- Оливы, точно зеленый дым по холмам над городом у берега моря, - мечтательно проговорила Эвадне. - О, наши холмы совсем не таковы, как здешние скалистые и безлюдные горы! Мягкие, круглые вершины… А какое там множество прохладных лощин, зеленых уголков и родничков, где можно переждать дневную жару, слушая музыку и потягивая вино… Слышишь, сударь Эйрар? Может статься - придет день, и мы все это тебе покажем!
Эйрар быстро глянул на нее при этих словах, казалось, стронувших в закоулках памяти что-то очень больное. Он попытался вспомнить, что именно, но не смог и сказал только:
- Сделай одолжение, господин Эвименес, растолкуй мне - с какой все же стати Империя поддерживает Народную партию в Двенадцати Городах? Ведь здесь, в Дейларне, имперские прихвостни за Валька горой, убить готовы, кто против…
- Занятный вопрос! - вмешался Рогей. - Рыцарь Ладомир Ладомирсон - единственный из всего нашего племени, кто вхож ко двору. Кстати, Эйрар, Железное Кольцо передало мне весточку от него. Он где-то в Скогаланге - держит связь с Железным Кольцом Наароса и тоже ждет лучших времен. Валькинги назначили награду за его голову!
- Что до твоего вопроса - не знаю, - сказал Эвименес. - Никогда не думал об этом. Эти колодезные евнухи знай только твердят: "мир, мир, порядок, порядок", и никому не дают ничего менять… кроме налогов, которые знай растут и растут!
- Дозволь сказать слово, братец, - проговорила Эвадне. - Ты, по-моему, попал в цель, но не совсем в яблочко. Вот смотри. Если бы эти сопливые ублюдки-империалы и вправду хотели только порядка и мира, как они повсюду трубят, - спрашивается, чего им не хватало в Каррене при партии Гильдий или хоть здесь в Дейларне, пока дейлкарлы жили свободными? Нет, им подавай не просто мир, они хотят, чтобы все было строго по-ихнему - никаких столкновений и никаких перемен. И никакой гордости ни у кого, разве что имперская. Послушай меня, братец: в Стассии хорошо знают, что люди, уверенные в ежедневном куске хлеба, нипочем не захотят перемен - даже если эти люди прикованы к жерновам, мелющим муку. Так что, в сущности, где разница между валькингами и смердюками? Ну да, действуют они малость по-разному, но суть-то одна: те и другие рады сжить со свету все, что мешает людям смирно сидеть по местам… и оставаться безмозглыми, словно солнечные часы!
- Ну, братишка! - от души расхохотался Эвименес. - Что-то ты нынче заговорил прямо как тот унылый философ с бородой, поеденной молью!..
Эвадне залилась краской и принялась обзывать его старым козлом и еще словечками похлеще, так что Эйрар с радостью отъехал бы прочь, будь это возможно. Узкая тропа, однако, делалась чем дальше, тем круче; лошади шли медленно, пригнув головы, каждая словно тащила нагруженную повозку, сзади то и дело слышалось: "но, но, пошла!", а по обеим сторонам уходили в поднебесье лесистые откосы, снег под деревьями казался рябым от дождя.
Темный сосновый лес постепенно густел. Вот остался позади первый невысокий кряж, - и на противоположном его склоне могучие стволы и уступы скал прижали путников к самому берегу бешеной горной реки. Здесь проводник предпочел сойти с коня. За ним спешился Рогей, и Эйрар посчитал за благо последовать примеру охотника, выросшего в горах. Эвадне осталась в седле и посматривала на них с улыбкой, в которой на первый взгляд можно было заподозрить насмешливое превосходство, - но нет, улыбка была доброй.
Мариоланец отцепил от седла два дротика:
- Мало ли, вдруг медведи уже начали просыпаться, не вздумали бы напасть с голодухи… или горные кошки унюхают лошадей, тоже не лучше… зверюги, скажу вам, страшные!
Эйрар на всякий случай повесил за спину колчан и приготовил лук, взяв его в одну руку, а поводья - в другую.
