Юрий ответить не успел, потому что строго-казенный голос Мириам Соломоновны из селектора на столе объявил:
- Павел Петрович, здесь господин Епанчин. Ему назначено на одиннадцать.
Работодатель скорчил Юрию рожу, означающую что-то вроде "хрен у тебя, а не талант", и бархатно произнес в микрофон:
- Просите, пожалуйста.
Господин Епанчин (Тельман Иванович, 68 лет, пенсионер бывшего союзного значения, бывший штатный чиновник Общества филателистов Российской Федерации, известный филателист, старинный и заслуженный консультант компетентных органов, проживающий по адресу... телефон... факс... без вредных привычек, без политических убеждений, состоит в разводе, жена проживает в Москве, сын - астрофизик, живет отдельно, работает в ГАИШе... и тэ дэ, и тэ пэ, и пр.) оказался сереньким маленьким пыльным человечком с разрозненными золотыми зубами и с быстрыми мышиными глазками на морщинистом лице Акакия Акакиевича Башмачкина.
Вошел и поздоровался без всякого достоинства, быстро-быстро потирая озябшие сизые ручонки, подшмыгивая серым носиком (не граф де ля Фер, нет, совсем не граф, и даже не канцлер Сегье, а скорее уж господин Бонасье, но - заметно съежившийся от старости и аскетического при советской власти образа жизни). Чинно присел в предложенное кресло. Скрытно, но внимательно огляделся и тотчас же затеял маленькую склоку насчет Юрия, присутствие коего показалось ему, естественно, не обязательным и даже излишним. Работодатель, естественно, придерживался по этому поводу мнения прямо противоположного. Произошел следующий разговор, во время которого Юрий нейтрально помалкивал, продолжая быстренько изучать досье клиента ("фотография в полный рост с загадочным интимом", как любил выражаться относительно таких досье Работодатель).
- У меня, знаете ли, дело чрезвыча-айно деликатное, чрезвычайно...
- Разумеется, дорогой Тельман Иванович! За другие мы ведь здесь и не беремся...
- Тельм`ан, - поправил его клиент голосом раздраженным и даже капризным. - Меня зовут Тельм`ан Иванович, с вашего позволения.
- Прошу прощенья. И в любом случае вы можете рассчитывать у нас на полную и абсолютную конфиденциальность.
- Да-да, это я понимаю... Фрол Кузьмич мне вас именно так и аттестовал...
- Ну, вот видите!
- И все-таки... Здесь случай совершенно особенный. Дело это настолько щекотливое... Мне придется называть звучные имена, очень даже звучные... А немцы, между прочим, знаете, как говорят: что знают двое, знает и свинья, хе-хе-хе, я извиняюсь. Двое!
- Совершенно с вами согласен, уважаемый Тельм`ан Иванович. И с немцами - тоже согласен. Но ведь сказал же понимающий человек: "Два - любимое число алкоголика". А в Писании так и совсем жестко сформулировано: где двое вас собралось, там и я среди вас. И соответственно, я предупреждаю, просто обязан предупредить, что вся наша беседа записывается.
- Ах, вот даже как! Но в этом случае я вынужден буду, к сожалению...
И оскорбленный в лучших своих ожиданиях господин Епанчин принялся демонстративно собираться покинуть сей негостеприимный кров - задвигался, изображая сдержанное дипломатическое возмущение, зашевелился лицом и всем телом, начал приподниматься над креслом, но никуда, разумеется, не ушел, и даже спорить перестал, а только уселся попрочнее и произнес с покорностью:
- Ну хорошо, ну раз так... Раз иначе нельзя...
- Нельзя, Тельман Иванович! - бархатно подхватил Работодатель. - Никак нельзя иначе. Ноблес, сами понимаете, оближ. На том стояли и стоять будем, а что касается гарантий, то они абсолютны - здесь у нас тоже ноблес неукоснительно оближ. Вы можете быть совершенно уверены: ни одно сказанное вами слово этих стен не покинет. Без вашего, разумеется, специального позволения.
