В центре всего этого безумия, у самого гроба, положив руку на крышку и будто держа Мэкона за руку, стояла Лена, в таком же мерцающем одеянии, как и остальные члены семьи, но на ней оно болталось, как на вешалке. Черные волосы гладко зачесаны назад и убраны в узел на затылке; ни единого фирменного локона не выбилось из прически. Казалось, она в полной прострации и плохо понимает, где находится и с какой стороны от прохода ей надо стоять.
Словно она принадлежит к другим родственникам Мэкона, стоящим под проливным дождем.
"Лена?"
Она подняла голову и посмотрела мне в глаза. Со дня ее рождения, с того самого дня, когда ее левый глаз стал чуть золотистым, а правый остался ярко-зеленым, глаза Лены стали странным образом менять цвет; я такого никогда раньше не видел. Иногда они казались почти карими, а иногда - неестественно золотистыми. Сейчас они приняли скорее карий оттенок; ее взгляд был переполнен страданием и болью. Смотреть на нее было невыносимо. Мне хотелось взять ее на руки и унести отсюда далеко-далеко.
"Хочешь, возьмем "Вольво" и уедем на побережье, в Саванну? Тетя Кэролайн приютит нас".
Я сделал шаг. Родственники Лены столпились вокруг гроба, и к ней можно было подойти, только пройдя мимо шеренги инкубов, но мне было наплевать.
"Итан, стой! Это опасно!"
Высокий инкуб со шрамом через все лицо, напоминавшим отметину от зубов дикого зверя, повернулся и посмотрел на меня. Воздух между нами задрожал, как поверхность озера, когда туда бросишь камень. Меня ударило волной, в легких не осталось воздуха, словно я получил под дых, но я ничего не мог сделать, меня будто парализовало - конечности онемели и отказывались слушаться.
"Итан!"
Эмма прищурилась, но не успела она сделать и шага в мою сторону, как женщина-суккуб положила руку на плечо инкуба со шрамом и едва заметно сжала его. Хватка ослабла, и кровь вновь прилила к рукам и ногам. Эмма с благодарностью кивнула ей, но длинноволосая женщина в плаще не обратила на нее ровным счетом никакого внимания и снова затерялась среди сородичей.
Инкуб с жутким шрамом обернулся и помахал мне рукой. Я понял его без слов.
"Увидимся в сновидениях".
Я все еще никак не мог отдышаться, но тут к гробу подошел седовласый джентльмен в старомодном костюме и галстуке-ленточке. Его глаза казались совсем темными на фоне убеленных сединой волос: он напоминал персонаж какого-нибудь старого черно-белого фильма.
- Это чародей погребений, - шепнула Эмма.
На мой взгляд, он больше напоминал могильщика. Джентльмен прикоснулся к гладкому темному дереву, и резьба на крышке гроба засияла золотистым светом, будто герб из коллекции какого-нибудь исторического музея или древнего замка. Резьба изображала дерево с раскидистыми ветвями и птицу. Внизу было вырезано солнце и полумесяц.
- Мэкон Равенвуд из рода Равенвудов, из рода Ворона и Дуба, Воздуха и Земли. Тьма и Свет, - произнес чародей, убрал руку с крышки гроба, и свет померк.
- Этот свет и есть Мэкон? - прошептал я Эмме.
- Свет имеет символическое значение. В гробу пусто. Нечего хоронить. С созданиями вроде Мэкона всегда так: прах ты, и в прах возвратишься. Обычно это происходит очень быстро.
Чародей погребения торжественно вопросил:
- Кто берет на себя священный долг отпустить эту душу в мир иной?
- Мы, - хором сказали родственники Лены, делая шаг вперед.
Сама Лена смотрела невидящим взглядом себе под ноги и не произнесла ни звука.
- И мы, - откликнулись инкубы, приблизившись к гробу.
- Так пусть он отправится с миром в мир иной. Redi in расе, ad Ignem Atrum ex quo venisti, - провозгласил чародей погребения, поднял таинственный свет над головой, и тот засиял еще ярче.