И хотя никакое зверье в тот день на них не напало - трудов хватило с лихвой. Подъем оказался изматывающим и долгим. Начинало темнеть, пасмурные небеса понемногу наливались свинцом, когда неожиданно стало легче идти, и вскоре отряд оказался в горной долине, со всех сторон окруженной снежными пиками. Чаща уступила место широкому лугу, на котором росло всего одно-два дерева, а за ними, на фоне темного лесистого склона, показалась и вилла.
- Графская Подушка, - сказал проводник.
Снаружи вилла напоминала крестьянский дом с несколькими сараями, но все постройки были сложены из чужеземного дерева и ярко раскрашены. Альсандер и Плейандер выехали вперед, в голову войска. Вот проблеяла коза, звякнул колокольчик, и из зарослей высокой сухой травы навстречу всадникам вышел человек.
Приблизившись, они заметили у него алый валькинговский значок и невольно переглянулись. Однако перед ними был всего лишь ветхий, рассеянного вида старик. Вдобавок он был один.
- Добро пожаловать во имя Мира Колодца, - приветствовал он нежданных гостей. - Да, корм для лошадок и солома в сараях на ночь у меня, пожалуй, найдется, но вот чем я буду вас угощать? Надо же, как вас много… как много…
И сокрушенно покачал седой головой.
- Об этом, дед, не волнуйся, - успокоил его Эвименес и отправился устраивать людей, не забыв, впрочем, дать знак Эвадне, чтобы не спускала со старца глаз: вдруг он не так прост, как притворяется. Вскоре сумерки озарились веселым светом костров. Проголодавшиеся люди взялись за ужин, от души хваля хестингарцев, припасших, по своему обычаю, вяленой говядины. Эйрар, Рогей и карренцы направились было к одному из костров, но тут подле них появилась Эвадне. Оказывается, старичок-сторож - по ее словам, малость выживший из ума и безобидный, как капустный кочан - согласно давнему обычаю приглашал предводителей заночевать на самой вилле:
- Пошли, он там ужин состряпал, просит не обижать.
- Не отравить ли надумал? - усомнился Рогей. Эвадне только расхохоталась.
Они отправились на виллу, взяв с собой Мелибоэ. Дряхлый валькинг выставил на стол отличную посуду и своими руками, в торжественном молчании подал им ужин - козленка, приправленного чесноком, - а после еды сел с ними у огня и обвел гостей стариковски тусклыми глазами.
- Простите меня великодушно, благородные господа, но я должен поведать вам одну историю. Видите ли, прежде меня эту виллу сторожил мой отец, а еще прежде того - мой дед. Все мы носим одно и то же имя: Булард, и на всех лежал и лежит долг - рассказывать каждому проезжающему эту повесть, посвященную благословенной памяти девятого графа Валька. Увы, господа! У меня нет ни сына, ни внука, так что я, право, не знаю, кому этот долг перейдет после моей кончины, и…
- Ладно, рассказывай, дед, - буркнул Плейандер. - Только, если можно, давай покороче: сегодня мы одолели немалый путь и, ей-Богу, умаялись!
Старец вскинул обе руки к лицу, словно пытаясь схватить что-то невидимое, потом медленно опустил их. Руки его мелко дрожали.
- Не прогневайся, доблестный воин, - сказал он покаянно. - Я вовсе не имел в виду занимать твое драгоценное внимание рассказами о своей недостойной особе… да и как бы я отважился смешивать столь низменные материи со столь высокими и душеполезными - в этом последнем ты сейчас и сам убедишься, - я лишь тревожусь, что по бренности моей земной плоти наш мир в один прекрасный день невосполнимо оскудеет духовно… Так вот, благородные господа, вот она, история девятого графа Валька, Валька Благословенного! Знайте же, что это случилось во дни, когда страна еще кишела язычниками, и граф, исполнясь благой любви к Храму, отважно бился с ними там, внизу, в Белоречье; впрочем, это-то вам известно, моя же речь о другом…
Тут распахнулась дверь, вошел Эрб. Он хотел что-то сказать, но Эвадне жестом призвала его к молчанию и подвинулась, давая ему место. Эрб сел подле нее, робея по-мальчишески и стараясь не помешать старику.