Господин Епанчин произнесенными заверениями, видимо, удовлетворился. Он снова в двух-трех беспорядочных фразах подчеркнул чрезвычайную и особливую щепетильность предлагаемого дела, снова без особой связи с предметом, но с явным нажимом, напомнил о таинственном (для Юрия) Фроле Кузьмиче, рекомендовавшем ему Работодателя, как серьезного профессионала и в высшей степени порядочного человека, и только после этого, совершенно бессвязного и даже, пожалуй, бессюжетного вступления, принялся излагать наконец суть.
Суть эта (изложенная, напротив, отточенно гладкими, ясными, хорошо отредактированными и, может быть, даже заранее отрепетированными фразами) состояла в следующем.
Господин Епанчин, оказывается, был не просто видным коллекционером-филателистом, он был ("доложу вам без ложной скромности") обладателем крупнейшей в СССР (он так и сказал - "в СССР") коллекции марок, включающей в себя выпуски всех без исключения стран мира, ограниченные, впрочем, одна тысяча девятьсот шестидесятым годом. Марки, выпущенные в мире после шестидесятого года нашего века, его почему-то не интересовали, но все, что было выпущено ДО ТОГО, составляло предмет его интереса и в значительной - "в очень значительной степени, что-нибудь порядка девяноста пяти процентов" - было в его замечательной коллекции представлено.
Среди многочисленного, прекрасной красоты, но, так сказать, "рядового материала", находится в его сокровищнице и некоторое количество "мировых раритетов", подлинных филателистических жемчужин, а правильнее сказать - бриллиантов чистейшей воды и неописуемой ценности. Каждый из этих бриллиантов знаменит, известен по всему миру в количестве двух-трех, максимум десяти экземпляров, и когда - редко, крайне редко! - появляется подобный такой на аукционе, то уходит он к новому владельцу по цене в многие десятки и даже сотни тысяч долларов.
И вот один из этих бриллиантов, самый, может быть, драгоценный, у него несколько месяцев назад пропал, а правильнее сказать, был варварски похищен. И он догадывается, кто именно совершил это хищение. Более того, он (Тельман Иванович) догадывается, когда - в точности - это произошло и при каких конкретных обстоятельствах. Однако доказать что-либо у него (Тельмана Ивановича) никаких возможностей нет, есть только обоснованные подозрения, и задача, которую он хотел бы перед Работодателем поставить, как раз и состоит в том, чтобы в этой деликатнейшей ситуации найти хоть какой-нибудь реально приемлемый выход и, по возможности, восстановить попранную справедливость, а именно: защитить законное право личной собственности - пусть даже и без наказания преступника, буде таковое наказание окажется затруднительным...
Любопытно: начал он говорить по заранее заготовленному и говорил поначалу казенно, бесстрастно и осторожно, словно по минному полю шел на ощупь, но постепенно разгорячился, история этого отвратительного, низкого преступления, этой глубоко личной несправедливой обиды разбередила старые раны, он сделался страстен и зол. "Как он только посмел, этот подлый вор? Как посмел он затронуть самое святое?.."
...Он, знаете ли, английские колонии собирает, а я - весь мир. Так вот МОИ английские колонии лучше его в два раза, и это его озлобляет, это его выводит из себя совершенно... Как же так: ведь он академик, миллионер, а я кто? Да никто. А моя коллекция в два раза лучше. Он этого уже не способен переносить, и он на все готов, чтобы меня опустить - не так, так иначе... Сначала слухи обо мне унизительные распространял, будто я в НКВД... в КГБ... Неважно, гнусности всякие. Интриги строил, чтобы меня из руководства Общества исключить. А теперь вот - пожалуйста! - докатился и до уголовщины...
