Когда я возраста разумной речи достиг, отец мой шапку из зимней рыси мне задом наперед надел, выспрашивать про дела давно прошедшие стал. Тяжело мне было: ведь я брел вспять через реку Времени! Но все сказал, что узнал от прародительницы Ллунд о шамане Чамхе и его Айями-тигрице.
И тут беда случилась. Младший сын отца моего, разыгравшись, котел с кипящей водой на себя опрокинул. Закричал он!.. Отец к нему бросился - и забыл мне заветные слова сказать: "Довольно, забудь прошлое, нынешним живи, в будущее не заглядывай!" Забыл шапку мне на голову правильно надеть.
Должен был я тогда же и умереть, но вместо меня в селение Мертвых ушел брат мой младший. Однако с тех пор душа Ллунд терзает меня, и я не забыл былого.
Знаю, смерть моя ужасна будет. Когда - не ведаю. Так дай же, Айями, мне постичь, что такое - истинным шаманом быть, как предок мой Чамх, у которого была Айями-тигрица!"
Филипп решил: если глухой останется Александра к его мольбам, он даст ей напиток из пережженных перьев кукушки. Вот он - во фляге, на поясе. Нет средства более крепкого, чтобы привязать женщину к мужчине, пусть даже это - небесная женщина! Едва ли минует время, нужное солнцу, чтобы пройти четверть пути от восхода до полудня, как подействует на нее волшебное снадобье.
Правда, если сердце женщины отдано другому, зелье может навлечь на нее беду! Но Филиппу не хотелось думать, что сердце Айями может быть занято. Да и кем?! Не этим же… который в прошлой другой жизни был свиньей. И не мальчишкой Михаилом Невре. Уж это сразу видно!
Нет, Айями должна полюбить шамана! И тогда…
Филипп замер.
На берегу Татиби, прямо перед входом в пещеру, он увидел медведя.
Свет и тени играли в глазах, мешали видеть, но он все же разглядел, что медведь ловит рыбу.
Знал Филипп: с недавнего времени все в тайге смешалось. С того самого дня… Солнце, небо, дождь, звери и птицы вокруг осины-чудовища исконные повадки забыли. Вот и сейчас: по всей тайге зима, а в Татиби кета на нерест идет.
Река играла на солнце, слепила… И вдруг медведь ввалился в воду, размахивая передними лапами, пытаясь настичь, прихлопнуть стремительных рыб, гоня их на камни, где хорошей самке воды в полтела.
Брызги, шум, плеск! Наконец медведю повезло, и какое-то мгновение он, удивительно похожий сейчас на человека, стоял на задних лапах, передними пытаясь удержать скользкое, большое, сверкающее тело рыбы.
Лучилась радуга брызг, и шуба его, казалось, тоже серебрится.
Наконец он перехватил рыбину зубами и ринулся из воды. Лег на пригретый бережок и начал есть. Наелся, потом напился из реки и огляделся, принюхиваясь.
Филипп невесомо шагнул за куст чубушника. Потянул с плеча ружье, изо всех сил стараясь не думать о том, что намерен сейчас сделать. Нельзя хвалиться, что хочешь убить медведя; услышит - и не придет на выстрел.
Нет, Филипп, конечно, не хвалился. Он даже мыслей своих боялся! Да ведь и медведь был не простой. Медведь был… белый!
Что же, рожденный Огненным Решетом, наверное? Тоже чудовище!
Филипп поднял ружье - и тут из пещеры вышла Александра.
Она была босая, с распущенными волосами, в клетчатой рубашке и этих своих грубых мужских штанах. Она пошла к воде, да тут серебристый медведь, прилегший было на солнечном припеке, вскочил и с ревом кинулся к ней.
Убегать при встрече с медведем нельзя - лучше стоять и кричать на него. Александра, наверное, не знала этой хитрости, но двинуться не смогла от ужаса. Она вскинула руки, зажмурилась, и тут же, воскликнув:
- Михаил!.. - повалилась на траву.
* * *
"Айями дала Чамху в помощники духов волка и медведя, сказав, что это ее сородичи Хорги. И впрямь - одеты они были в такие же серебряные одежды, какие носила она…"
Эти слова говорила прародительница Ллунд о той, что сгубила Чамха.