- …Знайте же, что граф Вальк был тогда совсем еще молод: его выбрали графом в неполные восемнадцать лет, дело неслыханное, но такова была его несравненная доблесть, не говоря уж о славном имени его отца. Говорят также, что среди всех Вальков он был прекраснейшим: рослым, как стройное дерево, с волосами гладкими и черными, как безлунная полночь, со смеющимися глазами и голосом, в котором, казалось, всегда слышался отзвук веселья… что говорить, счастливый принц, взысканный судьбой, совершенный телом и духом!.. Когда, одержав великую победу в Белоречье, он приехал в город Ставорну, народ встречал его как избавителя. В храмах шли благодарственные молебны, а потом устроили пир. Ах, какие там были белые скатерти, какая сверкающая посуда, какая еда!.. Тысяча свечей озаряла зал ратуши, и звучала музыка, и юный Вальк был всех веселее и громче всех пел…
Старец откашлялся, прочищая горло, и задребезжал:
Будем пить, до утра будем пить,
позабыв о завтрашнем дне.
И всю ночь напролет любить -
эй, подсядь, милашка, ко мне!..
Да, милостивые государи, легко представить себе, что служители Храма, присутствовавшие на пиру, отнюдь не пришли в восторг от этаких песнопений - ибо Храм видит свой первейший долг в сдерживании тех низменных и беззаконных страстей, о которых в них говорилось. И надо же, судьбе было угодно, чтобы по левую руку властителя Бриеллы в тот вечер оказалась молодая монахиня! Видите ли, все это происходило еще до того, как Храм изменил некоторые свои правила; в те времена полагали, что Божьим невестам следует посещать мирские праздники вроде этого пира, дабы изучать природу грехов и искушений, которые надлежит отвергать, а также, чтобы иметь представление о хитростях и уловках Диавола и, стало быть, в случае чего наилучшим образом спасти свою душу. А кроме того, означенная монахиня имела самые веские причины пойти на тот пир, ибо это была не кто иная, как Эгонилла, дочь великого герцога Ос Эригу, вступившая в Ставорненский монастырь ради славы и святости тамошнего аббата…
Так вот, юная монахиня, чье кроткое сердце было преисполнено любви к Богу, веселилась вместе со всеми, хотя вина, конечно, и не пила. Когда же зазвучала столь разгульная песня, она осенила себя святым знамением и потупила взгляд. Ну, а графу Вальку к тому времени море было по колено. Говорят, он посмотрел на нее и заметил, какие длинные у нее были ресницы.
"Клянусь Колодцем! - вскричал он. - Вот сидит та, что могла бы любить меня всю ночь напролет! Слушай, крошка, а не поступить ли нам с тобой, как в песне поется?" - и обнял ее, милостивые государи, вот так прямо и обнял за талию. Поистине, скверный поступок; другое дело, что граф был тогда неразумен и юн, и потом, его дурные дела да послужат нам, грешным, наукой.
"Государь мой, - отвечала монахиня, - я привыкла любить не только ночи напролет, но также и днем: я знаю совершеннейшую любовь - любовь к Богу. Ты же обнял меня и тем самым, пусть мимолетно и во отрицание, но все-таки заронил в мою душу мысль об иной любви; поистине, мне следовало бы преклонить колена и принести покаяние. А посему, умоляю тебя, убери руку!"
"Чем больше искушение, тем слаще победа над ним!" - сказал Вальк, однако убрал руку и повернулся в другую сторону, отвечая на тост Но не успел еще он осушить чашу, как Враг рода человеческого нашептал ему новую мысль.
"Послушай! - сказал он сестре Эгонилле. - Вы, монастырские, время от времени выходите в мир посмотреть на все то, чего следует избегать. Что же, блажен тот, кто постигнет ловушки зла и научится не клевать на приманку! Однако ты, как я погляжу, ученица не из первых. Если ты до такой степени плохо представляешь себе мирскую любовь, что простое прикосновение кажется тебе ужасным грехом - это не добродетель, а простое невежество. Может, ты еще скажешь, что родилась от прегрешения своих родителей? Соединение мужчины и женщины - это таинство, а не грех!"
"Государь мой, - снова отвечала монахиня, - на всех нас - первородный грех, а святые таинства даруют нам его отпущение".
