Я знал фотографию, с которой скульптор, исполнил памятник. Самый бедный президент. Чернокожий со светлой душой. Он не мог дожить до наших дней, чтоб увидеть новый СССР. Даже если бы его не убили… Время. Томас Санкара родился больше века назад. Впрочем, не дожили многие, кто был гораздо моложе. Новому Союзу пришлось отстаивать право на существование. Многие отдали жизнь, чтобы мы с Инкой могли сейчас пройтись по бульвару. Наши города украшали памятники и соотечественникам. И даты рождения на них были – не старше моего отца.
– А это что? – Я показал на саблю на поясе у Санкары. Выделялась она изрядно. Если весь памятник, как и положено, успел благородно потемнеть, то рукоять сабли блестела как молодое золото.
– А, это… – инка засмеялась – наше городское поверье. Я даже не знаю откуда… В общем, детишки верят, что если подержишься за саблю Санкары, то станешь таким же честным и храбрым. Мой класс, когда мы сюда ходили, все потерли. Даже девчонки. Вот.
– Чего только народ не придумает, – качнул головой я. – Наука такие успехи делает, а тут у вас заповедник. Махровые суеверия.
– Да ладно тебе, – сморщила носик Инка. – Когда-нибудь любому человеку, мужчине, или женщине, придется делать в жизни сложный выбор. И если он поступит правильно… Какое значение будет иметь, что его большой путь начался с маленького суеверия?
– Ну так-то да, – согласился я. – Пойдем?
– Пойдем.
Я снова взял Инку под руку, а сам ловко извернувшись быстро тиснул пальцами левой руки по сабле Санкары. Так, на всякий случай. Для храбрости.
Мы двинулись по бульвару.
Мимо на кавалерийских рысях проскакала мощная команда пенсионеров. Шли на скандинавских палках, давая друг-другу ценные советы, и беззлобно подтрунивая. "Семён, ты палку-то назад тяни, отпускай в кисти… Михална, не отставай!.. Ты ж сама отстала!.. Так я от всех отстала, а ты еще и от меня…".
Я оглянулся. Санкара все так же провожал нас, своей задумчивой улыбкой. Они нужны, эти памятники ушедшим людям. Они напоминают, как трудно, тяжело, опасно шли люди к новому Советскому Союзу. Ростки будущего, которое стало нашим, взрастали по всему миру, в душах лучших. И эти ростки топтали. Вытаптывали усердно, основательно. Сперва били по душам. Если не помогало, убирали людей. А люди все тянулись к свету. "Революционеров можно убить; идеи – никогда!" Это когда-то сказал Санкара. О себе. И о многих советских людях, с которыми никогда не был знаком. О тех, кто шел курсом на светлое завтра. Это надо помнить. Не просто так к нам в руки упало наше хорошее настоящее. Его создали. В борьбе. И борьба не окончена.
– О чем задумался? – Тронула меня за руку Инка.
– А? – Я очнулся, и понял, что уже довольно долго иду погруженный в свои мысли. – Да так, о людях… О памятниках.
– М-мм, – Инка кивнула. – А хорошо, что памятники теперь делают вот такими.
– Какими? – Уточнил я.
– Небольшими, в человеческий рост, – пояснила Инка. – Старые-то памятники, помнишь? Даже времен первого Союза. Человек – десять метров! Сабля в руке – сорок метров! И все это на постаменте высотой с девятиэтажку. Подойдешь к нему, – и видишь только ноздри снизу.
– Ну, – я почесал затылок, – это так предки пытались масштаб личности передать.
– Да это понятно, что масштаб. И памятники были хорошим людям. Только вот масштаб личности – он же не в размере тела. А теперь хорошо. Подходишь к памятнику, и глядишь человеку в лицо. А он может даже ростом меньше тебя. Смотришь – такой же, как ты и я. А вспоминаешь что он сделал – и не такой же. И хочется до его высот стремится. Так думаю.
Я посмотрел на Инку уважительно. Я всегда знал, что она умница. Она оказывается, о том же что и я сейчас думала. Только своим путем. Вот она у меня какая. То есть, еще не у меня… да… Я опомнился и посмотрел на часы. Десять минут до лимита.
