Энтузиасты семидесятых-восьмидесятых годов столкнулись с чем-то неожиданным и новым для них – с огромной силой социальной инерции, со страшной неподвижностью мышления обывателя. А этого обывателя им предстояло встречать на каждом шагу: за прилавком магазина и на университетской кафедре, в стенах лаборатории и в кабинете профсоюзного босса. Мещанин осознал опасность, и он с воем взывал к властям предержащим, с грохотом захлопывал каждое окно, до которого мог дотянуться, заставлял его крепчайшими ставнями. Сначала мещане выползали поодиночке. Потом целыми толпами двинулись к избирательным участкам, чтобы под отвратительные шовинистические песни и выкрики дружно проголосовать в 1901 году за новый состав парламента – один из самых реакционных в истории Англии.
Были прямые враги, реакционеры разных мастей – те, чьему благополучию, положению и житейским устоям прямо угрожала проповедь социалистов. Но откуда это массовое ренегатство среди интеллигентов, которым, казалось бы, нечего терять в новом веке? Откуда отступничество рабочих лидеров? И откуда, наконец, – а это ведь самое важное – эти орущие, ожесточенные толпы, готовые растерзать – дай только сигнал – любого социалиста, инородца или просто инакомыслящего?
Этот вопрос предстояло решить Уэллсу как раз в те годы, когда он становился писателем. И первая же его реакция – естественная реакция демократа, поборника прогресса и выученика профессора Хаксли – сразу натолкнула его на путь, подсказанный просветителями. Предметом его ненависти стал обыватель, это тупое животное, страшное в своей массовидности. Обличать его, издеваться над ним и, главное, разрушать те стереотипы мышления, которым он следует, разрушать на каждом шагу его скотское самодовольство, заставлять его думать, смотреть на жизнь, заставить его в конце концов покинуть стадо – такова была цель Уэллса. Самое ужасное, в человеке толпы, писал Уэллс много позже, – это то, что он чудовищно лицемерен. Он никогда не говорит правды. Ни о себе, ни о жизни. Уэллс поставил себе целью говорить правду. Как бы ни была она неприятна. Чем неприятней, тем лучше; тем дальше от привычного восприятия обывателя. У Герберта Уэллса за плечами больший исторический опыт, чем у просветителей. Он недоверчивей, мрачнее, ожесточеннее большинства из них. Но задача у него та же самая – готовить людские головы для предстоящего переворота. При помощи сатиры, издевки, разоблачения и прямой проповеди научного знания, открывающего людям глаза на мир, учащего их мыслить.
Среди множества литературных влияний, которые можно проследить в произведениях Уэллса, есть одно основное, подчинившее себе все другие, сцементировавшее их и сформировавшее Уэллса как писателя XX века. Это-влияние просветительства. Те самые книжки в старинных кожаных переплетах, которыми зачитывался в библиотеке Ап Парка юный Герберт, неожиданно оказались ближе ему, а некоторое время спустя и другим европейским писателям, чем произведения их современников и непосредственных предшественников.
Просветители учили Уэллса пониманию жизни. Просветители учили его тактике борьбы. Они же учили его величайшей стойкости в этой борьбе.
"В теперешние времена опасности и хаоса, – писал он за несколько дней до начала второй мировой войны, – приниженность становится трусостью, а покорность – предательством
Это просто констатация факта. Возьмите такую фигуру, как Вольтер. Он был и остается одним из величайших властителей мира. Он жив сегодня, как и в те дни, когда ему угрожала тюрьма".
Но откуда такой повышенный интерес к XVIII веку? Ведь Уэллс мечтал создавать самое современное, боевое, откликающееся на запросы людей XX века искусство. Так стоит ли обращать свои взгляды назад, к тем давним временам, когда люди носили парики, ездили на лошадях, а первые паровые машины казались чудом техники и торжеством человеческого гения, когда по морям ходили парусные суда и на плацах маршировали солдаты в красных кафтанах, вооруженные кремневыми ружьями, когда человечество только что освободилось или готовилось освободиться из-под ига феодализма, буржуазия была передовым классом общества, а пролетариат лишь начинал зарождаться, когда Ньютон еще только создал свое прочное, неколебимое объяснение мира, подчиненного законам механики не хуже идеально выверена пых и на миллионы лет заведенных богом часов? Имеет ли смысл выискивать что-то общее между XVIII веком и нашим?
Выискивать – вряд ли. Общие черты обнаруживались как-то сами собой в творчестве то одного, то другого писателя. Критика не указывала им, по какому идти пути. Более того, она не сразу даже отметила появление подобных тенденций, а когда отметила их, это было подобно неожиданному прозрению.
