- Боже мой! Боже мой! - бормотал вполголоса молодой человек, беспокойно перебегая через комнату, чтобы взглянуть на юную женщину, по-прежнему неподвижную и безмолвную. - Господи! Неужели вот этот немилосердный болтун и есть тот самый доктор Базилиус, об искусстве которого мне рассказывали такие чудеса?
Наконец он остановился с решительным видом и потребовал:
- Сударь, прежде всего осмотрите мою жену, очень прошу вас, а потом… Ах, Боже мой, потом мы будем с вами говорить сколько пожелаете.
- Хорошо, - согласился доктор, - но прежде еще несколько слов.
- Покороче.
- Ваше имя Эусеб ван ден Беек?
- Да, сударь.
- Вы родом из Харлема?
- Я только что вам это сообщил.
- Вы сын Якобуса ван ден Беека?
- Сын Якобуса ван ден Беека.
- Супруг Эстер Мениус, дочери Вильгельма Мениуса, нотариуса, и Жанны Катрин Мортье, его жены?
- Совершенно верно, сударь, вы как будто метрическую книгу читаете.
- … сестры, - продолжал доктор, - некоего Базиля Мортье, который в двадцать лет сел на корабль, покинул Харлем и больше туда не возвращался?
- Нет, сударь, никогда больше. Вы знали этого дядю моей жены, с которым сама она едва знакома?
- Я слышал о нем и даже знал его лично. Он был контрабандистом, морским разбойником, пиратом. Не знаю, в каком уголке земного шара он был повешен.
- Ах, Боже мой!
- О, не жалейте его, это был отъявленный негодяй.
- Доктор, он был дядей моей бедной Эстер. Простите меня, но я попрошу вас не говорить дурно о столь близком нашем родственнике. Мы, голландцы старого закала, воспитаны в уважении к семье.
- В самом деле, вы удивительный молодой человек. Так не станем больше говорить о вашем дяде.
- Нет, доктор, нет. Но, Бога ради, поговорим о его племяннице.
- Странно, - произнес Базилиус, говоривший будто бы сам с собой, но достаточно громко для того, чтобы Эусеб его слышал, - поразительно, с какой настойчивостью человек устремляется навстречу своему несчастью.
- Так я говорил вам… - снова начал Эусеб, не обращая внимания на эту своего рода реплику a parte.
Но доктор нетерпеливо перебил его:
- Ох, Господи! Да, вы сказали мне, что перед вашим отъездом из Харлема у вашей жены начался кашель, продолжительность припадков которого вас тревожила.
Эусеб хотел продолжать, но доктор не дал ему говорить.
- О, дайте мне рассказать вам дальнейшее, - продолжил он, - и вы увидите, что незачем надоедать мне, сообщая вещи, известные мне лучше, чем вам.
- Лучше, чем мне? - воскликнул удивленный Эусеб.
- Ей-Богу, вы сами в этом убедитесь. Остановите меня, если я ошибусь, но, черт возьми, не прерывайте меня ни в каком другом случае.
- Я слушаю вас, - ответил Эусеб, удивляясь еще больше.
- Так вот, первые дни плавания крайне утомили ее. Она вынуждена была оставаться в постели: кашель не прекращался, появилась обильная мокрота…
- Да, доктор, так оно и было.
- Тогда дайте мне продолжить. На пятый день после отплытия у вашей жены началось сильное кровохарканье, иначе говоря, настоящая гемоптизия; ее остановили с помощью сиропа Фаулера, но ваша жена продолжала жаловаться на жестокую боль в груди; кашель сделался слабее, но пищеварение прекратилось. В таком состоянии ваша жена находилась четыре или пять дней, после чего, почувствовав себя лучше, решила, что она уже здорова. Неделей позже, поскольку погода была ясной, а море - спокойным, больная достаточно окрепла для того, чтобы подняться на палубу и прогуливаться, опираясь на вашу руку. Боли в груди и в животе утихли, появился аппетит, к вашей жене вместе с ним частично вернулись силы и полностью - ее молодость и веселость. Когда после пяти месяцев плавания вы высадились на берег в Батавии, ни вы, ни она больше не думали о туберкулезе легких, словно эта болезнь никогда не существовала на земле, оставшись в ладони Господа, которому мы обязаны всеми дарами, как надежда осталась на дне сосуда Пандоры.