Бульвар вывел нас на красивую площадь. Здесь тоже были деревья, вымощенные плиткой тротуары, и круговое движение. Автобусы, редкие машины, и оживленная велосипедная дорожка.
– А это площадь "Первого Красного Знамени", – объяснила Инка. – Название длинное, пэтому часто "первознаменкой" зовут.
Видно было, почему эту площадь так назвали. В центре площади тоже был памятник. Этот был групповой. Суровые стальные мужики с мечами и щитами. В древних кольчугах. Доспехи побиты, щиты порублены. А смотрят гордо. Центральный мужик, косая сажень в плечах, щита не имел. В одной руке держал меч, а в другой – знамя. Древко у знамени было из металла, но сам стяг – живой. Треугольное алое полотнище билось и трепетало под порывами ветра, иногда разворачивая свое крыло в полную силу. Красная изменчивая вспышка на фоне белого снега.
– Когда случился Большой Кризис, и республики снова стали собираться в Союз, – заговорила Инка, – началась настоящая чехарда с символикой. Предлагали разные союзные флаги. Старый трехполосный, императорский. С двухголовым орлом. Бело-зеленый, сибирский. Даже какой-то из четырнадцати полос был. Всякие старые княжеские, вроде рязанского жеребца на желтом поле. И красный. С красным-то не все согласны были. Упирали на то, что нужно возвращаться к корням… уважать традиции… Пригласили историков. А они сказали, что красный флаг – и есть самый старый из известных. Во всех старых русских летописях флаги у дружин "червленые", то есть красные. Ну и всё, критики и припухли. Сказать нечего. Выходит, красный флаг – и русский, и советский. А у нас, видишь, теперь памятник предкам поставили.
– Хороший памятник, – Кивнул я. – Это тоже наша история.
Я поглядел на часы. Время подходило к черте. Да и место было подходящее. Пора.
Инка, – я повернулся к ней, и поглядел в её луговые, бездонные глазища – ты это… ты встань вот так, пожалуйста.
Инка непонимающе остановилась.
Сердце билось молотом. Время будто замедлилось, полилось тягучей патокой.
Ну, пан или пропал! Теперь нужно действовать быстро.
Раз! – Ловко встаю на колено.
Два! – Лихо снимаю шапку. (Мелькает мысль, что может не стоило; эх, уши вы мои уши…).
Три! – Дергаю молнию на куртке и лезу правой рукой под мышку. Таким отточенным движением достает пистолет специальный агент Борис Стальнов, про которого уже третий фильм сняли. Только у меня там не пистолет, а хрупкая красная роза…
Вот на "три" у меня заминка и вышла. Чьи-то крепкие руки взяли меня сзади под локти, и вздернули обратно с колен на ноги.
– Дяденька, вам помочь? Поскользнулись? – послышались с двух сторон заботливые голоса.
Я завертел головой, разгоняя воздух ушами. Подхватили меня две симпатичные девчонки-старшеклассницы. Крепкие, красные от мороза, глаза озорные. Обычно мне нравится, когда младшие по возрасту ко мне "дяденька" обращаются. Я так себя сразу взрослее чувствую. Но в этот момент мне такое обращение показалось некстати.
– Какой я вам дяденька, – буркнул я. – Я только три года назад институт закончил… И не поскользнулся я. Вот, предложение девушке делаю…
– Ой, извините-извините! – хором зазвенели девчонки. – Нам сзади-то не видно. Думали, вы упали.
– Спасибо, ничего, – я наконец освободился, сунул руку под куртку, извлек розу, заговорил пылко. – Инка, ты!.. выходи за меня замуж! Пожалуйста.
"Пожалуйста", – это я зря сказал. Это меня девчонки сбили. Мне опытные товарищи старшего возраста говорили, что женщины любят уверенных. А я тут – "пожалуйста"… И роза помята. Эх, все не по плану…
А Инка стоит, смотрит на меня. И не знает, что сказать.
– Девушка, вы соглашайтесь, – подала голос школьница со стороны моего левого плеча, обращаясь к Инке. – Смотрите, симпатичный какой, ушастенький.
