Этому помогал сам предмет занятий. Слушая лекции биологического цикла, студенты колледжа не только приобретали знания – они учились мыслить. "Изучение зоологии в то время, – писал Уэллс в своем "Опыте автобиографии", – складывалось из системы тонких, строгих и поразительно значительных опытов. Это были поиски и осмысление основополагающих фактов. Год, который я провел в ученичестве у Хаксли, дал для моего образования больше, чем любой другой в моей жизни. Он выработал во мне стремление к последовательности и к поискам взаимных связей между вещами, а также неприятие тех случайных предположений и необоснованных утверждений, которые и составляют главный признак мышления человека необразованного в отличие от образованного". И вместе с тем, по словам Уэллса, еще не раскрытый механизм эволюции оставлял свободу для самых смелых и неожиданных гипотез. Сочетание скрупулезной верности фактам с очень широким их осмыслением, со смелостью предположений – вот что приобрел для себя будущий писатель, слушая курс профессора Хаксли. И главное – он научился мыслить вне предписанных схем. Он чувствовал потребность самостоятельно изыскивать факты и приводить их в систему, далеко простирающуюся за пределы отдельной науки.
В этом влияние Хаксли на Уэллса было огромным. Издаваемый Королевским обществом журнал до сих пор носит название "философского". Уже во времена Хаксли это было данью традиции, воспоминанием о тех временах, когда естественные и точные науки считались отраслями философии. Но Томас Хаксли действительно придавал своим открытиям и построениям, не выходившим, казалось бы, за рамки биологии, философскую направленность. Каждая отдельная наука, считал он, – это средство осмыслить жизнь в целом. "Культура, – говорил он в лекции, прочитанной в Бирмингеме в 1880 году, – безусловно, представляет собой нечто совершенно отличное от знаний и технических навыков. Она включает в себя обладание идеалом и привычку критически осмыслять, в свете теории, ценность вещей. Совершенная культура должна дать законченную теорию жизни…" Для Уэллса наука тоже не замыкалась сама в себе и культура не была просто набором знаний и навыков. Она призвана была представить людям очищенную от предрассудков картину мира. Не избранным – именно всем людям. Хаксли всю жизнь боролся за популяризацию знания л был известен не только как ученый, но и как блестящий и неутомимый лектор в массовых аудиториях. Его ученик Уэллс сумел найти себе аудиторию еще более широкую…
Не меньшее влияние на Уэллса оказала и другая мысль Хаксли.
"Если богатство, которое приносит преуспевающая промышленность, должно быть потрачено на удовлетворение недостойных желаний, если совершенствование производственных процессов должно сопровождаться все большим унижением тех, кто осуществляет эти процессы, я не вижу пользы ни в промышленности, ни в преуспеянии", – говорил Хаксли в той же лекции. Он всегда подчеркивал, что человеческое общество должно жить по законам, отличным от законов животного царства, и высшую цель всякой деятельности видел в служении человеку. Животное инстинктивно следует велениям целесообразности. Человек их осознает. Но главное его отличие от животного, говорил Хаксли, все же не в этом, а в том, что для человека существует система понятий, недоступная никому, кроме него, – мораль. Прогресс культуры был для Хаксли прогрессом морали. Он всю жизнь боролся за науку и материальный прогресс, но прекрасно понимал, что голое усвоение знаний и технических навыков, бессмысленное увеличение общественного богатства и производства может оказаться для человечества причиной не прогресса, а, напротив, регресса.
Насколько оригинальны были эти положения Хаксли? По-своему вполне оригинальны, несмотря на то, что они входили в философскую систему позитивизма, созданную не им. Но у Хаксли все эти мысли получили иное истолкование. Он выделил из позитивизма и усилил как раз то, что позитивизм заимствовал из философии Просвещения. Позитивисты перетолковывали просветительство на охранительно-буржуазный лад. Хаксли был далек от этого. Его можно назвать "научным гуманистом" – так впоследствии называли его ученика Герберта Уэллса.
Одним словом, биологический факультет оказался для Уэллса лучшей писательской школой. Здесь он всерьез занялся наукой. И здесь же он понял теснейшую связь между вопросами, которые издавна считались заповедной областью литературы, – вопросами морали – и проблемами, составляющими предмет естествознания, точных наук и социологии. Научные проблемы неизбежно подводили его к проблемам общественным, а затем и нравственным.
Вот пример.
