Часам к восьми ты уже будешь хорош, думал я, к полуночи вконец отупеешь от толкотни и завалишься спать, и продрыхнешь до полудня. А в воскресенье, за ужином, напьешься уже основательно. Где-то разыгрывается постельный вариант игры в "третий лишний". Участвуют: графини ирландские, французские и прочие леди, с одной стороны, и звери-самцы, гуманитарии из Сорбонны, с другой. Их сегодня много набежало с усами (какой же поцелуй без усов). И плевать, что грядет понедельник, он где-то далеко, за миллион миль. Вторник. Возвращаюсь в Дублин, почти ползу, боюсь растрясти себя по дороге, как будто я - большой, изнывающий от боли зуб мудрости. Горечь общения с женщинами истощила меня, все тело ноет от воспоминаний.
С трепетом вспоминаю свой первый приезд к Норе; мне шел тогда двадцать второй год.
Старая, выжившая из ума герцогиня с акульими зубами и наштукатуренным лицом затолкала меня в спортивный автомобиль и рванула к Норе по этой самой дороге пятнадцать лет назад.
- Норин зверинец придется тебе по душе, цветничок тоже, - орала она мне в ухо, стараясь перекричать ветер. - Публика у нее собирается на любой вкус: хочешь зверюги, хочешь укротители, тигры, киски, розы, сорняки, что угодно. В ручьях у нее водится всякая рыбка, и холодная, и горячая. А в парниках зреют плотоядные монстры, наглотались жутких удобрений и вымахали аж до потолка. Приезжаешь к Норе в пятницу в чистом белье, а в понедельник уползаешь весь грязный и пропотевший. Ты словно пережил, вдохновился и написал все Босховы Соблазны, прошел сквозь Ад, видел Страшный Суд и Конец Света! У Норы в замке живется как за теплой щекой великана, тебя ежечасно жуют и пережевывают. Дом проглотит тебя. А когда замок выдавит из тебя последние соки и обсосет твои юные сладкие косточки, он выплюнет их, и ты окажешься под холодным дождем, на станции, один, позабыт-позаброшен.
- Они что, хотят утопить меня в желудочном соке? - Я старался переорать мотор. - Переварит он меня, как же! Подавится. Никакому замку меня не проглотить! Не позволю пресыщаться своим Первородным Грехом!
- Гы-гы-гы! Глупенький! - загоготала графиня. - Да тебе уже к утру воскресенья все косточки обгложут!..
Я выбрался из лабиринта памяти, словно из лесу. Машина плавно шла на хорошей скорости, я сбросил газ: слишком уж заходилось у меня сердце от восторга, затуманилось в голове, кровь отхлынула из жил - и я убрал ногу с педали.
Под небом озерной синевы, у озера небесной сини стоял величественный Гринвуд, замок Норы. Он расположен среди самых круглых в Ирландии холмов, его окружают самые густые в Ирландии леса и самые высокие деревья. Его башни, построенные неизвестными зодчими и ушедшими в небытие народами, возвышаются уже тысячу лет. Для чего? Никто не знает. Гринвудские сады зацвели в первый раз пятьсот лет назад. А лет двести назад по чьей-то прихоти между древним кладбищем и галереей затесались амбары и подсобки. Здание женского монастыря землевладельцы превратили в конюшню, а к замку девяносто лет назад пристроили новые крылья. У озера развалины охотничьего домика, здесь дикие лошади уносятся в море трав, здесь есть озерки с ледяной водой, а в пустошах затерялись одинокие могилы грешниц; отринутые миром, они остались изгоями и после смерти, столь чудовищны были их преступления.
Как будто в знак приветствия, солнце вспыхнуло в десятках окон. Ослепленный, я резко нажал на тормоза. Я сидел, зажмурив глаза и облизывая губы.
Я вспомнил свой первый вечер в Гринвуде.
Дверь открыла Нора собственной персоной, совершенно голая.
- Вы поспели как раз к шапочному разбору! - возвестила она.