Не могло быть и речи о том, чтобы подражать стилю писателей восемнадцатого века, изображать те же, что и они, жизненные обстоятельства и характеры, остаться на их уровне представлений о мире и человеке. Слишком многое было сделано с тех пор, мимо чего невозможно было пройти. Слишком возрос опыт человечества. Новое объяснять надо по-новому. Но сама по себе функция искусства, если оно призвано объяснять мир и человека и звать к переменам, всегда остается прежней. Оно полно новыми идеями, образами, впечатлениями, оно строит здание из новых камней, заселяет его новыми людьми, но нет-нет да посматривает в старые планы, по которым когда-то удалось построить такие прочные здания. Просветители штудировали "проекты", оставленные греками и римлянами – людьми, жившими в условиях давно похороненного рабовладельческого общества. Прогрессивные писатели XX века обращались к Просветителям. К их опыту. К тому, что они поняли и что лишний раз подтвердила история. К тому, что удалось понять на их примере.
Своим врагом просветители объявили Предрассудок. Они пришли в мир, далекий от современного динамизма, патриархальный, неподвижный, живший вековечными представлениями. Лености жизни соответствует леность мысли. Привычное кажется закономерным. И просветители поставили своей целью сокрушить эту леность мысли. Сама действительность давала достаточно примеров того, что старые порядки изжили себя, что абсолютизм и фанатизм на каждом шагу оскорбляют человеческое достоинство и тормозят жизнь страны. Действительность была страшной. Но надо было открыть на нее глаза людям, притерпевшимся и приспособившимся к ней, обжившим ее как старую развалюху, убожество и уродство которой становятся до конца ясны только тогда, когда человек увидел иную жизнь.
Просветители были замечательными разоблачителями современной им действительности. Чуть ли не каждый из них, живя во Франции, побывал в тюрьме. В тюремной камере разработал план своей "Энциклопедии" Дени Дидро. В тюрьме написал свою первую пьесу Вольтер, и тюрьма продолжала грозить ему вплоть до кончины, когда он был уже прославлен во всем мире. Мы по сей день помним, как эти писатели заклеймили фанатиков и мракобесов. И все-таки они не ограничивались разоблачением конкретного зла. Они замахивались на большее.
Просветители стремились подготовить каждого человека к тому, чтобы он сам, без посторонней помощи научился разбираться в действительности, освободить его от предрассудков, заставить мыслить. Вот почему для них такую огромную роль приобрела наука, и прежде всего самая отвлеченная из наук – математика. Крупнейшие просветители – литераторы Вольтер и Дидро – изучали и пропагандировали недавно открытый математический анализ и механику Ньютона. Крупнейший французский математик того времени Даламбер был просветителем и одним из редакторов "Энциклопедии". Этот многотомный труд, создававшийся в течение многих лет вопреки запретам, конфискациям и угрозам ареста, назывался полностью "Энциклопедия наук, искусств и ремесел". Наука должна была научить человека мыслить ясно, прямо и беспощадно. Она должна была подготовить человеческий разум к восприятию действительности такой, как она есть.
Просветители понимали роль науки и техники в непосредственном преобразовании жизни и очень многое сделали для распространения практических знаний. Но не это было для них главным. Они мечтали не о постепенном улучшении условий человеческой жизни, а о перевороте во всех человеческих отношениях – личных, общественных, политических. О том, чтобы теперешний неразумный мир заменить разумным. Свободный, ничем не скованный разум сделался для них предметом настоящего культа. Он заступил место божества. Будущее свободное общество они называли царством разума.
Идеалом просветителей была гармония чувства и разума. Разум должен обуздывать своеволие страстей, чувства – смягчать холодные веления разума.
На исходе восемнадцатого века свершилась Великая французская революция. Она захлестнула всю Европу. Просвещение достигло большего, чем само ожидало. Это был момент высшей славы просветительского движения, но, как вскоре выяснилось, славы посмертной. На глазах изумленных и негодующих просветителей Царство Разума оказалось царством расчетливой буржуазии. Конец предреволюционной эпохи был концом Просвещения. Культ Разума переродился в культ Пользы (его проповедников стали со временем называть позитивистами). Чувство сделалось уделом романтиков.
Но если Просвещение не добилось осуществления своего идеала, оно, во всяком случае, сокрушило своих врагов. Разоблачение предрассудков дворянского общества подорвало его устои. Это был наглядный исторический урок, усвоенный многими писателями XX века, в том числе и Уэллсом.