Из курса дарвинизма Уэллс узнал, что природа нашла какую-то свою меру целенаправленности и изменчивости, лежащую в основе развития видов. Если бы процесс эволюции каждого вида был раз навсегда предначертан при его появлении, то данный биологический вид был бы лишен возможности приспосабливаться к изменяющимся условиям жизни. С другой стороны, допусти природа ничем не ограниченную изменчивость, вредные изменения забили бы полезные. Современная кибернетика, обратившись к теории Дарвина, подтвердила подобную постановку вопроса. Любой биологический вид очень скоро погиб бы, развивайся он на основах абсолютной определенности или полного отсутствия тиковой.
Это положение дарвинизма имело для Уэллса то преимущество перед хитросплетениями современных ему модных теорий, что оно было научно доказательно, опиралось на объективную реальность. И оно помогло ему найти верную позицию в целом ряде вопросов. Но прежде всего оно подстегнуло его интерес к социологии.
Уроки Томаса Хаксли заставили его задуматься о том, что та мера свободной изменчивости и детерминированности, которую природа нашла в результате великого и трагического эксперимента, длящегося многие миллионы лет и приводившего на отдельных его этапах к гибели целых видов, должна быть найдена человеком – разумным существом – в теории. В этом одна из основ той критики, которой Уэллс подверг буржуазное общество, развивающееся стихийно, подчиненное слепым законам капиталистической экономики. Отсюда же в значительной мере его постоянная критика анархизма, с одной стороны, и фабианской теории "административного социализма" – с другой. Эта критика буржуазного общества и многих буржуазных теорий шла у Уэллса параллельно с критикой эгоистического и безответственного человека, которого порождает буржуазное общество. Подобные мысли он упорно повторял в течение всей своей жизни – и как публицист и как писатель. Но размышлять над этим он начал еще на университетской скамье.
Биология дала только первый толчок фантазии и научным интересам Уэллса. Каждое ее общее положение ему хотелось проверить на примере других наук, узнать, насколько ее выводы совпадают с выводами, сделанными в других отраслях знания, насколько они находят параллель в общественной жизни и всегда ли к ней применимы. Уже в Ройал-колледже он жадно кинулся изучать все, что должно было ему пригодиться в будущем: сочинения по истории, научные трактаты, работы искусствоведов и социологов.
Широта интересов огромная. Но она далеко не сразу принесла ему желанные плоды. А на первых порах только вред. Уэллс в числе лучших студентов окончил биологический цикл и был переведен на второй курс, где изучалась физика. Этот курс он тоже благополучно окончил, но третий курс, минералогический, не одолел. Его собственный план занятий, включавший социологию, искусство, литературу, не совпал с академическим. Уэллса отчислили. Блестящая перспектива стать ученым-биологом и автором социологических и философских трактатов снова ушла в область далеких мечтаний. Он очутился на лондонской улице без диплома и без гроша в кармане. Не блестящий, преуспевающий ученый – студент-недоучка, не сумевший оценить и удержать свое счастье.
Поиски работы привели его в новую провинциальную "академию" с директором, в сравнении с которым незабвенный мистер Морли казался просто светочем мысли, и одичавшими, некормленными учениками, которым вдалбливали в голову, что любой из них может, приняв католичество, сделаться со временем папой римским. У Морли готовили "коммерсантов". Здесь – "римских пап".
Уэллс недолго участвовал в пополнении римской курии. Сказались голодные скитания по лондонским улицам, усиленные занятия, тяжелые раздумья последних месяцев. Он слег с болезнью почек и кровохарканьем. Начался туберкулез. Мать забрала его к себе. И вот он снова в Ап Парке. У разбитого корыта. Он приобрел знания и… болезнь. Ушли несколько лет жизни. С возвращением в родные места вернулись старые страхи. Он снова боялся, что не сможет отстоять себя как личность. И теперь, отлеживаясь и отъедаясь в Ап Парке, избавленный на время от мыслей о заработке, он с новой страстью набросился на учение. Он продолжал выполнять тот самый свой план, который роковым образом разошелся с учебными планами Лондонского университета. Он уже чувствовал себя ученым. Пусть он не сделал еще ни одного открытия, он добился главного: овладел научным мышлением. Но тем острее он ощущал теперь основной свой недостаток – нехватку конкретных знаний, навыков, общей культуры. По масштабам Ап Парка он знал невероятно много. По сравнению с тем, чего хотел добиться, чудовищно мало. Надо было подняться еще на одну ступень.
В эти месяцы в нем вызревал писатель. Писатель совершенно оригинальный и новый. Из тех, что заставили какое-то время спустя заговорить о появлении литературы XX века. Он много писал в это время, и, хотя мало что опубликовал из написанного, ничто не пропало даром. В этих юношеских вещах было заключено удивительно многое от будущего Уэллса.