- Ерунда! А ну, сынок, подержи. Это тоже. - Герцогиня в три приема молниеносно сбросила с себя одежду, прямо в дверях, на сквозняке, и стала как очищенная устрица.
Я и опомниться не успел. Я стоял как вкопанный с ее одеждой в руках.
- Ну, парень, настал твой смертный час, - прокаркала герцогиня, преспокойно вошла в дом и исчезла в толпе изысканно одетых гостей.
- Меня побили моим же собственным оружием, - воскликнула Нора. - Теперь, чтобы выдержать конкуренцию, надо одеваться. Жаль, а я т а к надеялась, что у вас отвиснет челюсть.
- Она и сейчас у меня еще отвисает, - заверил ее я.
- Идемте, поможете мне одеться.
Мы ходили по спальне, путаясь ногами в разбросанной одежде, источавшей тончайший мускусный аромат.
- Подержите мои трусики, я в них влезу. А что, вы и есть тот самый Чарли?
- Рад познакомиться.
Я залился краской. А потом разразился хохотом, не в силах справиться с приступом смеха.
- Прошу извинить, - выговорил я наконец, застегнув на ее спине лифчик. - Бывает же такое, еще только вечер, а я вас одеваю.
Где-то хлопнула дверь. Я стал озираться по сторонам в поисках герцогини.
- Исчезла, - пробормотал я, - дом уже поглотил ее.
В самом деле, все, что она напророчила, сбылось: я увидел ее снова только в понедельник, хмурый и дождливый. Она уже не помнила, ни как меня зовут, ни моего лица.
- Боже праведный, - вырвалось у меня. - Что это?
Все еще одевая Нору, я подошел с ней к дверям библиотеки. Внутри сияло, как в ослепительном зеркальном лабиринте. Гости обернулись.
- Вот это, - показала Нора, - Манхэттенский городской балет, они перенеслись сюда через океанские льды на реактивной струе. А слева Гамбургские танцоры, эти прилетели с другого конца света. Компания подобралась прямо-таки божественная. Соперничающие танц-банды по незнанию языка не могут дразниться и ехидничать, вот и приходится им весь свой сарказм изливать в пантомиме. Отойди в сторонку, Чарли, Валькирии должны превратиться в девушек с Рейна. А вот эти мальчики как раз и есть Девушки с Рейна. Побереги тыл!
Нора оказалась права.
Битва началась.
Нежные хрупкие лилии с ревом, рыком, воем и визгом наскочили друг на друга, а потом, обессиленные, расползлись, рассыпались, разбежались по десяткам комнат, десятки дверей с грохотом захлопнулись за ними. Мерзость стала мерзким альянсом, а мерзкий альянс превратился в горящую, пылающую, пышущую бесстыдством страсть. Хорошо, хоть господь потрудился убрать все это с глаз долой.
Все смешалось в блестящей, сверкающей круговерти писателей, художников, поэтов, хореографов, пронеслись-промелькнули суббота с воскресеньем.
И меня захлестнул телесный водоворот и безудержно понес навстречу унылой, удручающей реальности понедельника.
Сколько лет, сколько вечеринок канули бесследно. И вот я снова здесь.
Высится громада Гринвуда, вся затаилась.
Музыка молчит. Машины не подъезжают.
"Э, что за изваяние сидит там на берегу? - спросил я себя, - Новое? А вот и нет. Это же…"
Нора. Сидит одна, подобрав ноги под платье, на ней лица нет, и смотрит, как завороженная, на Гринвуд, как будто это не я приехал, словно и нет меня вовсе.
- Нора..?
Ее глаза застыли, они видят только замок, его стены, замшелые кровли и окна, в которые глядится бесстрастное небо. Я обернулся и тоже посмотрел на замок.
Что-то было не так. Может, замок осел фута на два в землю? А может, это земля осела вокруг замка, и он остался на мели, покинутый, на леденящем ветру?
Может, от землетрясения стекла перекосились в рамах, и теперь каждому входящему в дом гостю окна корчат рожи и гримасы?
Входная дверь была распахнута настежь, и меня коснулось дыхание дома.