"Но если бы таинство вело к новому греху, - возразил он, - отпущение не имело бы смысла!" - и вот так они спорили, точно два философа на пиру, не обращая внимания на остальных. Когда же о том разговоре поведали благочестивому аббату, тот нахмурил брови и сделался очень серьезен, ибо понял, что граф, кажется, готов был впасть в страшнейшую ересь. Но стоит ли ссориться с тем, кого прозвали Мечом Храма?.. Итак, добрый аббат уполномочил сестру Эгониллу разъяснить графу его богословские заблуждения; ибо среди всех монахинь она в наибольшей степени обладала даром кроткого убеждения, и притом была достаточно знатной…
- Ясно, к чему идет дело, - засмеялся волшебник Мелибоэ.
Старец лишь глянул на него с мукой в глазах - точно так же, как конь по имени Пилль глядел когда-то на Эйрара, покидавшего Трангстед - и продолжал:
- Да, милостивые государи, пути Господни неисповедимы, и не нам с нашим простым умишком судить Божью премудрость. Граф и монахиня стали встречаться в приемной монастыря, что отнюдь не противоречило правилам, и беседовать сквозь окошечко в стене. Святейший аббат пожелал однажды принять участие в разговоре. Он вошел без предупреждения - и что же, вы думаете, увидел? Представить себе невозможно: они целовались и нежно ласкали друг друга сквозь это окошко!.. Аббат, конечно, тотчас велел сестре Эгонилле вернуться в келью и наложил на нее строгую епитимью, а сам со всей любовью и кротостью принялся урезонивать графа. Но все без толку. Граф знай согласно кивал, а потом взял да и скрылся, и вместе с ним сбежала монахиня, ибо он сумел убедить ее, что без греха нет и спасения… как будто первородного греха недостаточно. Вот в те дни, судари мои, граф и велел выстроить эту виллу. С тех пор здесь ничего не изменилось. Вот здесь, на этом самом полу, сидел перед огнем победитель язычников, граф Вальк Благословенный… впрочем, тогда еще не благословенный… и с ним девица Эгонилла!
Что говорить, немалые беды обрушились тогда на страну. Укрощенные язычники, правда, покамест сидели тихо, зато старый Ос Эригу счел свою дочь обесчещенной, а с нею - и весь свой род; с другой стороны, епископы и аббаты углядели во всем этом большой урон для Храма. Герцог Ос Эригу не выпускал торговые корабли из Лектисов, Большого и Малого, и грозился войной, а в Норби пылали пожары, ибо он больше не сдерживал диких миктонцев, не ведающих закона Божия и людского. Да, государи мои, воистину тяжкие наступили времена! Кто только ни приходил сюда по дорогам и из Белоречья, и из Бриеллы, и каждый на что-нибудь жаловался, и то и дело прибывали послы из Ос Эригу и от имени Империи, так что влюбленным решительно некогда было уединиться. И вот наконец явился сам канцлер и рассказал, что Ос Эригу требует немедленно вернуть дочь - либо объявляет войну. Тут Эгонилла, сидевшая подле графа Валька, упала ему в объятия и зарыдала:
"Возлюбленный и повелитель!.. Ведь он погибнет, погибнет! Мой батюшка уже стар; если он вынудит тебя сражаться, так разве что себе на погибель!.." - Да, господа мои, вот на эти самые половицы, на камни этого очага капали слезы несравненной Эгониллы.
"Смерть и жизнь и мы двое, - сказал тогда граф. - Я променял великие планы на твою любовь, дорогая. И что же, я должен теперь тебя потерять? Никогда! Лучше уж откажусь от короны!"
"Какой смысл в этом? - возразила она. - Моего отца разобьет тот, кого изберут десятым графом Вальком, только и всего…"
Граф нахмурился и снял руки с ее плеч.
