Многочисленные уроды со страхом смотрели вокруг, словно ущербная луна вдруг стала полной, и в ее ярком свете они смогли увидеть все, что ранее было скрыто темнотой; они растирали свои запястья, словно освободившись от цепей, терли шеи, будто страшная тяжесть свалилась с их сгорбленных плеч. Они с трудом выкарабкивались из могил, в которых были погребены заживо, протирали глаза, изумленно оглядываясь на нагромождения страданий, которые они испытали около замершей карусели. Если б хватило смелости, они наклонились бы, потрясая руками над этим бледным лицом с мертвенно улыбающимся ртом. Но если б это случилось, они оцепенели бы, увидев, как их собственные портреты, живые свидетельства их беспощадной алчности, злобы и отравляющей жизнь вины, итоги увиденного их слепыми в сущности глазами, сказанного их искалеченными ртами, сделанного их заманивающими и обманывающими телами, как все это таяло на убогом могильном холмике снега, в который превратился всесильный Дак. Там растаял Скелет! Ущербно-премудрый Карлик! Вот и Глотающий Лаву уже исчез с тела этого осеннего человека, следом за черным палачом, там рвался ввысь и исчезал пустой, летящий по ветру монгольфьер, Человек-Воздушный Шар, Пузырь Великолепный поднялся в чистый воздух - все это совершалось там! Рассеивались и исчезали дьявольские орды, по мере того как смерть дочиста отмывала разрисованную доску!
И вот уже обыкновенный мертвый мальчик, ничуть не изуродованный картинками, смотрел на звезды пустыми глазами мистера Дака.
- Ах-х-х-х-х…
Облегченно вздохнули хором странные люди.
И тут - может, орган-каллиопа в последний раз взревел голосом мистера Дака, может, это гром спросонья повернулся в облаках. Вдруг все сдвинулось и закрутилось. Уроды в страхе бросились бежать. На север, на юг, на восток и на запад, освободившиеся от карнавала, от темного предначертания, свободные друг от друга, они бежали как свиньи, как кабаны, испуганные бурей.
Казалось, что каждый, убегая, дернул за растяжку и вытащил колышек, к которому крепился брезент балагана.
Теперь небо содрогнулось от гибельного выдоха среди грохота, треска и скрипа схлопнувшейся темноты, когда балаганы и шатры рухнули.
Стремительно, со свистом, как кобры летели растяжки, хлопали, скользили и словно бичи косили траву.
Тросы огромного Главного Балагана содрогались в конвульсиях, опорные столбы трещали как кости. Все качалось перед неминуемым падением.
Огромный шатер бродячего зверинца захлопнулся, как мрачный испанский веер.
Палатки и шатры, расставленные по лугу> повалились словно по команде, поданной ветром, поднявшимся при разрушении гиганта.
Затем, наконец, Главный Балаган, словно огромный доисторический летающий ящер, был втянут в Ниагару взбесившегося воздуха, лопнули триста пеньковых змей, расщепились и рухнули черные боковые опоры, словно зубы, вырванные из циклопической челюсти, по воздуху било разрушающееся крыло площадью во много акров, похожее на воздушный змей, пытающийся улететь, но связанный с землей, и должен был в конце концов уступить земному притяжению, должен был развалиться под своей собственной тяжестью.
Теперь этот огромный балаган выбрасывал жаркие гнилые вздохи, тучи конфетти, которое было древним уже в ту пору, когда каналы Венеции еще не оделись камнем, и выдавливал струи сладкого розового сиропа, похожие на ленивых удавов. Разрушаясь, шатры и балаганы сбрасывали кожу, безутешно стонали до последнего мига, пока высокие бревна, служившие спинным хребтом чудовища, не упали с грохотом и ревом пушечных залпов.
Орган-каллиопа еле хрипел.
Поезд покинутой игрушкой стоял в поле.
Уродливые, намалеванные маслом картинки хлопали в ладоши на последних, еще стоявших флагштоках, затем и они повалились на землю.
Скелет, единственный, кто не убежал, наклонился, поднял с земли тело хрупкого мальчика, который недавно был мистером Даком. И ушел в поля.