- Да, да, совершенно верно, доктор! - воскликнул Эусеб, куда более напуганный знаниями доктора, чем богохульством, которое тот только что проронил, сопроводив его тем сатанинским смехом, какой мы уже замечали у него.
- Дождитесь финала, чтобы начать аплодировать, черт возьми! Как все великие артисты, я приберег свой эффект. Через два дня после вашего прибытия вы возвращались от негоцианта, которому вас рекомендовали и у которого вы должны были начать служить с ближайшего понедельника; ваша жена стала жаловаться на боль в пояснице и на усталость в руках и ногах. В тот же вечер возобновился кашель, на следующий день появилась мокрота; туберкулы продолжали свое разрушительное дело, углубляя каверны под воздействием влажной жары. При выслушивании было обнаружено, что у вашей жены уже нет или почти нет правого легкого и задето левое; у нее открылась, как мы говорим, скоротечная чахотка. Дыхание делалось все более затрудненным и свистящим, кровообращение - ускоренным и неровным; пульс доходил до девяноста пяти или ста ударов в минуту, а по ночам поднимался даже до ста десяти и ста пятнадцати; утром грудь, лицо и руки покрывал холодный липкий пот; силы убывали, разум угасал, чувства притуплялись. Любовь - даже любовь, то проявление жизни, которое, казалось, должно было пережить вашу жену, - покинула ее; в течение нескольких дней эта еще недавно такая веселая и любящая юная женщина превратилась в старуху, безразличную даже к проявлению вашей нежности, равнодушную ко всему, вплоть до самой смерти. Все происходило именно так?
- Да, доктор, в точности; но как вы могли узнать?..
- Ну-ну, - ответил доктор. - Правду сказать, мне бывает смешно, когда в ваших прелестных европейских романах легочных больных изображают розовыми и слащавыми, словно те ужасные пастели, которые у французов считаются живописью. Очаровательные больные дамы, в розовом атласном пеньюаре и чепчике с оборками, вдыхающие воздух Ниццы или пьющие целебные воды, изящно кашляют и благородно падают в обморок. Скажите, скажите же, метр ван ден Беек, в последние дни похожа была ваша Эстер на этих хорошеньких чахоточных?
- Увы! Нет, доктор; но, несмотря на изменения, происшедшие в ней из-за болезни, я не стал меньше любить ее; помогите ей, вылечите, спасите ее!
- Дорогой друг, - произнес доктор со своим пугающим смехом, - я и сам бы рад был сделать это, но мы немного опоздали.
- Как немного опоздали? - воскликнул Эусеб, растерянно и в страхе глядя на врача. - Вы сказали, что уже поздно?
- Без всякого сомнения; ваша жена испустила последний вздох в половине девятого вечера, как раз в ту минуту, когда вы в первый раз постучали в дверь моего дома.
Эусеб страшно закричал и бросился к постели.
Тело Эстер уже было сковано ледяным холодом и той отверделостью, которая на языке науки называется трупным окоченением.
- О, это невозможно, это невозможно! - вопил несчастный молодой человек; упав на постель, он сжимал жену в объятиях и прильнул к ее уже застывшим губам. - Ах, Боже мой, Боже мой! Доктор, помогите же мне! Она не мертва, она не может умереть вот так, не простившись со мной! А я так спокойно слушал все, что говорил этот человек. Эстер! Эстер! О доктор, умоляю вас; я оставил ее спокойной, улыбающейся, она сказала мне, что с самого начала своей болезни не чувствовала себя так хорошо!
- Это всегда так бывает, бедный мальчик, - объяснил врач. - Жизнь должна улыбнуться тем, кому приходится с ней расстаться.
III
СДЕЛКА
Убедившись, что его жена мертва, Эусеб впал в страшное отчаяние: он кричал так, что мог разорвать самое бесчувственное сердце, падал на безжизненное тело, стараясь его согреть, рвал на себе волосы и ломал руки, поднимая их к небу.