"Есть еще девятый Вальк: это я, - молвил он. Канцлер тогда кашлянул, желая говорить, но граф продолжал: - Это я, и я не стану воевать с отцом моей возлюбленной. Нет, я подниму знамя…"
"Против кого? - спросила она и встала перед ним, выскользнув из его объятий. - Придется тебе выбирать, любимый… нет-нет, и не пытайся сбить меня с толку поцелуями… Одно либо другое, третьего не дано! Или я сей же час возвращаюсь и принимаю всякое наказание, какое ни возложат на меня за наш сладостный грех… или мы вместе пригубим из Колодца чудес, из Колодца Единорога, и обретем умиротворение, которое он нам дарует!"
"Но ведь я воин! Мне надлежит вести терции валькингов на врага!"
"А кто только что отказывался от мечты о величии - ради мира вдвоем со мной?"
И на этот раз, милостивые государи, победительницей в споре вышла она. Напрасно гневался граф, напрасно молил, тщетно напускал на себя холодность. Пришлось-таки ему уступить, и вот было объявлено, что они едут к Колодцу. Конечно, вельможи графства вовсе не пришли от этого в восторг. Нашлось немало таких, кто желал бы немедленно сместить графа и обрушить Ос Эригу в морские волны. Но тех, кто по-прежнему хотел видеть его на троне, в тот раз оказалось все-таки больше, и в особенности потому, что язычники не преминули воспользоваться разладом в стране и возобновили набеги. Ну а наши паломники… сказывают, их приняли в Стассии со всеми должными почестями, и они испили из Колодца, как и многие прежде них. Правда, осушив чашу, они не ощутили в себе никаких перемен, так что на обратном пути оба чувствовали себя несколько странно и только гадали: каким будет умиротворение, которое им предстояло познать?
Немногие явились приветствовать Валька, когда он возвратился в страну. Когда же он вновь прибыл сюда, на виллу Графская Подушка, здесь ждал его лишь мой дед-сторож и с ним один-единственный гость - представьте себе, ставорненский аббат, вот уж воистину святой человек!
Мы не знаем, о чем они беседовали поначалу - только то, что ни слова не было сказано ни о каком возвращении в монастырь. Добрый аббат поздравил их с обретением мира" но тут на лица влюбленных легла какая-то тень.
"Долгим было путешествие", - сказала госпожа Эгонилла, граф же добавил:
"И холодная встреча в конце. Что-то я не чувствую пока никакого умиротворения! Ос Эригу по-прежнему грозится войной, только все дела с ним ведут теперь советники, как если бы я уже лишился короны!"
"Колодец никогда не обманывает, - ответил аббат. - Разве на корабле вы не вкусили мира и счастья вдвоем, как вам мечталось?"
"О да, конечно", - пробормотал Вальк и хотел, казалось, молвить что-то еще… но промолчал.
"Колодец никогда не обманывает, - повторил аббат. - Дело лишь в том, что никому не дано знать заранее, какого рода умиротворение ему суждено. Никто не волен понуждать Господа нашего поступать именно так, а не иначе. Наш долг - следовать тому пути, что Он нам предначертал…"
И вот тогда-то, милостивые государи мои, дама Эгонилла, все больше молчавшая с самого начала беседы, подняла голову, и прекрасные черты ее озарились внутренним светом:
"Святой отец! Отверзлись глаза мои, теперь я вижу свой путь! Так вот почему наша страсть обернулась унынием и скукой. Это потому, что я уклонилась от своего истинного пути! Нет мира и любви, кроме любви к Богу, ибо она есть сущность всякой другой любви. О, простите меня, отец!.." - и она повалилась на колени перед аббатом.
Вот как обернулось дело, и кто бы мог ожидать!.. Почтенный мой дед, находившийся тогда с ними в комнате, рассказывал: кровь бросилась Вальку в лицо, и, выхватив смертоносный кинжал, он воскликнул:
"Ты не посмеешь отнять у меня Эгониллу! Я лучше убью и ее, и тебя!"
"Спокойствие, сын мой, - ответил аббат. - Здесь больше нет Эгониллы…
- И, вынув скляночку святой воды, окропил коленопреклоненную даму: - Нарекаю тебе новое имя: отныне ты Деодата, сиречь Предназначенная Богу и к Богу Вернувшаяся. А теперь убей нас, если желаешь, сын мой, только помни, что вы пили с ней из Колодца, желая умиротворения. И ты обретешь умиротворение - хотя бы пришлось понудить тебя к тому розгой…"