Время, пришло время! Огненное Решето видел шаман, а теперь видит он Хорги!
Александра признала в медведе человека, когда закрыла глаза. Да, Хорги умеют видеть с закрытыми глазами то, что скрыто от других. Вот два Хорги сейчас перед Филиппом. Александра станет его Айями, а другого он убьет.
Убьет!
Филипп выстрелил. Раз, другой!
Он не мог промахнуться. Будь это обычный медведь - собака хозяина горы, - он уже лежал бы недвижимо, и его душа изошла бы из его клыков, когтей и лап. Но что толку бить Хорги обычной пулей! Его возьмет только колдовство - или чудесное, тайное, серебряное оружие, как в легенде…
Но где же взять его, подобное тому страшному лучу, который вызывает к жизни Огненное Решето и Хорги? Где взять острый и смертоносный нож?
Нож!..
- Хорги! - крикнул шаман.
Вздыбился, взревел медведь, но Филипп уже перехватил нож за лезвие - и метнул его.
Свистнул воздух, серебристый луч прорезал зеленый полусвет поляны - и яростный, низкий рев всколыхнул тайгу.
Медведь пал, ткнувшись в траву, но тут же вскочил и, растопырив когти, схватил себя передними лапами за горло, из которого поплыла кровь. Шатнулся, закружился…
- Хорги! - с торжествующей ненавистью снова выкрикнул Филипп.
Зверь, испустив в ответ не то стон, не то рык, не то зов, сделал неверное движение лапами, пытаясь ли вырвать из горла нож, желая ли сорвать с себя серебряную шкуру, - и беспомощно завалился на бок.
Филипп не сразу подошел к нему, а прежде склонился над Александрой. Она была без сознания, и Филипп успокоился, вернулся к медведю. И долго стоял около него…
Слезы застилали ему глаза, но он все смотрел и смотрел на мертвого Михаила Невре, лежавшего на траве. Горло его было в крови, но старого ножа своего с рукояткой из рога изюбра - нового ножа своего с лезвием смертоносным, серебряным! - нигде не нашел Филипп. И не удивился: так же было и в легенде! Потом он взвалил тело Михаила на плечи и пошел в тайгу, к тому самому дереву. Провалы подземные - наилучшие могилы для злых колдунов!
Хорги пришел оттуда - там и будет погребен.
Теперь на земле осталось только двое тех, о ком говорила прародительница Ллунд. Ничего, придет и их черед.
* * *
Выстрел грянул в тайге! И другой!..
Быстрее мига мелькнула у Валерия Петровича надежда: эти выстрелы должны поразить страшного зверя…
Но нет. И все же волк оторвал от человека неподвижный взор, обернулся - так стремительно, что на миг невольно приподнялся на задние лапы, и в силуэте его мелькнуло пугающее сходство с кем-то… не понять, не вспомнить! - и тут же, сильно оттолкнувшись, прянул в тайгу.
Овсянников рванулся - выдернул ногу, но ледяное месиво держало цепко, и следующий же шаг его опять был намертво схвачен.
Он крикнул было, но тут же зажал себе рот: а вдруг вернется зверь?
В смертном ужасе метался, бил себя по голове: куда бежал, вылупив глаза, чтоб взлететь сюда, идиот?!
Глянул на часы - они стояли. Новым страхом окатило от макушки до заледенелых ступней. Овсянников даже забыл на мгновение о своем ужасном положении, затряс часы, всматривался в циферблат, заслоняя его ладонями от солнца, но ничего утешительного не увидел: секундная стрелка не только стояла, но и перестала фосфоресцировать.
Значит, остановился не только часовой механизм… Безнадежность прихлынула к сердцу. Значит, никто не придет и не спасет. Даже вертолета не вызвать, как вызвал тогда, на шоссе…
Надо стрелять, вдруг кто-нибудь услышит? Хотя да, карабин ведь утонул в болоте сразу, еще когда Валерий Петрович отцеплял лыжи.