Коснулось едва-едва. Вот так же бывает, проснешься среди ночи, слышишь теплое дыхание жены и вдруг цепенеешь от ужаса, потому что это не ее дыхание, не ее запах?
Хочешь растолкать ее, окликнуть. Кто она, что она, откуда? Сердце глухо колотится в груди, а ты лежишь и не можешь уснуть. Рядом кто-то чужой.
Я зашагал по лужайке, и в окнах замка мгновенно ожила тысяча моих отражений. Я остановился над головой Норы, и все замерло.
Я и тысяча моих подобий тихо уселись на траву.
Нора, милая Нора, думал я, мы вместе, мы снова вместе.
Тот первый приезд в Гринвуд…
А потом мы виделись изредка, мимоходом, подобно тому, как люди мелькают в сутолоке толпы, как влюбленные, разделенные проходом в электричке, как случайные попутчики в поезде, который свистит, возвещая о скором приближении станции. Мы держались за руки или позволяли своим телам вжиматься друг в друга до боли под натиском толпы, которая вываливается на остановке из битком набитого вагона. А потом никаких прикосновений, ни единого словечка, ничего.
Каждый год мы разбредались каждый в свою сторону и в голову нам не приходило, что мы можем вернуться, что взаимное притяжение еще приведет нас друг к другу. Уходило еще одно лето, закатывалось солнце, и Нора возвращалась, волоча за собой пустое ведерко для песочка, возвращался и я с побитыми коленками. Пляжи опустели, окончен странный сезон. Остались мы одни, чтобы сказать: "Привет, Нора" - "Привет, Чарльз". А ветер тем временем крепчает, море мрачнеет, словно из пучины поднялось огромное стадо осьминогов и замутило воды своими чернилами.
Я часто спрашивал себя, придет ли когда-нибудь день, когда круг наших скитаний замкнется и мы останемся вместе. И вот однажды, лет двенадцать назад, такой момент наступил. От нашего теплого, ровного дыхания наша любовь обрела равновесие, подобно перышку на кончике пальца.
Это случилось, потому что мы встретились с Норой в Венеции, она была оторвана от дома, вдалеке от Гринвуда, где вполне могла бы принадлежать кому-нибудь другому, а вовсе не мне.
Но нас почему-то волновали одни только разговоры о постоянстве. На следующий день, облизывая губы, ноющие от грубых, жадных поцелуев, мы так и не нашли в себе силы сказать друг другу "давай поженимся", "пусть это длится вечно", "хоть квартира, хоть дом, только не Гринвуд, ради всего святого, только не Гринвуд", "останься!". Может, полуденное солнце слишком безжалостно высвечивает наши изъяны? Скорее всего, гадким детям опять стало скучно. А может, нас испугала тюрьма для двоих! Как бы там ни было, но наше перышко, которое ненадолго обрело равновесие на волнах нашего дыхания, благоухающего шампанским, улетело. Неизвестно, кто из нас первым задержал дыхание. Под предлогом срочной телеграммы Нора сбежала в Гринвуд.
Связь оборвалась. Писем скверные детки не писали. Я понятия не имел, сколько песочных замков она разметала, а она не знала, сколько пижам вылиняло на мне от пота. Я женился. Развелся. Странствовал по свету.
И вот опять мы пришли из разных сторон и встретились в этот необыкновенный вечер у обыкновенного, знакомого озера. Мы окликаем друг друга молча, мы бежим навстречу друг другу, не двигаясь с места, будто и не было стольких лет разлуки.
- Нора.
Я взял ее за руку. Рука холодная.
- Что случилось?
- Случилось!? - Она рассмеялась, умолкла и отвернулась.
Я вдруг рассмеялся опять. Смех был мучительно тяжелый, чреватый слезами.
- Мой милый, дорогой Чарли, думай что угодно, что мы тут взбесились, сошли с ума, свихнулись… Что случилось, говоришь ты, случилось?!
Она погрузилась в пугающее молчание.
- Где прислуга, где гости..?
- Вчера вечером, - сказала она, - все кончилось.