...Это был душный августовский вечер, гроза надвигалась, было жарко, потно, Академик - грузный, одышливый мужчина - поминутно утирался роскошным шелковым платком, они пили чай за обеденным столом и говорили "о редких вариантах ретуши ранних марок Маврикия". Они были одни в квартире, Полина Константиновна накрыла им чай и ушла до понедельника (а происходило все в пятницу, часов в восемь-девять вечера). Окна были открыты - от духоты, - толку от этого было немного, но это - важное обстоятельство, потому что все началось, видимо, именно с предгрозового порыва ветра: ветер вдруг ворвался в комнату, ахнули с дребезгом тут же захлопнувшиеся створки окна, полетели со стола бумажные салфетки, он кинулся их (зачем-то) ловить, зацепил стакан, чайник, вазочку с конфетами, еще что-то, все полетело на скатерть, на пол, Академик с неприличным смехом (хотя чего тут, спрашивается, было смешного?) выскочил из кресла, спасая штаны от разлившегося чая...
...Нет, марок, разумеется, на чайном столе не было. Все альбомы и кляссеры оставались там, где они их рассматривали, - на отдельном столике в углу, где шкафы с коллекцией. Но вот что странно: почему-то и некоторые кляссеры тоже оказались на полу, хотя до них от места чаепития было не меньше трех метров, а скорее даже больше. Он не может толком объяснить, как это произошло. Он и сам этого не понимает. Словно затмение какое-то с ним внезапно тогда приключилось. Только что вот сидел он за чайным столом и ловил улетающие салфетки, и вдруг, без всякого перехода, сидит уже на диване у дальней стены, Академик с лязгом орудует щеколдами, запирая окна, а кляссеры - лежат на полу, четыре штуки, и несколько марок в клеммташах из них выскочило и тут же рядом пребывает - на полу, рядом с журнальным столиком и под самим столиком.
...Нет, тогда он этому никакого значения не придал - испугался только, не попортились ли выпавшие марки. Но все оказалось в порядке, марки были целы и невредимы, они с Академиком тут же собрали их и положили в соответствующие кляссеры на нужное место... Нет, он уже не помнит, что это были за марки. Кажется, Британская Центральная Африка. Да это неважно - рядовые какие-то, по сто-двести "михелей", ничего особенного, поэтому и не запомнились.
...Вообще-то, по правде говоря, многие обстоятельства тогдашних событий ему не запомнились, и весь тот вечер в памяти до сих пор как бы затянут этакой смутной дымкой, и по поводу каких-то простейших вещей остались и остаются неясные недоумения. Например: был телефонный звонок сразу после аварийного чаепития, или ему это только кажется теперь? Вроде бы все-таки был. А может быть, и не было... Разогревали они с Академиком чайник по второму разу, или он, Академик, тут же после инцидента и удалился, сославшись на позднее время? Не вспоминается. Провал. Неясность. Вряд ли это важно для дела, но факт тот, что в памяти все это смотрится до странности нерезко, словно в расфокусированный бинокль.
...Он грязный, грязный тип! У него внуки в институте уже учатся, а он все за девками гоняется, старый козел. И язык у него грязный, что ни слово - похабщина. Можете себе представить - вдруг ни с того ни с сего сообщает мне: он у врача, видите ли, был, анализы какие-то делал, так у него все сперматозоиды, видите ли, оказались живые! А?! Какое мне, спрашивается, дело до его сперматозоидов? Грязный он, грязный, и все мысли у него грязные. И вор.
...Я вам сейчас скажу откровенно, что я сам об этом думаю: он меня чем-то отравил. Он же химик. Подсыпал мне в чай какую-то дрянь и, пока я лежал в беспамятстве, взял из коллекции, что ему захотелось. А кляссеры - на пол бросил: как будто они от ветра туда свалились... Не зря же про него ходит дурная слава, что он гипнотизер: является к человеку, якобы честно купить у него коллекцию, наведет на него дурь, тот и отдает ему за бесценок. Потом схватится, бедняга, - да только поздно, и ничего уже никому не докажешь... Тем более: академик же, лауреат! "Как вы можете даже подумать о нем такое?!. Ай-яй-яй!" А вот и не "ай-яй-яй". Очень даже не "ай-яй-яй"...