Доктор, сидя все на том же табурете, совершенно спокойно набивал и раскуривал свою трубку; он не произнес ни слова, не сделал ни одного движения, чтобы остановить этот взрыв горя.
Понемногу боль Эусеба утихла или, вернее, погасла, словно слишком сильное пламя, поглотившее всю свою пищу.
После особенно сильного нервного припадка глаза молодого человека, до сих пор сухие и горящие, увлажнились; он заплакал, и слезы облегчили ему душу.
Он сел на край кровати, откинул несколько волосков, упавших от его беспорядочных движений на лицо умершей, заботливо уложил ее светлые косы, взял ее руку в свою и, повернувшись к доктору, произнес:
- Ах, сударь, вы не можете знать, что я потерял! Представьте себе, что мы росли вместе, жили по соседству; я делил с ней все ее игры, как позже она разделила со мной все мои невзгоды. Она была до того хорошенькая в десять лет и уже тогда звала меня своим муженьком; у нее было так много светлых локонов, что их никогда не удавалось спрятать под маленький миткалевый чепчик, и до того прекрасные голубые глаза, что незабудки, сорванные нами на берегу ручья, когда я плел из них венки, казались бледными на ее головке. О, кто мог сказать, что так скоро я увижу ее бледной, холодной, мертвой! О Господи, Господи! Моя Эстер! - воскликнул Эусеб и снова разрыдался.
- Это всеобщий закон, мой мальчик, - сказал доктор, с наслаждением втягивая опиумный дым. - Мы расцветаем, чтобы увянуть, и растем, чтобы попасть под косу; счастливы те, кого смерть скосила в расцвете красоты, молодости, пока они еще наполняли воздух вокруг себя благоуханием, а не тогда, когда осенний ветер засушил их на корню и зима засыпала снегом. Вы видите, каким я стал, но ведь и я был хорошеньким мальчиком, прелестным розовым и белокурым ребенком. Сейчас трудно это представить себе, не правда ли?
И он разразился своим резким смехом, так странно прозвучавшим у одра смерти.
Содрогнувшись, Эусеб встал, но почти сразу сел снова, почти упал, словно ноги подкашивались и не держали его.
- Боже мой, Боже мой, - в изнеможении проговорил он, - какая страшная судьба уготована мне!
- В добрый час, - пожелал доктор. - Поплачьте над собственной участью, дружок; дайте в вашей скорби свободно излиться человеческому эгоизму, признайте, что не о жене своей горюете, но жалеете себя самого, и вы будете правы.
- Эгоизм, сударь! Вы называете мои страдания эгоизмом! Но этот эгоизм убьет меня; я чувствую, что не смогу пережить ту, которую так любил!
- Тем лучше для вас, мой юный друг, тем лучше, - ответил доктор. - И если вы сдержите слово, я не стану вас жалеть, как не жаль мне молодой женщины, только что расставшейся с жизнью, успев узнать лишь прекрасные ее стороны и не изведав горя, низостей и разочарований, ожидающих в этом мире каждого; уснув, она продолжает грезить, если только в потустороннем мире грезы все-таки существуют.
Эусеб ван ден Беек молча закрыл лицо руками. Время от времени слышались его рыдания, которым вторил смешок доктора.
Неожиданно Эусеб вскочил на ноги: этот смех терзал его сердце, он не мог его больше слышать.
- Сударь, - обратился он к врачу, - мне крайне неприятно делать выговор человеку вашего возраста и вашей профессии, но, право же, все то время, пока вы были здесь, вы непрестанно выказывали неуважение к моему горю.
- В моем возрасте, дружок, - спокойно сказал Базилиус, - люди не меняют своих привычек, а я привык уважать лишь то, что мне понятно.
- Что ж, я отвечу тем же, сударь, - глаза Эусеба были сухи, голос сделался пронзительным, - и не стану терять времени на то, чтобы отыскивать причины вашего удивительного скептицизма. Извольте выйти отсюда: у меня есть только эта комната для того, чтобы молиться, а ваше присутствие иссушает мои слезы, оно ненавистно и нестерпимо для меня.