Через мгновенье Уилл увидел тонкого человека и его ношу, человек шел по склону холма следом за убежавшей карнавальной толпой.
Лицо Уилла отражало все происходившее, чутко воспринимая быструю смену событий, шум, крики, суматоху, смерть и бегущих прочь уродов. Кугер, Дак, Скелет, Карлик, который был торговцем громоотводами, не убегайте, вернитесь! Мисс Фоли, где вы? Мистер Кросетти! Все кончилось, Успокойтесь! Все в порядке! Возвращайтесь, возвращайтесь же!
Но ветер уже расправлял траву, примятую их ногами, и теперь они могут бежать вечно, пытаясь обогнать самих себя.
Поэтому Уилл вернулся назад, присел над Джимом, надавил на его грудь и отпустил, еще надавил и отпустил, затем, дрожа от страха, дотронулся до его щеки.
- Джим?..
Но Джим был холоден, как пласт вывернутой лопатой земли.
54
Под покровом холода, казалось, сохранилась непрочная последняя теплота, в бледной коже скрывался некий цвет, но когда Уилл пощупал запястье Джима, он не нашел пульса, когда приложил ухо к его груди, не услышал, как бьется сердце.
- Он мертв!
Чарльз Хэлоуэй подошел к сыну и опустился на колени перед его другом, чтобы дотронуться до неподвижного горла, до застывшей груди.
- Нет, - озадаченно произнес он, - не совсем…
- Мертвый!
Слезы хлынули из глаз Уилла. Он был разбит, потрясен, уничтожен.
- Прекрати реветь! - закричал отец. - Хочешь спасти его!?
- Слишком поздно… о папа!
- Замолчи! Слушай!
Но Уилл рыдал.
Тогда отец оттащил его в сторону и ударил. Один раз по левой щеке. И один раз сильно по правой.
Казалось, так он выбил из него все слезы, ни одной не осталось.
- Уилл! - отец свирепо ткнул пальцем в него и в Джима. - Прокляни это, Уилл, все это, всех этих - мистера Дака и его шайку, ведь им нравятся плачущие. Боже мой, как они любят слезы! Господи Иисусе, чем дольше ты рыдаешь, тем больше они пьют соли, стекающей с твоего подбородка. Завопи, завой - они как кошки ночуют тебя. Поднимись! Встань с колен, прокляни этот карнавал! Прыгай, пляши! Вопи и кричи от радости, Ты слышишь! Кричи, Уилл, пой, но больше всего смейся, это твое главное оружие - смейся!
- Я не могу!
- Ты должен! Это все, что у нас есть. Я знаю! В библиотеке! Ведьма сбежала, Бог мой, как она удирала! А потом, я же застрелил ее с помощью смеха. Всего лишь улыбка, Уилли, ночное отродье не выносит ее. Потому что в ней - солнце. Мы не сможем победить их, если будем печальными, Уилл!
- Но…
- Черт возьми! Ты видел зеркала! Эти зеркала наполовину затолкали меня в могилу. Они показали мне меня старой развалиной. Они ругали меня! Они до того запугали мисс Фоли, что она примкнула к их великому походу в никуда, присоединилась к дуракам, которые хотели овладеть всем! Это самое идиотское желание: овладеть всем! Бедные проклятые глупцы. Их заманило ничто, они словно собака, которая уронив кость, бросается за отражением кости в пруду. Уилл, ты видишь: каждое из зеркал повалилось. Как ледяная глыба в оттепель. Без камня, без ружья или ножа только от моих зубов, открытых в улыбке, от моего горла, языка и легких, издавших звуки смеха, я расстрелял эти зеркала просто смехом! Я уничтожил десять миллионов испуганных глупцов и дал возможность настоящему человеку встать на ноги! Стой на своих ногах, Уилл!
- Но Джим… - запинаясь, произнес Уилл.
- Полужив, полумертв. Джим и был таким. Искушенный злом. Теперь он зашел слишком далеко и, может быть, его не вернуть. Но он ведь боролся, чтобы спасти себя, правильно? Протянул тебе руку, чтобы упасть, освободиться от дьявольской машины, разве не так? Поэтому мы закончим эту борьбу за него. Давай, двигай!