Чудовищная, медлительная смерть ждет его! Смерть-пытка! И не лучше ли выхватить нож, не перерезать ли себе горло, чтобы покончить сразу?..
Овсянников сдернул с пояса тяжелый нож в чехле, с кольцом на рукоятке. К кольцу был прицеплен моток тонкой, но крепкой капроновой бечевы. Нож так и лежал в сундуке Михаила с этой бечевой. Овсянников взял все вместе.
Моток большой. Длины его, пожалуй, хватило бы вон до той ольхи, растущей на взлобке, на краю болота, где только что стоял волк.
Нет, трудно рассчитывать, что петля прочно захватит скользкие, хрупкие ветки. Вот если бы привязать к веревке что-то тяжелое - и зацепиться за развилку… тогда… может быть…
Тяжелое? А нож? Этот самый нож! Не выручит ли он?
И скорее, скорее! Чем глубже засасывает болото, тем невероятнее спасение.
Бросок!
Еще и еще…
Опять неудача.
Снова, снова!
Наконец-то нож застрял в развилке, но стоило Овсянникову потянуть бечеву сильнее, как он выскользнул.
Боже, какое чистое небо! Жизнь… Как мертвенна хватка болота!
Валерий Петрович метнул нож опять - с такой силой, что не удержал равновесия и завалился на бок. Ох, как жадно, с хлюпанием потянуло в бездну!
С трудом выпрямился, нашарил в грязной воде конец бечевы, дернул.
Держится! Ох, неужели?!
И не раздумывая, напрягшись до стона, всем телом повисая на предельно натянутой бечеве, он вытянул увязшую почти до паха ногу… другую… и потащился, хрипя, по черной жиже от кочки до кочки.
Бечева вспарывала кожу - он не чувствовал.
Чем ближе к взгорку, тем легче удавалось вырываться из болота. И вот уже Овсянников вцепился ногтями в сырую землю… Вот рывком взбросил тело на бережок… И, не дав себе ни мига, чтобы перевести дух, вскочил - и ринулся прочь от болота, на ходу срывая бечеву с запястья.
Скорее отсюда!
Он мчался сквозь тайгу, не разбирая дороги, ничего не видя, до тех пор, пока не наткнулся на что-то твердое.
И позже Валерий Петрович не раз изумлялся - почему именно в этот, только в этот миг ударило его запоздалой мыслью: а откуда тем птицам, что набросились на него несколько дней назад, возле Александриного дома, было знать, что, соединив провода, прогнув их до машины, они вызовут замыкание и могут поразить водителя током?
Птицы, которые разбираются в физике?
Или не птицы разбираются в физике?..
В грудь Валерия Петровича что-то больно упиралось. И сквозь плывущее в глазах кровавое марево он с трудом разобрал: это - дуло винтовки, которую держит невысокий смуглолицый и узкоглазый человек.
- О, так ты уже здоров? - спросил он с насмешливым удивлением. - И пришел за моей Айями?
* * *
Итак все было кончено… Да, кончено! А я все стоял и стоял на берегу.
Что же, что привело меня сюда на гибель этим людям? Зачем, зачем…
Я забыл в те мгновения, что они, Мурашов и Козерадский, сами первыми пожелали моей смерти; среди множества других даже мелькнула бредовая, но старательно оправдывавшая их мысль, мол, они просто никак не могли привести меня в чувство после удара по голове и решили пока оставить полежать, прийти в себя… а сами пошли охотиться.
Ну да, разумеется! Они отправились "серых уток пострелять, руку правую потешить", а меня оставили по-ле-жать… в яме, заваленной сушняком. Рядом с убитым волком.
Но все же я не мог отделаться от ужаса, и раскаяния, и жалости к тем двоим.
Словно бы все разом отошло, отступилось от меня - то, что привело меня сюда, сделало легконогим, стремительным, счастливым, знающим. И сейчас человеческая суть моя опутала меня, будто бы веревками. Нет, раскаленной проволокой!
Что толку утешать себя - мол, смерть их была случайной. Нет, это я вызвал ее!
Не помню, как шел я сквозь тайгу. Не припомню даже и теперь.
Давно стемнело. Настала глубокая ночь. Но ни луны, ни звезд не видел я.