Совсем недавно английскому исследователю творчества Уэллса Бернарду Бергонци удалось найти в студенческом журнале один из этих ранних рассказов – "Рассказ о XX веке". Он был напечатан в 1887 году, но написан, видимо, раньше: ведь у дверей начинающего писателя не стоят курьеры, готовые, едва он поставил точку, бежать с рукописью в типографию.
Человек сделал изобретение – и умер с голоду. Зато неимоверно обогатились те, кто понимает толк лишь в выколачивании прибылей. Они дали жизнь идее изобретателя. И вот мчится по подземным туннелям поезд новой конструкции, с каждым кругом набирает скорость и не может остановиться: забыли поставить тормоза. И, наконец, ужасный взрыв сотрясает землю. Это – страшное бедствие для города. И вместе с тем избавление. Потому что в поезде ехали коронованные особы, спекулянты, лизоблюды и прихлебатели.
"Рассказ о XX веке" подписан буквами С. Б. Они напоминают принятое в Англии сокращение от "Бэчлор оф сайенс" – "бакалавр наук". Такая подпись была несколько преждевременна и скорее выдавала честолюбивые планы автора, нежели свидетельствовала о реальных его достижениях, но время, когда он приобрел действительное право ставить после своей фамилии эти две буквы, было теперь уже не за горами. В 1888 году он вернулся в Лондон и довольно скоро получил место преподавателя биологии в университетском заочном колледже. Пору провалов сменила пора успехов. В конце 1889 года Уэллс получил, заняв второе место среди экзаменующихся, степень лиценциата. Год спустя – степень бакалавра. Прошел еще год, и он получил высшую степень, которую давал педагогический колледж, – "феллоушип" (нечто вроде звания научного работника).
Наконец-то он был "устроен в жизни". Его преподавательский оклад из года в год увеличивался, он женился, снял дом, открыл счет в банке. Все, о чем мог мечтать заурядный мещанин, обнаруживший в себе способность к науке, осуществилось. Но далеко не все, о чем мечтал Герберт Уэллс.
Он теперь упорно пробивался в журналистику. Это требовало времени, новых навыков, упорной работы. Несколько раз Уэллсу начинало казаться, что он уже занял прочное место среди пишущей братии, но тем больнее била по его самолюбию какая-нибудь новая встреча с редактором, для которого, как выяснялось, он по-прежнему был ничем. И все же он довольно быстро достиг своего. Он писал живо, остроумно, располагал материалом, недоступным для рядового участника еженедельных изданий. Сотрудничеством такого человека трудно было пренебречь. Вскоре он уже не обивал пороги редакций. Теперь редакции сами обращались к нему. Он приобрел известность.
Но Уэллсу этого было мало. Он мечтал переделать литературу по-своему, добиться права на полную самостоятельность суждений, на собственную форму выражения. И работать не где-то около литературы – в самой литературе.
В 1895 году на долю Уэллса выпал первый крупный литературный успех. Мало даже сказать "крупный успех" – он опубликовал "Машину времени", произведение новаторское, означавшее поворот в судьбе целого литературного жанра, а впоследствии, когда было оценено по достоинству сделанное Уэллсом, ставшее одним из краеугольных камней его славы и положения "живого классика".
Но этот будущий классик отнюдь не был преисполнен олимпийского спокойствия. Ни в жизни, ни тем более в творчестве. Слишком о многом ему надо было сказать. Его размышления о судьбах цивилизации были навеяны сегодняшним днем – той Англией, в которой он жил. Англией семидесятых, восьмидесятых, девяностых годов, когда никто не задумывался еще об атомном оружии, не помышлял о планетарном вмешательстве человека в дела природы, не верил по-настоящему в грядущие перемены. То, о чем говорил Уэллс, отнюдь не было спокойным разъяснением и уточнением общеизвестного. Это была яростная попытка внедрить свои мысли в головы людей, желающих слышать только о приятном, растормошить их, выбить почву из-под ног спокойных и благодушествующих. "Во всех своих произведениях, – говорил Уэллс в "Опыте автобиографии", – писал об изменении жизни и о людях, думающих, как ее изменить. Я никогда просто не "изображал жизнь". Даже в самых на первый взгляд объективных книгах, мною созданных, скрыта критика современности и призыв к переменам".
"Во всех своих произведениях", – коротко сказал Уэллс. Но стоит пробежать глазами список этих произведений, и трудно сдержать удивление. Когда дотошные исследователи подсчитали, сколько слов написал Уэллс в течение жизни, то итог получился внушительный – более двенадцати миллионов. Вот какую массированную атаку предпринял Уэллс на умы своих современников!