Феодальное общество существовало много столетий. Буржуазное превратилось в оковы на человечестве меньше чем за столетие И все же оно успело породить груз гнетущих традиций, запечатлеться в уме обывателя как выражение непреложного, естественного, неколебимого порядка вещей. Особенно законченный характер этот процесс идеологической консервации форм буржуазного общества приобрел в Англии. У английской буржуазии был больший "стаж" причастности к делам государства, Англия подолгу не знала таких социальных потрясений, какие каждые два-три десятилетия переживала Франция. Буржуазная окостенелость понятий была присуща и другим буржуазным странам, но в Англии она выступала всего рельефнее. Стоит ли удивляться, что Уэллс, писатель-просветитель XX века, появился именно в Англии? А заодно и тому, что этот английский писатель, если он даже сосредоточивает действие своего романа в каком-нибудь захолустье, пишет все-таки о всем человечестве? Так диктовала традиция Просвещения. Но еще больше это диктовала действительность.
Не следует забывать и того, что Уэллс писал в годы, когда людскими умами уже завладел марксизм – прямой наследник всего лучшего, что было создано гуманистической культурой во все эпохи, в том числе и в эпоху Просвещения. Маркс объяснил то, что не поддавалось объяснению с позиций просветительской философии. И, вынужденный все время делать поправки на современность, просветитель Уэллс не мог, при всей противоречивости своего пути, не подвергнуться влиянию марксизма. Иногда очень косвенному, преломленному через призму буржуазных напластований, иногда довольно прямому.
Беду современного общества Уэллс увидел в том, что оно санкционирует разобщенность человечества на антагонистические классы; на враждующие государства; на самососредоточенных эгоистических индивидов, озверело, в ущерб другим добивающихся своих корыстных целей. Оно разобщает человека с тем, что должно бы составлять подлинную его историю – историю прогресса науки, прогресса морали, утверждения все более справедливых, гуманных, высоких форм человеческого общежития. Беду современной литературы он увидел в том, что она закрывает глаза на это несоответствие идеала и действительности. Несоответствие, которое, по мысли Уэллса, не только задерживает прогресс, но и становится все более опасным для самого существования человечества.
Современникам писателя было труднее, чем нам, постичь смысл его утверждений. При появлении романов Уэллса неизбежно завязывались споры об осуществимости тех или иных его технических и научных идей, причем критики обычно приходили к выводу, что Уэллс опирается в своих писаниях на беспочвенные выдумки. Главная же мысль Уэллса, лежащая в основе всего его творчества, оставалась им недоступна: слишком далеко опередила она систему представлений того времени. Его уверенность в том, что капитализм с неизбежным разделением на классы, на враждующие государства, неизбежно плодящий эгоистического буржуазного индивида, стал тормозом общественного развития, была достаточно ясна из его романов и, разумеется, вызывала осуждение. Слишком напоминала она известные всем положения марксизма. А страшные пророчества Уэллса (вернее сказать, его предупреждения об опасности) казались не больше, чем позой молодого честолюбивого автора, желающего посильней ударить по нервам читателей. Его обвиняли даже в том, что рисуемые им картины сродни апокалиптическим видениям декадентов. Но время открыло смысл предупреждений Уэллса.
Наступил новый, двадцатый век, и с каждым его десятилетием масштаб мысли Уэллса начал приходить во все большее соответствие с масштабом человеческих дел и с масштабом нависших над нашей планетой опасностей.
В двадцатом веке деятельность человека приобрела глобальный размах. Интенсивность воздействия человека на природу возросла настолько, что сделанное на одном конце земного шара отзывается неожиданными последствиями на другом.
У Жюля Верна есть роман "Вверх дном". Группа авантюристов решила обогатиться путем открытия и эксплуатации угольных месторождений на Северном полюсе (тогда предполагали, что подо льдами Северного полюса расположена суша). Чтобы добиться желанных прибылей, они задумали сместить ось вращения земного шара, воспользовавшись отдачей гигантского орудия, и растопить льды. Жюль Верн описывает страшные последствия, которые имело бы для человечества осуществление этого замысла озверелых собственников и честолюбцев. Описывает, насколько ему подсказывал тогдашний уровень знаний. В действительности последствия были бы много страшнее. Но, к счастью, замысел лихих артиллеристов не осуществился. В расчетах они ошиблись на несколько нулей. Так обстоит дело у Жюля Верна. Иначе оно обстояло бы сейчас, когда люди научились освобождать одновременно огромные количества энергии.