Но вот впереди, за частыми посадками молодых лиственниц, засвистело, запело недремлющее шоссе.
Я выбрался на обочину, и тотчас мимо пронесся красно-белый автобус. Своим новым, не просто острым а проницающим зрением я успел увидеть надпись на его боку: "Богородское - Обимурск".
Значит, город налево. Налево и тот поворот, к Центру. Мне нужно туда, и как можно скорее.
Красные габаритные огни автобуса стремительно удалялись. Но, не одолев и трехсот метров, он вдруг остановился.
Я наблюдал. Спустя некоторое время из него высыпали пассажиры и разбрелись по обочине, с надеждою всматриваясь во тьму. Стало ясно, что с автобусом какие-то неполадки, а народец ждет помощи.
Но у меня не было времени глазеть. Я вернулся в лиственничник и, обогнув то место, где стоял автобус и топтались люди, снова вышел на шоссе, вне досягаемости для их взоров. И ударился в бег.
Я бежал к Центру. Я должен был появиться там и сообщить базовым, что "сетка" таит в себе опасность гораздо большую, чем мы предполагали. Не временный паралич всего, что вызывает в организме сопротивление насилию, даже зародышей этого сопротивления в душе и теле… человека - в будущей войне, зверя - уже сейчас, на полигоне. Не только это! Как и радиация, нервно-паралитическое воздействие "сетки" подвергает изменениям генетическую структуру объекта, приводит к непредсказуемым последствиям.
В том дереве они проявились слишком явно. Ну а как отреагировали, скажем, звери?.. И что произойдет с человеком, отведавшим мяса кабана или изюбра, захваченного из-под "сетки"? И потом, позже, - с детьми этого человека?..
Я видел страшные снимки, сделанные в момент опыта. Но не страшнее ли окажется то, что заложено "сеткой" в мозг, нервы и душу живой тайги? И не возненавидит ли она человека? Не обретет ли сил для осуществления этой ненависти?..
Тогда я знал, вернее, предполагал только это. Главное открылось позднее. Но и того, о чем я догадывался, было достаточно.
Нельзя, больше нельзя! Первый опыт должен стать и последним!
И я бежал в Центр, чтобы сказать там все это. Сказать Стволам и заставить Первого сообщить Овсянникову, а через него - в Москву. Нет, я все понимал: годы затрачены на постройку Машины, на проведение этого опыта. Но - надо остановиться!
Мурашов и Козерадский - жалости к ним уже не было в душе моей! - вместо того, чтобы сразу вернуться в Центр и рассказать об ужасном дереве, спокойно отправились на охоту - в заводь, ставшую их последним пристанищем. Как же могли они?!.
И вспомнилось мне давно читанное в письмах великого художника: "Есть один момент в жизни каждого, мало-мальски созданного по образу и подобию Божию, когда на него находит раздумье, пойти ли направо или налево, взять ли за Господа Бога рубль или не уступать ни шагу злу…"
Эти слова пришли из моей прошлой жизни, и из нее же явилось озарение: это от Стволов-то я жду бунта против Машины, "сетки" - дела всей их жизни! Ведь она подчинена идее: наука на благо человека. Но какого именно человека наука призвана защитить, а какого - угробить как врага? Кто подсчитает высокую стоимость первого - и абсолютную ненужность второго?..
Я слышал, как воздух свистит в моих ушах все громче. Бег мой ускорялся.
И вдруг выстрел ударил мне в спину!
Я шатнулся на обочину, упал, вскочил - и тотчас понял, что, глубоко задумавшись, просто не расслышал шума догонявшего меня автомобиля, не увидел света его фар. И выстрел, сбивший меня с ног, был всего лишь сигналом клаксона.
Открылась дверца:
- На приз или от инфаркта?
Фары приугасли, но все же свет выедал глаза. Что-то надо сказать…
- Ты с автобуса, что ли?
- До самого города решил бежать?
Два голоса спрашивали меня наперебой, а я пытался совладать со своими губами, со звуками человеческой речи.