- Чтобы у тебя была пирушка, да всего на один вечерок! Быть этого не может! В воскресенье по утрам на лужайке всегда валяется уйма всякого сброда в простынях. Так зачем..?
- Так зачем я тебя позвала сегодня, ты хочешь спросить. Да, Чарльз? - Нора все так же, не отрываясь, смотрела на замок. - Чтобы передать тебе Гринвуд, Чарли. В дар. Если, конечно, замок примет тебя, если ты сумеешь его заставить…
- Не нужно мне никакого замка! - взорвался я.
- Э-э, Чарли, дорогой, дело не в том, нужен ли замок тебе, а в том, нужен ли т ы замку. Он всех нас вышиб.
- Вчера вечером..?
- Вчера вечером последний большой прием в Гринвуде "кончился провалом. Мэг прилетела из Парижа. Ага прислал роскошную девочку из Ниццы. Роджер, Перси, Ивлин, Джон - все были здесь. Был и тот тореадор, который чуть не прикончил того драматурга из-за балерины. И ирландец, тоже драматург, который вечно падает со сцены спьяну. Вчера вечером, между пятью и семью, в эту дверь вошли девяносто семь гостей. К полуночи не осталось ни души.
Я прошелся по лужайке, на траве следы колес трех десятков машин, еще свежие.
- Он расстроил нам всю вечеринку, - донесся слабый голос Норы.
Я обернулся в удивлении.
- Кто "он"? Замок?
- О, играла замечательная музыка, но на верхних этажах было слышно какое-то уханье. Мы смеялись, а верхние этажи отвечали нам зловещим эхом. Вечеринка скомкалась. Бисквиты становились поперек горла. Вино лилось по подбородку. Никто не смог сомкнуть глаз и на три минуты. Не верится? Правда, все получили свои пирожные и разъехались, а я спала на лужайке совсем одна. Знаешь почему? Пойди посмотри, Чарли.
Мы подошли к распахнутой двери Гринвуда.
- На что смотреть?
- А на все. На замок, на его комнаты. Открой его тайну. Подумай хорошенько, а потом я откроюсь тебе и скажу, почему я не смогу здесь больше жить и почему я должна оставить этот дом, и почему ты можешь взять Гринвуд, если захочешь. А теперь заходи. Один.
И я вошел.
Я осторожно ступал по золотистому дубовому паркету огромного холла. Полюбовался обюссонским гобеленом, что висел на стене. Долго разглядывал древнегреческие беломраморные медальоны, выставленные в хрустальной витрине на зеленом бархате.
- Ничего особенного, - крикнул я Норе, которая осталась снаружи. Уже вечерело, становилось прохладно.
- Нет. Все особенное, - отозвалась она. - Ступай дальше.
По библиотеке разливался густой приятный запах кожаных переплетов. Пять тысяч книг отсвечивали потертыми вишневыми, белыми и лимонными корешками.
Книги мерцали золотым тиснением, притягивали броскими заголовками. А вот камин на целый штабель дров. Из него вышла бы прекрасная конура на добрый десяток волкодавов. Над камином изумительный Гейнсборо, "Девы и цветы". Картина согревала своим теплом многие поколения обитателей Гринвуда. Полотно было окном в лето. Хотелось перегнуться через это окно, надышаться ароматами полевых цветов, коснуться дев, посмотреть на пчел, что усеяли блестками звенящий воздух, послушать, как гудят эти крылатые моторчики.
- Ну как? - донесся голос издалека.
- Нора! - крикнул я. - Иди сюда. Тут совсем не страшно! Еще светло!
- Нет, - послышался грустный голос. - Солнце заходит. Что ты там видишь, Чарли?
- Я опять в холле, на винтовой лестнице. Теперь в гостиную. В воздухе ни пылинки. Открываю дверь на кухню. Море бочек, лес бутылок. А вот кухня… Нора, с ума сойти.
- Я и говорю, - простонал жалобный голос. - Возвращайся в библиотеку. Встань посередине комнаты. Видишь Гейнсборо, которого ты всегда так любил?
- Он тут.
- Нет его там. Видишь серебряный флорентийский ящик для сигар?