– Нет Люда, – дала голос вторая школьница, серьезным голосом пионерской вожатой. – Что ты влияешь?! Такие серьезные решения каждый должен принимать сам.
– Вы не бойтесь. На неё не повлияешь, – пробормотал я. – Щас погодите, я сам, на второй заход…
Я снова упал на колено в снег, на утоптанное место. Народ вокруг начал озираться, и останавливаться. Заулыбались. Цирк им бесплатный.
– Инка, ты не отказывайся. То есть, ты соглашайся, – сбивчиво зачастил я. – Я тебя люблю.
– Давно? – как-то растерянно уточнила Инка.
– Всегда! – решительно махнув розой, признался я. Но как ученый, тут же сообразил, что формулировка не точна, и поправился, – С пятого класса. Я для тебя что угодно сделаю. Хочешь – снега растоплю! Хочешь – весну принесу! Хочешь – зажгу для тебя на небе второе солнце!
Инка наконец пришла в себя, посмотрела насмешливо, и вместе сердито.
– Встань, Вась. Коленку застудишь. Солнце зажжешь… Не люблю я такой треп. Видала уж трепачей…
– Инка, да ты чего! – от возмущения я даже забыл стесняться, и опять вспрыгнул на ноги. – Разве я когда трепался? Да ты разве сама не чувствуешь? Инка! Ведь теплеет!
Инка машинально провела рукой, разуживая шарф. На улице действительно теплело. Люди вокруг заголосили. Людская волна качнулась. Отец рядом с нами забросил мальчишку себе на плечи. На нас уже никто не смотрел. Все смотрели в одну сторону.
– Смотри, – сказал я, протягивая руку.
Инка посмотрела туда, куда глядели теперь все. В небе сияло второе солнце! Первое, как и положено зимнему, ютилось по-над горизонтом. Второе – гордо шло выше. Воздух вокруг стремительно терял зимнюю бледность, и наливался золотистым теплым, радостным светом.
– Это… Это что? – растерянно спросила Инка.
– Орбитальная спутниковая группировка для изменения погоды, – улыбнулся я. – Оснащена зеркалами для перенаправления солнечных лучей на нужные участки поверхности Земли. Тот спутник, что мы сейчас видим, – "Алоэей". За ним идет "Аэт". Потом "Пасифая". И так далее.
– Дети Гелиоса, – повернулась к мне Инка.
– Да, дети солнца из греческих мифов. Так их назвали. Теперь они несут нам свет своего отца. Вместо того, чтоб бесполезно уходить в космос, лучи идут к людям. Понимаешь, Инка? Пока это только эксперимент. Пока мы можем согревать лишь небольшие участки. Но когда мы нарастим орбитальную группировку!.. Это тепло. Это свет. Урожаи.
– Я слышала конечно… – задрав голову, говорила Инка. – Только не думала, что сегодня. И у нас… Неожиданно как будущее наступило… – она посмотрела на меня, и констатировала: – Ты заранее знал?
– Все уже знают, пока мы гуляем, – я окинул взглядом толпу. – Поэтому все коммунальщики на улицах. И другие службы. И любопытные, кто не на работе. Но да, я знал раньше. Я же тебе говорил, что занимаюсь зеркалами…
– Так это… твои зеркала?
– Нашей конструкторской группы, – заулыбался я. – Знала б ты, сколько там было работы… Чтоб гибкие, компактные, и с нужной отражающей способностью. А уж баллистики как маялись. Зеркало ведь как солнечный парус работает. Солнце давит, и спутник уносит с траектории… Лучшие люди страны над проектом работали. Ну, и я в их числе, – я шмыгнул носом. – Ты розу-то возьми, а?
Инка улыбнулась, и взяла протянутую розу. И посмотрела на меня какими-то другими глазами.
– Так, ты, выходит, сегодня герой?
– Да ну, какой я герой… – пожал я плечами. – Я подвижник. Вон, взял, и солнце поближе к тебе подвинул. Я люблю тебя Инка. Я правда для тебя это сделал.
– Подвижник… – инка сказала это ласково. – А тебя там, в твоем городе, учителя истории нужны?
– Ха! – я аж задохнулся. – Еще как нужны! Очень нужны! – и полез целоваться.