Прошла, чудилось, вечность, прежде чем выдавил:
- Нет… не до… города. Мне тут… я спешу-у… С трудом удержал свой льющийся голос.
Люди предложили подвезти меня, и я согласился. Уж коль они попались мне по пути, то постараюсь с их помощью добраться до Центра как можно скорее. Главное, доехать до "кирпича" на шоссе, а там, от поворота, уж добегу.
По счастью, после того, как я объяснил свой маршрут, словоохотливость моих попутчиков иссякла, и я настороженно затих в подскакивающей, вонючей тьме, думая о Центре.
Стволы! Стволы! Придатки Машины, любящие только ее смертоносный луч, - и Первый, их надсмотрщик-идеолог, доноситель, напыщенная слякоть! А сам Овсянников? Он человек партии, он не ступит ни шагу против ее воли, а ее воля сейчас - оружие. "Сетка"!
И от них я жду подмоги? Что же делать?!
И вдруг тревога моя волшебно улеглась… Я огляделся.
Вокруг сидели мужчины, но дело было не в них.
Женщина впереди… Я едва коснулся ее, забираясь в машину, но с того мига не мог унять трепета.
Я не видел ее в той, прошлой жизни, я не знал ее прежде. Да и сейчас не услышал голоса, не разглядел лица. Дуновение теплого ветра, запах влажных цветов, мягкий шелест - вот что такое была она, но я обмирал, вслушиваясь в ее дыхание.
Кто я, что, где я?!
Миг озарения, счастья! Точно такое же мгновение блаженства узнавания своего, родного, испытал я сегодня дважды: когда проведал, коснувшись изуродованной осины, судьбы предков своих и когда ощутил рядом присутствие брата-волка.
Все это было мое. Вот и она была моя, она мне принадлежала по праву рождения, крови судьбы.
Зачем она здесь, среди людей, среди этого грохота? Сейчас я остановлю… мы уйдем вместе…
Схватил ее за плечо, желая окликнуть, позвать.
И… о, какой ужас содеялся вокруг меня от одного звука моего голоса!
Не помню, как автомобиль стал, как я выскочил. Она стояла напротив.
Мы глядели в глаза друг другу, и я торопливо говорил ей о том, кто я и зачем здесь.
О, этот миг! Тысячегласное эхо, которое, казалось, не отзывается моему голосу, а предвосхищает его, - слаженный хор катился мощным валом из глубины тайги - голоса обитателей ее!
И в этом голосе была тоска - такая родная мне тоска! Я слушал, смотрел на звезды - это уже было когда-то со мною, только тогда я вел речи со своими сородичами, и была рядом ОНА, и сияние звезд с того дня не меркло, и так же неостановимо струился Обимур.
И чудилось, я видел себя со стороны. Был я то человеком, то припадал к земле серебристым волком, - и преображение мое зависело от воли моей и желания.
Кончики волос моих мерцали.
Мгновенная молния! Не сам ли я выпустил ее из своих рук, озарив округу изломанным светом?
И при этом свете увидел я, что женщина в ужасе отшатнулась.
Она меня не признала.
Ну что ж! Не было в душе горя - только надежда и ожидание. Мне оставалось в знак прощанья голову посыпать звездной пылью.
Не беда, что пока не попал в Центр. Тайга поможет. Не беда, что женщина не увидела во мне судьбу. - Тайга поможет!
Но сейчас надо было спешить, ибо тень человека уже покинула меня.
Я крикнул прощально - и прянул в тайгу.
Через несколько прыжков влажно дохнул мне в лицо Обимур.
Я поднял глаза и увидел стаю диких гусей. Наверное, они искали ночлега после долгого перелета, но мой шальной бег спугнул их, и сейчас они описывали бестолковые круги.
- Ого-го-го! - вскричал я, бросаясь вдогонку их полету. Но стая вмиг выровняла строй, пронеслась над головой, меня отшвырнуло вихрем.
Я тут же вскочил - и кинулся в заводь. Движения, ветра жаждал я! Плыл скорее гонца кеты, идущей на нерест, так, что расступалась вода. О, если бы рассечь вот так серебряную волну Млечного Пути!
Вылетел на берег - и снова понесся в тайгу.