- Вижу.
- Ничего ты не видишь. А красно-бурое кресло, на котором ты пил с папой брэнди?
- На месте.
- Ах, если бы на месте, - послышался вздох.
- Тут - не тут, видишь - не видишь! Нора, да что ты в самом деле! Неужели не надоело!
- Еще как, Чарли! Ты так и не п о ч у я л, что стряслось с Гринвудом?
Я стал озираться по сторонам, пытаясь обонянием уловить тайну дома.
- Чарли, - голос Норы доносился издалека, с порога замка. - …четыре года назад, - послышался слабый стон. - Четыре года назад… Гринвуд сгорел дотла.
Я бросился к выходу.
- ЧТО?! - вскричал я.
- Сгорел. Четыре года назад. До основания, - сказала она.
Я отошел на три шага назад, посмотрел на стены, окна.
- Нора, но вот же он, целехонький!
- Нет, Чарли, это не Гринвуд.
Я потрогал серые камни, красные кирпичи, зеленый плющ. Провел рукой по испанской резьбе на входной двери.
- Не может быть, - сказал я в ужасе.
- Может, - отозвалась Нора. - Все новое, сверху донизу. Новое, Чарли. Новое. Новехонькое.
- И д в е р ь?
- Да, прислали в прошлом году из Мадрида.
- И мощеные дорожки?
- Да, камень добыли близ Дублина два года назад. А окна привезли из Уотерфорда весной.
Я вошел в дом.
- А паркет?
- Отделан во Франции, прислали прошлой осенью.
- Ну… ну, а гобелен?
- Соткан недалеко от Парижа, в апреле повесили.
- Но он же как две к а п л и… Нора!
- Чтобы сделать копии с мраморных медальонов, я ездила в Грецию. Хрустальную витрину тоже заказала, в Реймсе.
- А как же библиотека?!
- Все книги до единой переплетены и оттиснуты золотом заново и расставлены на такие же книжные полки. Одна библиотека мне влетела в сто тысяч фунтов.
- Как две капли, Нора, - воскликнул я. - Боже, как две капли.
Мы стояли в библиотеке. Я ткнул пальцем в серебряный сигарный ящик флорентийской работы.
- Ну уж его-то вы наверняка вытащили из огня!
- Нет, нет. Я же художник. Я запомнила, как он выглядел, сделала эскиз, отвезла во Флоренцию. В июле подделка была готова.
- А Гейнсборо!?
- Присмотрись повнимательнее! Это Фритци сработал. Фритци, ну тот самый, махровый битник с Монмартра, помнишь, художник. Он заляпает краской холст, потом делает из него воздушного змея и запускает в небо, а ветер с дождем творят за него красоту. Потом он продает эту картину за сумасшедшую цену. Так вот, оказывается, Фритци в тайне поклоняется Гейнсборо. Он меня убьет, если узнает, что я проболталась. Эти "Девы" написаны им по памяти. Здорово?
- Здорово, здорово! Боже мой, Нора, неужели все это правда?
- Как бы мне хотелось, чтобы это было ложью. Ты, наверное, думаешь, я спятила? Ведь у тебя мелькнула такая мысль? Чарли, ты веришь в добро и зло? Я не верила. Я как-то сразу постарела, увяла. Мне стукнуло сорок. Эти сорок стукнули меня, как локомотив. Ты знаешь, мне кажется… замок сам себя уничтожил.
- Как ты сказала, с а м?.. себя?
Она прошлась, заглядывая в комнаты, где уже начинали сгущаться сумеречные тени.
- Мне было восемнадцать, когда мне привалило богатство. Если мне напоминали о Стыде, я отвечала: "Чепуха!". Если призывали к Совести, я кричала в ответ: "Чушь собачья!". Но в те годы чаша была пуста. С той поры много всяких помоев вылилось на меня, и вот, к своему ужасу, я обнаружила, что стою в этой чаше по уши в старой грязи. Теперь я знаю, что на свете есть и совесть, и стыд.
Я ношу в себе память о тысяче молодых мужчин, Чарльз.