Случалось вам целовать любимую девушку?..
В голове у меня шумело. Люди вокруг шумели. Всем вокруг было радостно, и тепло, хотя спутник еще не успел сильно нагреть воздух. Это был общий праздник. Для всех. И для двоих.
В нашей стране в этом нет противоречия.
Шура Тверских
Учитель русского
– Вот те и гуфанитафный лагефь, – едва переводя дух, выдавил Вадим Завалов и схаркнул красную слюну.
В плевке выделялись два осколка, от вида которых у Завалова сильнее заныло во рту. На вставные зубы перейти он рассчитывал поближе к восьмидесяти. А тут, стоя на четвереньках и привалившись боком к выщербленной стене, Завалов сообразил, что до старости нужно еще дожить. Взмокшая футболка прилипла к спине. Голова казалась чугунной.
– Ай да Пал Сергеиф, ай да молодец! – бубнил Вадим Завалов. – Недельху, гофорите? Сволотщь… – попытался встать; поморщился на чьи-то рыдания и бросил, не оборачиваясь: – Сказы им, чтоп заткхнулись, а?
– Ч-что г-говоришь? Н-не понимаю! – откликнулся трясущийся голос.
Завалов прикрыл глаза. Сплюнул кровь и скрипящий на зубах песок. Заговорил, чеканя каждый слог:
– Сделай так, чтобы стало ти…
Но тут заткнулись все: на полуслове, на полувсхлипе. За выбитыми окнами слышались быстрые шаги.
* * *
"Может, не поздно свалить?" – подумал Завалов три часа назад.
Выжженные просторы под брюхом "вертушки" сменились квадратами развалин. На засыпанных мусором улицах копошились тощие, покрытые коростой собаки.
Отсек трясся и гремел, будто вертолет собирался развалиться в воздухе.
– Я слышал, там сразу заявление писать надо, чтобы пневматику выдали! – проорал сосед Вадиму на ухо.
– Зачем?! – закричал в ответ Завалов.
– Ну как! Собаки голодные! И обезьяны! Тоже!
"Какие обезьяны? Тут что, леса где-то повырастали?" – успел подумать Завалов. Все понял, и с изумлением уставился на шутника.
Даже самые храбрые студенты, активисты и массовики-затейники, кто на перевалочной базе трепался про важную миссию и взрослые, сознательные поступки, теперь притихли. Восемь мальчиков, три девочки, не старше двадцати пяти. На покрасневших от солнца физиономиях одно и то же: "Что я тут делаю?"
С высоты лагерь напоминал шмат мыльной пены. Полусферы из граненого плексигласа на фоне городских руин, поточенных оспинами от осколков и пуль. У шлюзов – очереди и горы хлама. Вперемежку белые и темнокожие, пропитанная пылью униформа и грязные обноски. Ревущие дети, взрослые с пустыми глазами.
Начальник лагеря Кузнецов напоминал здешние руины. Немолодой, с высохшим и почерневшим от ветра лицом. Глубокие морщины походили на трещины в глиняной маске. Потертая форма с выгоревшими красными крестами. Неприязненный взгляд.
– Завалов, Вадим Иванович. Проектирование систем невербальной передачи информации, – читал Кузнецов, щурясь на экран планшетника. – Аспирантура, второе высшее, четыре всесоюзные выставки, международный проект. Ну, надо же! Военная кафедра, курсы, допуск… Указано, что на должность преподавателя. Ты что здесь преподавать собрался?
Завалов достал из рюкзака картонную папку.
– Понимаю, кем вы меня считаете, Павел Сергеевич, но я изучил все, прежде чем подать заявление. Я работаю над инновационным проектом…
Кузнецов нетерпеливо вырвал из рук пачку распечаток. Пролистнул, задержавшись на таблицах. Усмехнулся.
– Ты что, наркотой злоупотребляешь?..
Вадим Завалов сделал вдох, и даже успел открыть рот; Кузнецов вскинул руку.
– Есть такие, кто от сытого житья-бытья дуреет и отправляется на поиски смысла жизни. Кажется им, что только в говне по горло, героически превозмогая ради высоких целей, можно прожить стоящую жизнь. Юношеский максимализм. А есть другие. Этим отметку о гражданском участии в личное дело подавай, строчку в биографии и значок на лацкан…
Завалов постарался не отвести взгляд.