Доктор хладнокровно достал висевшие на шее на тяжелой серебряной цепи большие часы и откинул двойную крышку.
- Благодарность, о которой вы недавно говорили и которой я удостоился за то, что бескорыстно побеспокоил себя ради особы мне незнакомой, просуществовала ровно один час сорок семь минут. Эх-хе-хе, молодой человек, это немало, я встречал и менее продолжительную признательность.
Подобрав брошенную им в угол шляпу из вощеной кожи, доктор подтянул просмоленные штаны и направился к двери.
Возражение доктора показалось Эусебу резким, но не лишенным справедливости, и он невольно сделал движение, словно хотел удержать Базилиуса.
Доктор, заметив жест Эусеба, остановился у порога и сказал:
- Только что я слышал, как вы клялись не пережить вашей жены. В тех случаях, когда речь идет не о признательности, слову честного человека можно верить, а вы считаете себя честным человеком. Действительно ли вы готовы, раз ваша жена мертва, уйти вслед за ней?
- Да, - мрачно подтвердил Эусеб.
- Тогда я докажу вам, молодой человек, что мое расположение к вам, каким бы необъяснимым оно вам ни казалось, - не пустой звук. Возьмите этот кинжал; это малайский крис, отравленный знаменитым американским ядом, о котором вы несомненно слышали; он называется кураре. Простого укола, нанесенного в любой части тела так, чтобы пролилась кровь, достаточно для мгновенной и безболезненной смерти. Бери кинжал, Эусеб ван ден Беек, бери, и на этот раз я снова избавляю тебя от необходимости благодарить.
- Спасибо, - ответил Эусеб, схватившись за лезвие кинжала.
- Ах, Боже мой! Осторожнее, дорогой друг! Вы можете нечаянно уколоться или порезаться, а это непоправимо. - Снова разразившись своим зловещим смехом, доктор прибавил: - До свидания, мой милый, до свидания!
И вышел.
- Прощайте! - ответил ему Эусеб.
Оставшись один, молодой человек опустился на колени рядом с усопшей и хотел помолиться. Но память не подсказала ему ни слова из знакомых с детства молитв.
Его губы отказывались произносить имя Господа, Пресвятой Девы и святых.
Можно было подумать, что присутствие дьявольского врача изгнало из хижины всякое религиозное чувство, что служит человеку утешением в глубоком горе.
Эусеб заметил цветы в вазе, которые вчера собрал для Эстер по ее просьбе.
Он сплел из них венок и сделал букет. Венок положил ей на голову, а букет вложил в руки Эстер.
Затем он поднял ее, передвинул на постели так, чтобы освободить себе место, и улегся рядом с женой.
Крепко обняв мертвую жену, он осыпал поцелуями ее губы и глаза.
Потом, левой рукой продолжая обнимать Эстер и прижимать ее к своей груди, правой он взял лежавший на краю постели крис и приставил его острие к груди.
В эту минуту Эусеб заметил у изножья постели Базилиуса, вошедшего неслышно и незаметно: доктор смеялся, глядя на него.
Эусеб ван ден Беек вскочил, как будто его подтолкнула пружина, и с быстротой молнии кинулся к доктору.
Тот не сдвинулся с места, на лице его не отразилось ни малейшего страха, только смех стал похожим на лай гиены.
Но как только молодой человек подошел ближе, доктор схватил его державшую отравленное оружие руку и вывернул ее так сильно, что Эусеб выронил крис из полураздавленных пальцев и закричал от боли.
Затем, не давая противнику опомниться, доктор бросился на него и с ловкостью профессионального борца приподнял, перевернул в воздухе и совершенно оглушенного швырнул на пол.
Потом он поставил колено ему на грудь, левой рукой обхватил оба запястья, сделав сопротивление невозможным, и, подобрав правой рукой лежавший рядом крис, приставил, в свою очередь, оружие к сердцу Эусеба.
- Ну-ну! - насмешливо произнес доктор. - Так, значит, мы хотели обратить кинжал против того, кто нам его дал? Это нехорошо, господин Эусеб.