Уилл натужно дернулся, потянулся, пошел.
- Беги!
Уилл снова засопел, сдерживая слезы. Папа дал ему пощечину. Слезинки метеорами слетели со щек.
- А ну, пляши! Прыгай! Кричи!
Он подтолкнул Уилла, зашаркал рядом с ним, потом с силой сунул руку в карман, так, что лопнула подкладка, вывернул его наружу и выхватил что-то блестящее, серебристое.
Это была губная гармошка.
Папа выдул аккорд.
Уилл встал, опять уставившись на Джима.
Папа отвесил ему оплеуху.
- Не смотри! Беги!
Уилл пробежал пару шагов.
Папа выдул другой аккорд, дернул Уилла за локоть, потом схватил и подбросил его руки.
- Пой!
- Что?
- Да Господи, что угодно!
Гармоника, фальшивя, заиграла "Лебединую реку".
- Папа, - Уилл едва тащился, опустив голову, и добавил, - это ж глупо!
- Конечно! Мы и хотим этого! Глупый человек! Глупая гармоника! Фальшивая мелодия!
Папа радостно закричал. Он кружился как танцующий журавль. Но он еще не мог стать совсем простым и глупым. Он лишь хотел нашуметь, хотел нарушить тишину.
- Уилл, - крикнул он, - а ну-ка, погромче, посмешней! Проклятье ада! Не давай им пить твои слезы, а то они захотят еще! Уилл! Не отдавай им свой плач, ведь они вывернут его наизнанку и сделают своей улыбкой! Будь я проклят, если смерть наденет мою печаль как свой праздничный наряд. Не корми их печалью, Уилл, расслабься! Дыши глубже! Дуй!
Он схватил Уилла за волосы и тряхнул его голову.
- Ничего… смешного… - вяло отозвался Уилл.
- Ишь ты! А разве это не смешно! Я! Ты! Джим! Все мы! Настоящие снайперы смеха! Смотри!
И Чарльз Хэлоуэй провел рукой по лицу, захлопал глазами, прижал нос, подпрыгнул как шимпанзе, завальсировал с ветерком, выбил в пыли чечетку, закинув голову, словно собирался лаять на луну, подхватил Уилла и потащил за собой.
- Смерть просто смешна, будь она проклята, Господи! Наклонись и - раз, два, три, Уилл. Легче шаг. Начнем с "Лебединой реки", а следующее что, Уилл?.. Дальше, дальше отсюда! Уилл, подай свой божественный голос. Скачи, парень!
Уилл подскакивал, приседал, его щеки разгорелись, горло очистилось, словно он съел лимон. Он почувствовал, что грудь распирает, будто в ней воздушный шар.
Папа подул в свою серебряную гармонику.
- Это где же старики… - затянул Уилл.
- Остановись! - заорал отец.
Слышалось лишь шарканье ног, прихлопывания, подпрыгивания, подталкивания.
А Джим? Джим был забыт.
Папа принялся щекотать Уилла между ребер.
- Эту песню поют леди из Камптоуна!
- Дуу-да! - закричал Уилл. - Дуу-да! - Теперь получилось уже с мелодией. Воздушный шар в груда вырос, в горле запершило.
- Трек в Камптоуне - пять миль!
- О дуу-да!
Они изобразили менуэт.
И тут это случилось.
Уилл почувствовал, что воздушный шар в груди вырос до огромных размеров.
Он улыбнулся.
- Что? - удивился папа.
Уилл фыркнул. Уилл засмеялся.
- Что ты сказал? - спросил папа.
Сила наполненного горячим воздухом шара еще шире раздвинула улыбку, откинула голову Уилла назад.
- Папа! Папа!
Он запрыгал. Он схватил папу за руку. Он понесся как безумный, закрякал уткой, закудахтал курчонком. Хлопнул ладонями по коленкам, отбил чечетку так, что пыль взвилась вверх.
- О Сюзанна!
- Не плачь!..
- …из-за меня!..
- Я приду из…
- …Алабамы к тебе…
- …С банджо.
И они подхватили вместе:
- Груди-и-и!