- Уйди с миром, вернись в Темный Огонь, породивший тебя, - закончил он и подкинул свет к небу.
Светящиеся капли обрушились на гроб, исчезая, стоило им коснуться крышки. Словно по сигналу, семья Лены и инкубы вскинули руки, подбрасывая крошечные серебряные предметы величиной не больше монетки, и на охваченный золотистыми языками пламени гроб Мэкона хлынул серебряный дождь. Небо изменило цвет с черного на темно-синий, предвещая скорый рассвет. Я пытался рассмотреть эти серебряные предметы, но было еще слишком темно.
- Hie dictis, solutus est. С этими словами, да обретет он свободу.
Из гроба вырвался столп ослепительного белого света. Я едва мог различить очертания чародея погребений в нескольких футах от меня, его голос перенес нас в другое измерение, и кладбище Гэтлина на мгновение исчезло.
"Дядя Мэкон! Нет!"
Вновь вспыхнул яркий свет, подобный удару молнии, и исчез так же стремительно, как и появился. Мы вернулись в круг и молча смотрели на могильный холм, покрытый цветами. Церемония закончилась. Гроб исчез. Тетя Дель крепко прижала к себе Рис и Райан, словно пытаясь защитить их.
Мэкон ушел от нас.
Лена упала на колени прямо в грязь.
Калитка у входа на участок Мэкона громко хлопнула, хотя никто до нее и пальцем не дотронулся. Для Лены ничего не закончилось. Остальные тоже не спешили расходиться.
"Лена?"
Внезапно заморосил дождь, погода все еще подчинялась Лене, ведь она - природная фея, самая могущественная из всех существующих чародеек. Она с трудом поднялась с колен.
"Лена! Ты ничего этим не добьешься!"
Шквальный ветер поднял в воздух сотни дешевых белых гвоздик, искусственных цветов, пальмовых листьев и флагов - мощные порывы сметали все, что принесли на Гэтлинское кладбище за последний месяц, вниз, к подножию холма. Пройдет более пятидесяти лет, а местные будут помнить день, когда ураган уничтожил на своем пути почти все магнолии в "Саду вечного покоя". Поразительной силы смерч налетел так неожиданно, что все присутствующие с трудом устояли на ногах. Только фигурка Лены, державшейся за надгробный камень, возвышалась над этим ужасом. От порывов ветра ее странная прическа растрепалась, волосы развевались, как плети. Она больше не казалась воплощением тьмы и теней, наоборот - Лена превратилась в единственное яркое пятно в самом сердце урагана, словно отражала золотистые отблески рассветных лучей, озарявших небо. Страшила Рэдли, пес Мэкона, прижал уши и тихонько скулил у ее ног.
"Ему бы это не понравилось, Лена".
Лена закрыла лицо руками, очередной порыв ветра сорвал навес, поломав врытые в сырую землю опоры, и вся конструкция полетела с холма. Но тут к Лене подошла бабушка и, прикрыв глаза, легонько дотронулась до щеки внучки. Как только бабушка прикоснулась к ней, ураган сразу же прекратился - Арелия воспользовалась своими способностями эмпата, на время лишив Лену ее силы, но даже она не могла забрать у Лены ее гнев. Ни у кого из нас не хватило бы сил на такое. Ветер стих, дождь почти прекратился. Бабушка убрала руку и открыла глаза.
Волосы суккуба непривычно растрепались, она взглянула на небо и сказала:
- Скоро рассвет.
Лучи проникали сквозь облака, солнце вставало над горизонтом, разбивая темноту, превращая осколки в очаги света и жизни, разбросанные среди неровных рядов надгробий. Два раза ей повторять не пришлось. Инкубы начали дематериализовываться, и воздух наполнился разрывающим уши гудением. Мне показалось, что этим душераздирающим звуком они вспарывают небо, а потом исчезают в нем. Я сделал было шаг в сторону Лены, но Эмма схватила меня за руку.
- А что? Они уже ушли.
- Не все, смотри!
