отходил через час. Я спешил в Кобург, на доклад к генералу Обручеву, а потом – в Женеву, где собиралось руководство "Лиги Обера".
– Женись! – упрямо повторил Фёдор. – Я ведь сразу смекнул, о каком кшатрии эта девица вещает. А ты что, Родион, вправду о завтрашней России говорил?
Я потянулся к бутылке, но в последний миг передумал. Шнапс – не водка, много не выпьешь.
– Нет, Липка, не говорил. Марианна – поэт, она так слышит. А вот жениться… Зачем мне советский агент на соседней подушке?
Поглядел в его разом протрезвевшие глаза, усмехнулся горько:
– Всё хуже, чем кажется, Федя. Наш Лев всего лишь поступил на большевистскую службу, честно и открыто. Он даже может сказать, что работает ради России, пусть и советской. В отличие от нас с тобой. Но он никого не предавал…
– Кроме Родины, – резко перебил фон Липпе-Липский. – Нашей Родины, Родион!
Налил шнапса, поднес к самому носу, поморщился.
– Гадость! И водка у них гадкая, и бабы, и песни… Знаешь, я честно пытался стать немцем. Предки, родственники, то да сё… Ни хрена, Родя! Я – русский и русским сдохну. Только России уже нет! И не будет, ни завтрашней, ни послезавтрашней. Мы с тобой жили в Империи, где все – русские. Я – остзеец, ты – малоросс, Лёва – выкрест. Русские, понимаешь? Империя погибла. Сталин, человек неглупый, пытается ее восстановить, но у него ничего не выйдет. У меня есть целая теория на этот счет…
Поймал мой взгляд, улыбнулся. Залпом опрокинул рюмку.
– Какой немец-перец без теории, правда? Не буду, Родион, скажу о сугубой практике. Родины уже нет, но наша война не кончилась. Так?
– Так! – выдохнул я. – Не кончилась! И никогда не кончится.
– Биться в железный кордон… Хорошо сказано, да. Но это не метод. Родион, я хорошо знаю, чем ты занимаешься. Служба у меня такая, ja. Так вот, ты ошибаешься. Нельзя платить лучшими жизнями только за право умереть дома. Умирать должны большевики, и не по одиночке, а скопом. Не око за око, а тысяча, десять тысяч голов за одного нашего. И я это увижу, Родя! Я оплачу счета. За всех – расстрелянных, замученных, изгнанных. За нашу погибшую Родину! И если для этого нужно будет вызвать Дьявола – я его вызову. Понял? Родион, я тебя спрашиваю: ты понял?
Я встал, одернул пиджак.
– Нет, Липа. Не понял.
Часть третья
Общий план
Эль-Джадира
Февраль 1945 года
Ричард Грай осторожно дотронулся до оконной рамы, поглядел на пальцы. И здесь пыль! Можно не пытаться, форточку – и ту заколотили. Лучше уж решетка, но со свежим ветром! Сейчас как раз дует харматан…
Он вернулся к столу, где лежали папиросы, достал очередную, привычно смял мундштук гармошкой. Закуривать не спешил, в комнате и так было душно. Вспомнился хитрый грек Деметриос с его всегдашним портфелем. Сейчас бы сюда одну из его игр! Кинул кубик, передвинул "лису", съел очередного "гуся". Потом еще раз, еще…
Игру из древнего города Ура бывший штабс-капитан подарил своему соседу и даже сыграл с адмиралом несколько партий. Один раз выиграл, но так до конца и не понял мудреных правил. Еще одна коробка досталась &, но та играть не захотела, даже не открыла, дабы полюбопытствовать. Однако когда паковали вещи, и он предложил оставить игру здесь, в Эль-Джадире, &, внезапно разозлившись, прижала коробку к груди, оскалилась…
Так и не закурив, Ричард Грай осторожно присел к столу, пытаясь не испачкаться. На пыльной столешнице вполне можно было играть в крестики-нолики, но у него не было даже спички. Стул все же пришлось развернуть, чтобы не погубить плащ. Теперь дверь оказалась за спиной, окно справа, прямо перед глазами – поломанный стул. Смотреть было не на что, оставалось лишь ждать обещанный кофе.
Чтобы отвлечься, он вновь вспомнил сегодняшнюю поездку, вывеску "Quatre saison", запах скверной кухни. Пока магазин работал, Ричард Грай не чувствовал себя одиноким в этом серо-черном мире. Некто невидимый постоянно был рядом. С очередной партией товара появлялись новые "сонные" гравюры, приходили книжки, журналы с "ноосферными" статьями. А в начале 1939-го он глазам своим не поверил, увидев новинку – затемненный стеклянный экран с девятью спрятанными сзади лампочками. Кто-то очень остроумно попытался заменить компьютерный монитор. Девять мигающих огоньков – азбука Белимова, сочетания цифр в виде световых сигналов. К экрану прилагалось несколько патефонных пластинок и огромные тяжелые наушники. N-контакты, методика Монро, основанная на использовании бинауральных ритмов. В его собственном ответвлении Мультиверса о ней узнают только в начале 1960-х.
Да, этот "некто" был рядом. Ричард Грай честно пытался его найти, писал письма, расспрашивал всех, кто имел отношение к странному магазину. Не получилось, невидимка не захотел выходить на свет. А потом закрылся и магазин. Бывший штабс-капитан был тогда в отъезде, когда же вернулся, след уже простыл.
Мудреное устройство с девятью лампочками спрятано в Касабланке. Остались гравюры – целая стопка. Ричард Грай покупал их скопом, но использовал крайне редко. Как ни крути, а "сонные файлы" – баловство, шутка гения. Великий Джеймс Грант надеялся через "платформы" в Гипносфере, загадочной вселенной сна, достичь невозможного – Бессмертия. Бессмертия нет, остались лишь картинки, простенький аттракцион для хорошего утреннего настроения.
Он еще раз мысленно перебрал черно-белые гравюры, исполненные в сложной технике "сухой иглы". Стоили они дорого, и Ричард Грай был по сути единственным покупателем. Больше всего запросили в последний раз, чуть ли не втрое. Продавец уверял, что "картинки" непростые, особенные. Бывший штабс-капитан заплатил, но даже не успел рассмотреть покупку.
"Особенных" он купил три или четыре. Гравюры лежали там же, в общей стопке, где-то ближе к середине…