Зажмурив глаза, папа наигрывал веселые аккорды, гармоника, присвистывая, стучала по его зубам, он кружился и подпрыгивал, выбивая дробь каблуками.
- Ха! - они столкнулись, едва не сбив друг друга с ног, треснулись головами, еще громче и порывистей выкрикивая. - Ха! О Боже, ха! О Боже, Уилл, ха! Ты слабак! Ха!
И этот бешеный смех перебивало лишь…
Чиханье!
Они кружились. И, наконец, стали приглядываться.
Кто лежал там, на освещенной луной земле?
Джим? Джим Найтшейд?
Не пошевелился ли он? Не раскрылись ли его губы, не дрогнули веки? Не порозовели щеки?
- Не смотри! - схватив Уилла за руку, папа увлек его плясать дальше.
Расставив руки, они пели просто ноты: до-си-до; гармоника жадно глотала эти неотесанные мелодии из рук папы, который словно аист отплясывал на негнущихся ногах и как индюк топорщил локти. Они перепрыгивали через Джима то туда, то обратно, словно тот был камнем, валявшимся на траве.
- Это кто там в кухне с Диной!
Это кто там в кухне…
- …я знаю-ю-ю-ю!
Джим облизал губы.
Никто этого не заметил. А если они и заметили, то сделали вид, что не замечают, они боялись ошибиться.
Все остальное Джим сделал сам. Его глаза открылись. Он наблюдал за танцующими дураками. Он не верил своим глазам. Он был далеко, он путешествовал сквозь годы. И теперь, когда вернулся, не услышал удивленного окрика: "Эй, старина!" Они плясали джигу, плясали самбу. Казалось, он вот-вот заплачет. Но вместо этого, его рот дрогнул. Он издал подобие смеха. Потому что увидел глупого Уилла и его глупого старого папу, которые как гориллы скакали по лугу. Они перепрыгивали через него, хлопали руками, наклонялись, чтобы омыть его полноводным потоком своего громкого смеха, который не остановился бы, даже если б небо упало на землю или земля разверзнулась у них под ногами, они хотели смешать свое бурное веселье с его робким удивлением, зажечь свет жизни.
И, поглядывая вниз во время этого свободного восхитительного танца, Уилл думал: Джим не помнит, что был мертвым, поэтому сейчас мы не скажем ему ничего, когда-нибудь потом, но не сейчас, не… Ду-у-да-а! Ду-у-да-а!
Они даже не сказали: "Привет, Джим!" или "Потанцуй с нами", они просто протянули руки, словно он упал в суматохе карнавала и нуждался в помощи, чтобы подняться и присоединиться к ним. Они подхватили Джима. Джим взлетел. Джим принялся танцевать с ними.
Схватившись за руки, ладонь к ладони, они от души визжали, пели, радостно прыгали, и Уилл знал, что живая кровь омыла сердце друга. Они подхватили Джима как новорожденного, хлопали его по спине, заставляя дышать, выправляя неумелое еще дыхание.
Затем папа наклонился, упершись руками в колени, и Уилл перепрыгнул через него; Уилл наклонился и папа перепрыгнул, затем они встали один за другим, наклонились, хрипя свои песни, чувствуя приятную усталость во всем теле, и ждали продолжения чехарды, пока Джим, проглотив комок, застрявший в горле, разбегался и прыгал. Однако он не сумел перепрыгнуть через папу, они упали и покатились по траве, и эта куча-мала кричала совой и ослом, ревела как медные трубы, словно в первый день творенья и первозданной радости тех, кто еще не был изгнан из райского сада.
Потом они, наконец, уселись, хлопнули друг друга по плечам, обнялись и, покачиваясь из стороны в сторону от переполнявшего душу счастья, смотрели друг на друга, отдаваясь пьянящему радостному умиротворению.
И тогда они улыбнулись, и улыбки на их лицах загорелись словно факелы, и они посмотрели в даль полей.
Опоры темных шатров валялись как слоновые бивни среди мертвых брезентов, трепетавших под ветром, словно лепестки чудовищной черной розы.
Во всем спящем мире лишь они трое, словно кошки, с наслаждением грелись под луной.
- Что случилось? - спросил, наконец, Джим.