Эмма оказалась права: у самой границы участка, прислонившись к выветрившемуся надгробию, изображавшему рыдающего ангела, стоял последний инкуб. Выглядел он постарше меня года на два - короткие темные волосы и бледная кожа, как у всех его сородичей. Однако, в отличие от прочих, он не дематериализовался перед рассветом. Инкуб вышел из тени большого дуба прямо под солнце, яркое утреннее солнце, и, зажмурившись, подставил лицо теплым лучам с таким видом, будто оно светило исключительно ради него.
Эмма ошиблась. Он не мог быть одним из них. Инкуб не может наслаждаться солнечными ваннами - это просто невозможно! Кто же он такой? И что здесь делает? Он подошел ближе и поймал мой взгляд, почувствовав, что я смотрю на него. В эту секунду я увидел его глаза - совсем не черные, как у инкубов.
У него были ярко-зеленые глаза, как у чародея.
Он остановился перед Леной, засунув руки в карманы, и кивнул. Не то чтобы поклонился ей, а скорее выразил уважение, в этом жесте было нечто неподдельно искреннее. Он пересек воображаемый "проход", демонстрируя настоящие южные манеры истинного джентльмена, достойные сына самого Мэкона Равенвуда. В этот момент я испытал что-то похожее на ненависть.
- Прими мои соболезнования, - произнес он, взял Лену за руку и вложил в ее раскрытую ладонь маленький серебряный предмет, похожий на те, которые все кидали на гроб Мэкона.
Она зажала подарок в кулачке. Раздался тот самый душераздирающий звук, воздух задрожал, и незнакомец исчез.
"Итан?"
Ноги Лены подкосились под тяжестью всего, что ей пришлось пережить этим утром - потеря, ураган, рассекающие небо пополам душераздирающие звуки. Я успел подбежать к ней и подхватить, прежде чем она потеряла сознание. С Леной на руках я спустился с холма, унося ее подальше от Мэкона и кладбища.
Всю ночь и весь день она проспала, свернувшись калачиком, в моей кровати. В волосах застряли травинки и ветки, лицо было перепачкано грязью, но домой в Равенвуд она идти не хотела, а родственники не настаивали. Я переодел ее в свою самую старую, самую мягкую рубашку, завернул в самое теплое стеганое одеяло, но даже во сне ее продолжала бить крупная дрожь. Страшила лежал у ее ног, время от времени к нам заглядывала Эмма. Я, против обыкновения, сидел в кресле у окна и смотрел на небо. Окно пришлось закрыть, потому что ураган еще не прошел окончательно.
Во сне пальцы Лены разжались, и я увидел крошечную серебряную птичку - воробья. Подарок от незнакомца с похорон Мэкона. Я попробовал забрать его, но Лена сразу же сжала кулачок.
Прошло два месяца, а у меня в ушах до сих пор стоял раздирающий небо звук, стоило мне взглянуть на эту птичку.
4.17
ПРИГОРЕВШИЕ ВАФЛИ
Яичница из четырех яиц, четыре полоски бекона, блюдо с оладьями, во время приготовления которых, по мнению Эммы, к тесту нельзя прикасаться ложкой, три вида протертых с сахаром ягод и кусок масла, щедро политый медом. Все это источало поразительные ароматы, пахта делилась на кубики и превращалась в хрустящие вкусности с помощью нашей старой вафельницы. Последние два месяца Эмма готовила, не покладая рук, целыми сутками. Вся кухня была заставлена стеклянными тарелками - тертый сыр, сырный соус, запеканка из стручковой фасоли, жареная курица, ну и, конечно, вишневый салат "Бинг" - на самом деле это просто красивое название для желе, в рецепт которого входит вишня, ананас и кока-кола. Чуть подальше я разглядел кокосовый торт, апельсиновые рулетики и что-то, напоминавшее бурбонский пудинг. Не сомневаюсь - это еще не все.