Юрий слушал все эти сбивчивые жалобы пополам с инвективами почти отстраненно - он был близок к обмороку. Сердце билось с перебоями и уже даже не билось теперь, а лишь судорожно вздрагивало, как лошадиная шкура под ударами вожжей. Он отчаянно боролся с наползающей дурнотой, его мучила одышка, а в голове крутилась, как застрявшая пластинка, единственная фраза из какого-то романа: "И вот тут-то я и понял, за что мне платят деньги..." Пару раз он уже поймал на себе косой, сердито-обеспокоенный взгляд Работодателя, но отвечал на эти взгляды только раздраженным насупливанием бровей, а также злобными гримасами, в смысле: "Да пошел ты! Занимайся своим делом".
Такой сумасшедшей концентрации вранья давно ему встречать не приходилось, а может быть, не встречал он ничего подобного и вообще никогда. Серый-пыльный Тельман Иванович врал буквально через слово, почти поминутно, причем без всякого видимого смысла и сколько-нибудь разумной усматриваемой цели. Каждая его очередная лживость хлестала несчастного Юрия вожжой по сердечной мышце, поперек обоих желудочков и по коронарным сосудам заодно. Он уже почти перестал улавливать смысл произносимых Тельманом Ивановичем лживых слов и молил бога только об одном - не обвалиться бы сейчас всем телом на стол, прямо на всю эту свою регистрирующую и контролирующую аппаратуру, а в особенности - на Главную Красную Кнопку, об которую он уже указательный палец намозолил непрерывно нажимать.
...Вы меня спрашиваете, почему я ничего не предпринял. (Удар по коронарам: вранье - ничего подобного никто у него не спрашивал.) А что? Что мне было делать? Я, между прочим, еще как предпринимал! Какие только варианты не перепробовал! Лично к нему ходил - и знал же, что пустой это номер, но пошел! Как вам не стыдно, говорю! (Вранье.) В лоб его спрашиваю: "Где же ваша совесть, господин хороший?" (Вранье, ложь, ложь.) "Ведь вы же заслуженный, говорю, пожилой человек! О Боге пора уже подумать!" (Врет, врет, серый крыс - никуда он не ходил, никого в лоб ни о чем не спрашивал...)
- И что же он вам на это ответил? - Работодатель наконец включился (и как всегда - в самый неожиданный момент).
- Кто?
- Академик. Что он вам ответил на поставленные в лоб прямые вопросы?
- Ничего. А что он мог ответить? Молчал себе. Улыбался только своими искусственными челюстями.
- Не возражал? Не возмущался? Не угрожал?
Тут Тельман Иванович словно бы затормозил. Пожевал серыми губами. Вытащил клетчатый платок, вытер лоб, губы, руки почему-то вытер - ладони, сначала левую, потом правую.
- Плохо вы его знаете, - проговорил он наконец.
- Я его вовсе не знаю, - возразил Работодатель. - Кстати, как, вы сказали, его фамилия?
- А я разве сказал? - встрепенулся Тельман Иванович. У него даже остроконечные ушки встали торчком.
- А разве не сказали? Академик... академик... Вышеградский, кажется?
Тельман Иванович ухмыльнулся только, с некоторой даже глумливостью.
- Нет, - сказал он почти высокомерно. - Не Вышеградский. Отнюдь.
- А какой?
- Я не хотел бы называть имен, - произнес Тельман Иванович еще более высокомерно, - пока мне не станет ясно, готовы ли вы взяться за мое дело и что именно намерены предпринять.
Однако Работодателя осадить и тем более нахрапом взять было невозможно. Никому еще (на памяти Юрия) не удавалось взять Работодателя нахрапом. Он ответствовал немедленно и с неменьшим высокомерием.
- Не зная имен, - сказал он, - я совершенно не могу объяснить вам, что я намерен предпринять, и вообще не могу даже решить, готов ли я взяться за ваше дело.
Тельман Иванович молчал, наверное, целый час, а потом шмыгнул носом и сказал жалобно:
- Я ведь с ним и сам без малого до уголовщины докатился. Вы не поверите. Серьезно ведь раздумывал подослать лихих людей, чтобы отобрали у него... или хотя бы, - лицо его исказилось и сделалось окончательно неприятным, - хотя бы уши ему нарвали... чайник начистили хотя бы... И главное - недорого ведь. Пустяки какие-то. Слава богу, Фрол Кузьмич отговорил, спасибо ему, а то вляпался бы я в уголовщину, вовек бы не расхлебался...