- Лучше скажи, что не случилось! - крикнул в ответ папа.
И они снова рассмеялись, но вдруг Уилл обнял Джима, крепко прижал к себе и зарыдал.
- Эй, - сказал Джим спокойно, поглаживая его в ответ, - эй… эй…
- О Джим, Джим, - сказал Уилл, - мы будем дружить вечно.
- А как же, конечно, - спокойно ответил Джим.
- Все в порядке, - сказал папа. - Немного поплакали, немножко посмеялись, а теперь пошли домой.
Они поднялись на ноги и стояли, рассматривая друг друга. Уилл оглядывал отца и гордился им.
- О папа, папа, это ты сделал, ты это сделал!
- Нет, мы вместе это сделали.
- Но без тебя мы пропали бы. О папа, я же совсем тебя не знал. А теперь я тебя знаю.
- Неужели знаешь, Уилл?
- Очень даже знаю!
Они видели друг друга сквозь мерцающий ореол влаги.
- Ну, что же, тогда - здравствуй.
Папа протянул руку. Уилл пожал ее. Оба рассмеялись, вытерли глаза, и только тогда присмотрелись к убегающим к холмам следам на росе.
- Папа, они когда-нибудь вернутся?
- И нет. И да, - папа спрятал гармонику. - Нет, вернутся не они. Да, придут другие люди, которые будут похожи на них. Не обязательно с карнавалом. Бог знает, в каком обличье они появятся в следующий раз. Непременно придут. Они в дороге.
- Нет, - сказал Уилл.
- Да, - сказал папа. - Мы должны остерегаться их всю оставшуюся жизнь. Борьба только началась.
Они медленно шли вокруг карусели.
- На кого они будут похожи? Как мы их узнаем?
- Кто знает, - спокойно ответил папа, - может быть, они уже здесь.
Мальчики быстро оглянулись.
Но был только луг, карусель и они сами.
Уилл посмотрел на Джима, на отца, на себя и свои руки. Потом поднял взгляд на папу.
Папа печально и серьезно кивнул, затем показал на карусель, взобрался на нее и дотронулся до медной стойки.
Уилл взобрался к нему. Джим устроился рядом с Уиллом.
Джим погладил гриву лошади. Уилл похлопал ее по крупу.
Огромный круг карусели тихо наклонился, будто следуя за приливами и отливами ночи.
Только три раза по кругу вперед, подумал Уилл. Вот здорово!
Только четыре раза по кругу вперед, подумал Джим. Так-то, старик!
Только девять раз по кругу назад, подумал Чарльз ХэЛоуэй. Бог мой!
И каждый угадал по глазам мысли другого.
Как просто, подумал Уилл.
Только разок, подумал Джим.
Но тогда, подумал Чарльз Хэлоуэй, стоило бы вам только начать, вы бы постоянно сюда возвращались. Еще одна поездка, и еще одна. А через некоторое время вы бы предложили покататься своим друзьям, и потом появилось бы еще больше друзей, и так до тех пор, пока, наконец…
Эта мысль поразила их всех в один и тот же момент.
…наконец, вы заведете владельца карусели, надсмотрщика над уродами… собственника некоей ничтожной части вечности, который путешествует с представлениями мрачного карнавала…
Может быть, сказали их глаза, они уже здесь.
Чарльз Хэлоуэй пробрался к механизму карусели, отыскал гаечный ключ и разбил на куски шестеренки, расплющил зубчатки. Затем стащил с карусели мальчишек, и ударил по пульту пока тот не сломался, разбросав прерывистые молнии.
- Возможно, в этом нет особой необходимости, - сказал Чарльз Хэлоуэй. - Возможно, она никуда не годится без уродов, которые дают ей энергию. Но… - Он на всякий случай ударил по ящику с пультом еще раз и выбросил гаечный ключ.
- Уже поздно. Наверное уже полночь.
И вслед за его словами послушно пробили часы на ратуше, часы на баптистской церкви, на методистской, на епископальной, на католической церкви - все часы пробили двенадцать. Ветер рассеял над землей семена Времени.
- Кто последний добежит до семафора, тот девчонка!
Мальчишек словно выстрелили из пистолета.