- Я вам уже сказал, сударь, - сказал Эусеб, в последний раз тщетно попытавшись вырваться, - что не намерен терпеть ваше присутствие.
- Неблагодарный! - воскликнул доктор. - Ведь я люблю тебя как собственную плоть.
- Если вы меня любите, почему издеваетесь над моим горем; если вы меня любите, отчего мешаете воспользоваться кинжалом, который дали мне?
- Помешал тебе воспользоваться кинжалом? Я никоим образом не хотел тебе помешать воспользоваться им; я только хотел взглянуть, как ты это сделаешь.
- Вы ушли, и я думал, что избавился от вас. Скажите, зачем вы вернулись?
- Возможно, затем, чтобы тебя спасти, но, может быть, и для того, чтобы присутствовать при развязке небольшой комедии, которую ты обещал для меня сыграть. Угадывай.
- Так обратите ее в трагедию и поскорее кончайте: у вас в руках кинжал, а жизнь для меня вдвойне невыносима, если ею я обязан вам. Убейте меня! Убейте! Да убейте же меня! - кричал Эусеб, бросаясь навстречу лезвию. - Это единственная услуга, какую вы можете оказать мне, и единственная, которую я соглашусь принять от вас.
- Ну, слава Богу, вот и оскорбления, такая славная ничем не прикрытая и не приукрашенная брань! Ты исправляешься, Эусеб ван ден Беек, мне это нравится больше твоих приторных комплиментов… Так, значит, мы по-прежнему хотим отправиться вслед за нашей ненаглядной Эстер и жизнь решительно кажется нам невыносимой с тех пор, как некому ее украсить?
- Да кончай же, палач! - и Эусеб сделал нечеловеческое усилие, стараясь освободиться.
- Немного терпения, мой юный друг, немного терпения! Вот в чем заключается тайна жизни, вот где источник силы.
Зажав кинжал между зубов, доктор с таким спокойствием раздвинул одежду Эусеба и обнажил ему грудь, словно речь шла о заурядном хирургическом вмешательстве.
Снова угрожая молодому человеку кинжалом, доктор продолжал:
- Но вполне ли ты уверен, что встретишь там свою возлюбленную?
- Что вы хотите этим сказать?
- Ты готов покончить с собой или позволить себя убить, для того чтобы соединиться с Эстер, не правда ли?
- Конечно.
- Ну, а если, вместо чтобы соединять души, смерть просто-напросто разлучает тела? А если она не придет на свидание, вернее, вы оба туда не пойдете? Наиболее здравомыслящие люди упрямо верят в небытие.
- Боже мой! Боже мой! - в отчаянии прохрипел Эусеб, - неужели этот демон не устанет меня истязать?
- Истязать тебя? Ни в коем случае. Вот уже три часа ты заблуждаешься, а я пытаюсь вернуть тебя на истинный путь. Собственно говоря, - проговорил доктор, как будто размышляя вслух, - мне незачем держать тебя под моим коленом, чтобы, когда мне захочется, отнять твою жизнь; тебе, должно быть, крайне неудобно в таком положении, я тоже расположился не лучшим образом, так что давай встанем и поговорим.
И доктор, перейдя от слов к делу, отпустил запястья Эусеба, зажатые словно в тисках, поднялся сам и, протянув руку, помог встать и ему.
Покончив с этим, Базилиус попросил:
- Дай мне на что-нибудь сесть, дорогой Эусеб.
Сам не зная почему, Эусеб подчинился воле доктора и послушно вытащил на середину комнаты бамбуковый табурет.
Но сам он остался стоять.
Доктор, поблагодарив его, как можно прочнее уселся на своем табурете и сказал:
- Теперь, дорогой мой Эусеб, когда вы немного успокоились, не кажется ли вам, что вы слишком торопитесь со всем покончить?
- Чего мне еще ждать? - спросил молодой человек. - Разве моя Эстер не умерла?
И он указал на окоченелый труп своей жены.
- Да, согласен, она действительно мертва. Но вполне ли ты уверен, бедный дурачок, что, с тех пор как ты лишился любимой женщины, в жизни для тебя не осталось ни радостей, ни утешения?