С тех пор, как Мэкон умер, а моего папу увезли в лечебницу, Эмма постоянно варила, жарила и пекла, пытаясь таким образом отогнать охватившую ее печаль, но мы прекрасно знали, что это бесполезно. Я не видел ее в таком состоянии с тех пор, как умерла мама. Эмма знала Мэкона Равенвуда примерно на целую жизнь дольше, чем я, даже дольше, чем Лена. Их отношения могли быть не особенно радужными и совершенно непредсказуемыми, но они много значили друг для друга. Мэкон и Эмма были друзьями. Не думаю, что они бы когда-нибудь признались мне в этом, но я отлично все понимал. Достаточно было взглянуть на Эмму и на царивший в кухне хаос.
- Звонил доктор Саммерс, - буркнула Эмма, даже не обернувшись.
Доктор Саммерс - психиатр, лечащий врач моего отца. Эмма, не отрываясь, смотрела на вафельницу. Я не стал говорить, что вообще-то от этого вафли быстрее не поджарятся.
- Что сказал? - спросил я, глядя на завязки передника посредине ее спины со своего места за старым дубовым столом.
Помню, в детстве я все время пытался незаметно подкрасться к ней и развязать передник. Эмма такого маленького роста, что завязки свисают почти до самого пола. Я изо всех сил постарался сосредоточиться на размышлениях о переднике Эммы.
Лучше думать об этом, чем об отце.
- Сказал, что твой папа готов вернуться домой.
Я взял пустой стакан и посмотрел через него - когда смотришь через стекло, все вещи кажутся искаженными. Такими, какие они на самом деле и есть. Папа провел два месяца в "Голубых далях" в Колумбии. Когда Эмма узнала о несуществующей книге, которую он якобы писал весь год, и об "инциденте" - так она называла случай, когда мой папа чуть не сиганул с балкона, - то сразу позвонила тете Кэролайн. Она забрала отца в тот же день и отвезла его в "Голубые дали", которые называла санаторием. Ну знаете, такой санаторий, куда отправляют сумасшедших родственников, если им понадобилось "дополнительное внимание", как говорят жители Гэтлина. Все, кроме южан, говорят в данном случае "лечение".
- Отличная новость.
Да уж, просто замечательная! Сложно представить, что папа вернется домой и снова станет расхаживать по Гэтлину в пижаме с утятами. Мы с Эммой и так потихоньку сходили с ума от всех этих поминальных запеканок, которые ближе к вечеру я, как всегда, отнесу в методистскую церковь. Я не очень-то разбираюсь в эмоциональных переживаниях, но Эмма явно была в полном раздрае, взбивала свое тесто и совершенно не хотела ни с кем разговаривать о том, что творится у нее в душе. Конечно - ведь пирог испечь проще.
Однажды, на следующий день после похорон, я попытался поговорить с ней, но она оборвала меня на полуслове:
- Что сделано, то сделано. Что ушло, то ушло. Мэкон Равенвуд сейчас в таком месте, что вряд ли мы когда-нибудь встретимся в этой жизни, и уж тем более в следующей.
Эмма сказала это таким тоном, будто примирилась с его смертью, но прошло два месяца, а я все еще разносил по знакомым пироги и запеканки.
За одну ночь она потеряла двух дорогих ей мужчин - моего отца и Мэкона. Папа не умер, но нашей кухне было все равно. Как сказала Эмма: что ушло, то ушло.
- Я пеку вафли. Надеюсь, ты голоден.
По-моему, это было первое и последнее, что она сказала мне в то утро. Я взял пачку шоколадного молока и по привычке налил себе полный стакан. Эмма всегда ругалась на меня, когда я пил на завтрак шоколадное молоко, а сегодня она, не сказав ни слова, просто отрезала мне огромный кусок сливочного кекса, и мне стало совсем не по себе. Мало того, воскресный номер "Нью-Йорк Таймс" не был, как обычно, открыт на странице с кроссвордом, а ее остро отточенные карандаши *2 оставались в ящике стола. Эмма выглянула в окно и посмотрела на задыхающееся под тяжестью облаков небо.