Подготовкой к писательству, как выяснилось, было все его прошлое. В неожиданно явившемся литераторе не пропал ученый. Это сказалось в жанре, к которому первоначально обратился Уэллс, – жанре научной фантастики, в словоупотреблении, напоминавшем зачастую язык препараторской, лекционных залов и ученых трактатов и казавшемся поэтому непривычным (сейчас, когда научные термины и обороты на каждом шагу проскальзывают в нашей речи, язык Уэллса уже не производит странного впечатления). Французский историк литературы Луи Каземьян очень удачно сказал о манере, в которой написан "Тоно Бенге". По словам Каземьяна, "Тоно Бенге" представляет собой "широкое, нарисованное с редкостной силой всеобъемлющее полотно жизни, на котором светотень распределена художником с точностью, достойной зависти ученого". Это можно было бы повторить применительно ко многим вещам Уэллса. Он из тех художников, перед которыми имеет преимущество далеко не всякий ученый.
Он не уступает ученому даже в главном – широте и точности мышления. Стиль Уэллса – сколок его мысли, лаконичной, точной, дерзающей. Его пафос – пафос осмысленных фактов. Его юмор из того же источника, что и его талант фантаста, – из умения перейти пределы привычного, открыть в каждой ситуации и факте возможности, неразличимые для невооруженного глаза. Замыслы его вещей под стать масштабам века, ознаменованного великими успехами науки.
Уэллс пришел в литературу со своими взглядами и диктуемым ими творческим методом.
В конце прошлого и в начале нашего века английская литература стала все больше сосредоточивать внимание на человеческой личности. Диккенс и Теккерей заметно уступали в мастерстве психологического анализа лучшим представителям русской и французской литературы. Они показывали человека в очень верных внешних приметах, характеризующих его внутренний мир, и в этом смысле всего только направляли фантазию читателя, перекладывали на него часть работы, которую в России и Франции давно уже взял на себя писатель. После их смерти английские писатели с увлечением кинулись изучать сделанное русскими и французами. Им захотелось поглубже – и самим – заглянуть в души своих героев.
Причины такого поворота понятны. Кончались "золотые годы" старого режима. Королева Виктория еще сидела на троне, но мертвечина викторианства, давящая сила условностей, ощущение неподвижности и вечности царящих порядков, моральных установлении и предписанных форм выражения предписанных чувств изо дня в день расшатывались промышленным кризисом и возродившимся рабочим движением. Даже люди очень далекие от пролетариата и жившие совершенно иными понятиями не могли не ощутить тот толчок, который дала общественной жизни активность рабочего класса, не почувствовать, как переменилась атмосфера. "Из-за ритмического бряцания джаз-банда и тяжелого шума национальных знамен какие другие голоса могли быть слышны? Только недовольные голоса рабочих промышленного мира, выражавших свой протест при помощи стачек", – писал впоследствии Уэллс, вспоминая это время.
Когда один класс не хочет жить по-старому, остальные при всем желании не могут оставаться при старом. На место застоя приходит движение. В жизни. В человеческих душах. В литературе.
Однако этот процесс психологического обогащения литературы зачастую оборачивался дурной стороной. Занявшись следствиями, писатели забывали причины. Человека стали изображать подробнее, но отдельно от общества. Именно в это время возникло и на многие годы закрепилось, как говорил Уэллс, "убеждение современных писателей… в том, что жизнь и действия человека не определяются политическими и социальными условиями". Старая формула критического реализма "человек через общество, общество через человека" была разрушена.
Уэллс признавал достижения современной литературы, но считал, что они не оправдывают потери. "Почему мы должны считать, что человек – это только его лицо, манеры, его любовные дела? – спрашивал он позже, продолжая давний, начатый еще в юности спор со своими противниками. – Чтобы дать полное представление о человеке, необходимо начать с сотворения мира, поскольку это касается его лично, и кончить описанием его ожиданий от вечности. Если человек должен быть изображен полностью, он должен быть дан сначала в его отношении ко вселенной, затем – к истории и только после этого – в его отношении к другим людям и ко всему человечеству. Мое стремление понять разыгрывающийся вокруг меня социальный конфликт столь же составляет часть меня, как и… мой безразличный для вселенной брак". Идеи и мысли литературного персонажа должны быть "характерны для человека соответствующего склада ума и социального положения" причем в задачу автора входит не просто "показать разные стороны определенного социального типа", но "дать единую цельную личность".