– Но с такой чушью, – Кузнецов ткнул в растрепанную стопку бумаг, – ты первый и, надеюсь, последний. Как тебя на базе не завернули! Что им сказал?
– Что собираюсь преподавать русский язык. И это правда! Направление только начинает развиваться! И без длительных полевых испытаний…
– Спасибо, что предупредил. Значит, скоро толпами сюда повалят? Ты не понимаешь, где очутился, студент Завалов. Посмотри вокруг, да повнимательней.
Предложение не было риторическим. Кабинет Кузнецова находился на верхотуре тонированного купола. Внизу, под прозрачным полом, в три яруса кишел людской муравейник. На уровне глаз раскинулся белый прожженный солнцем простор. Завалов обернулся: за спиной ощерилась выбитыми окнами развалюха-пятиэтажка, первая в ряду своих сестриц по несчастью. Полоскались на ветру рваные занавески, сочилась из пробитых стен легкая пыль.
– Там живут люди, – Кузнецов ткнул пальцем в сторону пустоши, абсолютно безжизненной на вид. – Очень похожие на нас, но есть существенное различие: они родились в другой эпохе. Пока ты, студент Завалов, выбираешь пиво и закуску в супермаркете, местные аборигены добывают еду любимым способом – отбирают у соседа при дележе гуманитарного пайка. Ты, наверное, слыхал такую притчу? "Дай ему удочку, научи ловить рыбу, и он будет сыт постоянно". Эти люди уже получили автомат Калашникова, и теперь не согласятся променять оружие на рыболовные принадлежности. Здесь царит век готтентотской морали. Пока на этом клочке земли тихо. Но все, что ты видишь под ногами, Завалов, сворачивается и грузится на машины за два часа. Аборигенам наплевать, где нейтральная полоса. И что ты можешь им предложить? Вот эту папку? Они ведь даже туалетной бумагой не пользуются – ты в пролете по всем фронтам.
"Аллес капут", – подумал Завалов. Если отметка о гражданском участии уже испарилась списка бонусов, то стоило побороться за отчет о полевых испытаниях.
– Но раз я здесь – почему нельзя попробовать? Мешать никому не собираюсь, сделаю все, что поручите. А в свободное время вы дадите мне группу, десять человек…
Кузнецов собрал распечатки в папку, ткнул ее Завалову в руки.
– Вот что. Портить тебе биографию немедленной депортацией я не буду. Ресурсов нет, чтобы всяких недоумков доставлять на базу немедленно, не растеряв по запчастям в дороге. Поработаешь чуток. В соцчасти не хватает учителей. Это то, что на самом деле нужно, вместо твоих бумажек. Потом пойдешь к медикам и пожалуешься на здоровье. Здесь у каждого второго проблемы с акклиматизацией, разбираться с такими некогда. Неделя, и ты поедешь домой на продовольственном челноке. Тем и закончим.
Кузнецов приподнял рукав, обнажив допотопный браслетник, ткнул какую-то кнопку:
– Хала, поднимись! – потом взглянул на Завалова и неискренне улыбнулся: – Тебе – отметка о практике, мне – никаких проблем. Понятно выражаюсь? Этой чуши здесь не место.
"Что за?.." – мысленно удивился Вадим Завалов, увидав Халу.
В Хале оказалось метра полтора роста и две тонны жизнерадостности. Это была темнокожая полукровка с всклокоченными волосами, одетая в форму со споротыми шевронами. Как новогодняя елка, Хала была обвешана девайсами. За ухом виднелась коробка-переводчик, левый глаз накрывал прозрачный визор. На шее болталось две пары наушников-пуговиц, старых, проводных. Запястья под закатанными рукавами куртки искрились от обилия браслетов всех сортов.
– Здравствуйте, доктор Кузнецов! – затараторила Хала, улыбаясь во все тридцать два желтых зуба, и над лохматой головой зажглась россыпь значков-эмодзи. Завалов с ужасом опознал сенсорную игрушку, которой его задолбала младшая сестра еще пару лет назад.