М-о-л-ч-а-н-и-е. Восемь букв по горизонтали, то есть мне нечего сказать тебе, Итан Уот. Вот что сказала бы мне Эмма в любой другой день.
Я глотнул шоколадного молока и чуть не подавился. Молоко было слишком сладким, а Эмма слишком громко молчала. Я понял, что слишком многое в нашей жизни изменилось.
Да еще вафли сгорели, и из вафельницы повалил дым.
Мне надо было в школу, но вместо этого я свернул на трассу номер девять и поехал в Равенвуд. Лена не появлялась в школе с дня рождения. После смерти Мэкона директор Харпер соблаговолил разрешить ей обучаться на дому с репетитором, пока она не почувствует, что готова вернуться в "Джексон". Учитывая рвение, с которым он помогал миссис Линкольн в кампании по исключению Лены из школы, думаю, он искренне надеялся, что этот день не настанет никогда.
Признаюсь, я немного завидовал Лене. Ей не надо было слушать, как мистер Ли бубнит свою старую песню о Гражданской войне, известной в наших местах под названием "северная агрессия", и о бедственном положении, в котором оказалась Конфедерация, не надо было сидеть на английском на "зрячей стороне", которую наша учительница, миссис Инглиш, могла разглядеть здоровым глазом. Теперь там сидели только мы с Эбби Портер, поэтому нам приходилось отдуваться за весь класс и отвечать на вопросы по содержанию "Доктора Джекила и мистера Хайда". Что заставило доктора Джекила превратиться в мистера Хайда? Есть ли между ними на самом деле существенная разница? Никто из нашего класса понятия не имел, что ответить, поэтому все сидящие в "мертвой зоне" просто-напросто спали.
Но без Лены "Джексон" опустел, по крайней мере - для меня, поэтому через два месяца я уже умолял ее вернуться. Вчера она сказала, что подумает, а я ответил, что ей придется подумать по пути в школу. Очнувшись от размышлений, я обнаружил, что подъезжаю к нашей развилке, к той самой дороге, которая заставила меня свернуть с трассы номер девять и поехать в Равенвуд в тот вечер, когда мы с Леной познакомились. Когда я понял, что она и есть та самая девушка из моих снов, девушка, о которой я мечтал задолго до того, как Лена переехала в Гэтлин.
Стоило мне увидеть эту дорогу, как зазвучала наша песня. Звуки музыки наполнили "Вольво", будто я включил радио. Та же песня, те же слова. За последние два месяца ничего не изменилось, песня звучала постоянно: когда я включал айпод, смотрел в потолок или перечитывал комиксы о Серебряном Серфере. "Семнадцать лун". Эта песня преследовала меня. Я попытался отключить радиоприемник, но ничего не вышло. Теперь знакомая мелодия доносилась не из колонок, а просто звучала у меня в голове, как будто кто-то пел ее, используя кельтинг.
Семнадцать лун, семнадцать лет,
В ее глазах и Тьма, и Свет,
Что верх возьмет - не угадаешь,
В семнадцать лет ты все узнаешь.
Музыка оборвалась. Я считал, что такие вещи лучше не игнорировать, но, с другой стороны, прекрасно знал, что ответит Лена, стоит мне попытаться заговорить с ней об этом.
- Это просто песня, - говорила она тоном, не терпящим возражений, - она ничего не значит.
- Ничего не значит?! Как и "Шестнадцать лун"? Это же песня о нас!
На самом деле она все понимала, но ни в какую не признавала этого. В любом случае, если я заводил такие разговоры, Лена моментально переходила из защиты в нападение:
- Хочешь сказать - обо мне?! И Тьма, и Свет?! О том, превращусь ли я в Сэрафину и сотру тебя в порошок?! Если ты уже решил, что я выберу Тьму, почему бы тебе не сказать об этом прямо?
Сначала я говорил ей в ответ какую-нибудь глупость, просто чтобы сменить тему, а потом понял, что лучше вообще молчать, и с тех пор мы не говорили о песне, звучащей в голове не только у меня, но и у нее.