Впрочем, для того чтобы сделать нашу планету непригодной для жизни, не обязательно совершить единичный акт злодейства. Можно, скажем, в течение неопределенного времени взрывать над океаном или пустынями водородные бомбы… А порою к планетарного масштаба последствиям приводит и обычная хозяйственная деятельность человека – ведь она тоже стала при всей своей обычности необычной по размаху. За последние сто лет, например, в результате сжигания минерального топлива содержание углекислого газа в атмосфере увеличилось на тринадцать процентов. "Несомненно, что подобное изменение состава атмосферы не могло не иметь весьма разнообразных последствий геофизического и биологического характера, – пишет академик И. П. Герасимов в статье "Советская географическая наука и проблемы преобразования природы". – Они еще слабо изучены и учтены, хотя считается, например, что указанного увеличения углекислоты было вполне достаточно для общего повышения средней температуры земной атмосферы на 1–1,5 градуса. По мнению некоторых ученых, при сохранении нынешних темпов развития промышленности земной шар (точнее, его атмосфера) перегреется до недопустимых размеров уже через двести лет". Совсем недавно, в 1964 году, эти подсчеты были опровергнуты. Но, как бы то ни было, предпочтительнее, чтобы в земной атмосфере сохранялось прежнее соотношение газов. Термоядерная управляемая реакция освобождает такое количество кислорода, что способна восстановить прежний баланс. Но, к сожалению, как рассказал нам академик Н. Н. Семенов в своей статье "Наука и общественный прогресс", опубликованной в газете "Известия", термоядерная реакция сама по себе вызывает колоссальное нагревание атмосферы. В каких пределах строительство термоядерных электростанций может быть полезно? В каких пределах опасно? Этот вопрос предстоит решить путем мероприятий, подобных Международному геофизическому году, продолжавшемуся с 1 июля 1957 по 31 декабря 1958 года и объединившему усилия ученых шестидесяти семи стран. Решить, а потом и осуществить в тех трудных условиях, какие создает теперешняя разобщенность человечества.
Эта идея взаимозависимости людей по всему свету сделалась сейчас обычной для литературы, особенно для фантастических произведений, авторы которых соприкасаются непрерывно не только с системой политических, экономических и военных, но и научных понятий. В рассказе современного американского писателя Рэя Бредбери "Луг" весь мир представлен пустырем, на котором скопились за многие десятилетия декорации для киносъемок, изображающие самые разные уголки земного шара. И вот сторож объясняет продюсеру, как выглядит этот тесно согнанный вместе, искусственный – но так похожий на настоящий! – мир:
"Пуля поражает человека в Нью-Йорке, он качается, делает шаг-другой и падает в Афинах. В Чикаго политики берут взятки, а в Лондоне кого-то сажают в тюрьму. Негра, повешенного в Алабаме, хоронят венгры. Погибшие евреи Польши загромождают улицы Сиднея, Портленда, Токио. Нож вонзается в живот человека в Берлине, а острие ножа выходит из спины фермера а Мемфисе. Все – близко, все так близко одно от другого. Мы здесь живем настолько тесно, что мир просто необходим, иначе все полетит к чертям! Один пожар способен уничтожить всех нас, кто бы и почему бы его ни устроил".
Здесь говорится о чувстве моральной ответственности за любое преступление, и прежде всего за самое грандиозное преступление – войну, которое должно существовать у каждого человека в нашем, теперь уже ставшем таким маленьким мире. Уэллс писал обо всем этом значительно раньше. Писал он и о войне – сначала о воздушной войне – в 1908 году, а потом, шесть лет спустя, в романе "Освобожденный мир" – об атомной войне. И о моральной ответственности за преступления реакции: за резню, устроенную империалистами в Китае, за еврейские погромы в царской России, за истребление аборигенов английскими колонизаторами – ответственности не только участников этих злодеяний, но и тех, кто мирится с ними. И о том, что лежит в подоснове этой взаимозависимости всех частей и частиц современного мира – континентов, стран, отдельных людей, – о прогрессе науки. Прежде всего об оборотной его стороне – таящихся в нем опасностях.
В 1899 году Уэллс написал рассказ "Чудотворец" (в других переводах он известен как "Человек, который мог творить чудеса") – рассказ о скудоумном клерке, обретшем колоссальную власть над природой. Эксперименты бедняги Фодерингея чуть не кончились плачевно как для него самого, так и для всего человечества. Он пожелал – ни больше ни меньше – остановить вращение Земли. К счастью, в последнюю минуту он успел пожелать, чтобы все вернулось к прежнему, а сам он потерял чудодейственную силу, которая, как выяснилось, очень опасна в руках дурака и невежды.