- И сколько же с вас запрашивали?
- Да пустяки. Пятьсот баксов.
- Хм. Действительно, недорого. С кем договаривались?
Тельман Иванович немедленно ощетинился.
- А какая вам разница? Зачем это вам?
- А затем, - произнес Работодатель наставительно, - что я должен знать всех, без исключения, кто в эту историю посвящен. Без всякого исключения!
- Да никто в эту историю не посвящен...
- Ну как же - "никто". Фрол Кузьмич - раз...
- Да ничего подобного! - запротестовал Тельман Иванович и даже - для убедительности - привстал над креслом своим, застывши в позе напряженной и вовсе не изящной. - Я ему только в самых общих чертах... без имен... без никаких деталей... "Деликатнейшее дело. Затронуты важные персоны". И все. Что вы?! Я же все понимаю!
- Это хорошо. А как все-таки насчет бандюги вашего, ценой в полштуки баксов?
- Да я вообще ни с каким бандюгами не общался! Что вы! Просто есть знакомый мент один. Ему я вообще ничего не сказал, сказал только, что надо бы одного тут проучить...
- Академика.
- Да нет же! Просто одного типа. И все.
Это была правда. Во всяком случае, здесь не было ни грана прямого вранья - и на том тебе спасибо, серый пыльный человечек, подумал Юрий, вконец замученный сердечными экстрасистолами. Работодатель выждал секунду (не загорится ли красный) и продолжил:
- И в Обществе вы никому об этом не рассказывали?
- Еще чего! Конечно, нет.
- Друзьям?
- Нет у меня друзей. Таких, чтобы.
- Знакомым филателистам?
- Господи, нет, конечно.
- Сыну? Жен`е?
- Да перестаньте. Какое им до меня дело? - вздохнул Тельман Иванович. - У них свои заморочки.
- Но таким образом, получается, что об этой прискорбной истории не знает никто?
- Да. Именно так. Что я вам и докладывал. Никто.
- А почему, собственно? - спросил Работодатель вроде бы небрежно, но так, что Тельман Иванович сразу же напрягся и даже вцепился сизыми ручонками в подлокотники.
- Н-ну... как - "почему"? А зачем?
- Я не знаю - зачем, - Работодатель пожал плечами. - Я просто хотел бы уяснить себе. Для будущего. Как же это получается? У вас украли ценнейшую марку. Вы знаете кто. Вы догадываетесь, каким образом. Проходит четыре месяца, и теперь оказывается: никаких серьезных мер вы не предприняли... никому о преступлении не сообщили... даже в милицию не обратились. Почему?
Это был интересный вопрос. Тельман Иванович не стал на него отвечать. Точнее - ответил вопросом:
- Я не понимаю, вы беретесь за мое дело? Или нет?
- Пока еще не знаю, - ответил Работодатель. - Пока еще я думаю, размышляю... А какую, собственно, марку мы будем разыскивать?
Тельман Иванович весь сморщился и моментально сделался похож на старую картофелину.
- Слушайте. Вам так уж обязательно надо это знать?
- Мину-уточку! - произнес Работодатель бархатным голосом. - А вы сами взялись бы разыскивать украденный предмет, не зная, что это за предмет?
- Да, да, конечно... - мямлил Тельман Иванович. Ему очень не хотелось называть украденный предмет. Ему хотелось как-нибудь обойтись без этого. - А разве нельзя просто указать: редкая, ценная марка? Очень редкая, очень ценная... Уникальная. А?
- Где "указать"?
- Н-ну, я не знаю... Как-нибудь так... Без названия. Описательно... Все равно же это - только для специалистов. Для профессионалов, так сказать... А так - зачем?.. Кому?..
Он говорил все тише и тише, а потом замолчал. Бормотать и дальше маловнятную чепуху было ему уже неприлично, называть предмет - не хотелось, а как со всем этим клубком противоречий быть, он не знал - сидел молча, склонив головушку на грудь и рассматривал сложенные на коленках ладошки.