- О, но ведь мы вам нужны! - Фокс в отчаянии смотрел на свою шляпу, а тем временем женщина осыпала его самой отборной бранью. Не было таких слов, которых она постеснялась бы употребить. Она изрыгала громы, молнии, дым и винные пары.
- Вы кем себя возомнили? Вы что, Бог? Бог и Святой Дух, снисходящие до людей, вынюхивающие да высматривающие; ах вы, старые калоши, перечницы, хрычовки! Вы, вы… - Она сыпала и сыпала им на голову такие ругательства, что они, ошеломленные, попятились к двери. Она обзывала их самыми что ни на есть распоследними словами, затем умолкла, набрала полные легкие воздуха и обрушила на стариков новый поток помоев, еще более грязных и гнусных, чем предыдущие.
- Послушайте! - сказал Фокс с металлом в голосе.
Шоу стоял за дверью и умолял своего друга выйти, все кончено, они это так себе и представляли, они оказались в дураках, они заслужили все эти ругательства. Боже, боже, какой позор!
- Старая дева! - орала миссис Крик.
- Я бы попросил вас выбирать выражения!
- Старая дева, старая дева!
Это почему-то оказалось страшнее всех действительно страшных ругательств.
Фокс пошатнулся, у него отвисла челюсть. Потом захлопнулась. Потом снова отвисла.
- Старуха! - вопила миссис Крик, не унимаясь. - Старуха, старуха, старуха!
Он стоял посреди выжженных желтых джунглей. Комната потонула в огне, сдавила его, мебель сдвинулась с места и пустилась в пляс, солнце било сквозь задраенные окна, обжигающая пыль взлетала с ковра колючими искрами, стоило только прожужжать какой-нибудь мухе и описать в воздухе спираль. Рот миссис Крик, ее зловеще красные губы наполняли воздух непристойностями, копившимися всю долгую жизнь, а термометр на стене показывал девяносто два градуса. Фокс еще раз взглянул на термометр - девяносто два. А женщина визжала, как колеса поезда, снимающие с рельс стружку на повороте. Ее визг напоминал скрежет ногтей по классной доске, скрип железа по мрамору.
- Старая дева! Старая дева! Старая дева!
Фокс отвел руку с зажатой в ней тростью за спину и ударил.
- Не-ет! - закричал откуда-то сзади Шоу.
Женщина поскользнулась и упала на бок, пытаясь упереться руками в пол, издавая нечленораздельные звуки. Над ней стоял Фокс с явным недоумением на лице. Он смотрел на свое плечо, запястье, руку и пальцы, сквозь окутавшую его раскаленную завесу из дымчатого хрусталя. Он смотрел на трость, словно это был какой-то невероятный восклицательный знак, который появился неизвестно откуда зримо и явственно, прямо посреди комнаты. Его рот так и остался открытым, тлеющими искорками оседала и гасла пыль. Он почувствовал, как от его лица отхлынула кровь, словно у него в желудке распахнулась настежь маленькая дверца.
- Я…
На губах миссис Крик выступила пена.
Она ползала на четвереньках, а члены ее тела, казалось, оторвались от туловища и превратились в независимых существ. Ее ноги, руки, голова вели себя как отрубленные части какого-то животного, жаждущего вновь стать самим собой, но тщетно ищущего пути к желанному восстановлению. Грязные слова все еще извергались из ее рта, хотя теперь они и на слова-то не были похожи. Фокс смотрел на женщину и никак не мог прийти в себя. До сегодняшнего дня она разбрызгивала свой яд налево и направо. Теперь же он вызвал на себя поток, который скапливался годами и должен был утопить его. Фокс почувствовал, что кто-то тащит его за воротник. Вот проплывает мимо дверной проем. Он услышал, как трость выпала у него из рук, загремела по полу и отчего-то ему вдруг почудилось, что его ужалила страшная оса-невидимка. Но вот он выбрался из комнаты, шагая как автомат, начал спускаться по лестничным маршам разогретого дома, мимо опаленных стен. Сверху на него гильотиной обрушилось.
- Вон! Вон! Вон!
Звуки затихли, словно вопль человека, сброшенного в черноту колодца.
На нижней ступеньке последнего лестничного пролета, уже у выхода из подъезда, Фокс высвободился из-под опеки своего друга и надолго привалился к стене, его глаза увлажнились, единственное, на что он еще был способен, оказался стон. В это время его пальцы шарили в пустоте в поисках оброненной трости. Не найдя ее, он провел ладонью по голове, коснулся мокрых век и с удивлением опустил трясущиеся руки. Старики уселись на нижнюю ступеньку и просидели минут десять в молчании, приходя в себя с каждым вдохом, который давался не так-то легко. Мистер Фокс наконец поднял глаза на мистера Шоу, который уставился на него в испуге и изумлении.
- Ты в и д е л, что я наделал? Да-а, еще бы чуть-чуть и… - Фокс покачал головой. - Какой же я дурак. Бедная, бедная женщина. Она была права.
- Ничего не поделаешь.
- Теперь я убедился в этом. Надо ж было такому случиться.
- Ну-ка, дай я тебе вытру лицо. Так-то лучше.
- Ты думаешь, она пожалуется на нас мистеру Крику?
- Нет, нет.
- А не попробовать ли нам…
- Поговорить с н и м?
Поразмыслив над этим, они лишь покачали головами. Распахнулась входная дверь, с улицы пахнуло жаром, как из печки. И тут их чуть не сбил с ног какой-то здоровенный детина.
- Смотреть надо, куда прете! - рявкнул он.
Они обернулись и поглядели ему вслед. Он шагал тяжкой поступью в раскаленной тьме, поднимаясь через одну ступеньку. Это было чудовище с ребрами мастодонта, буйной львиной гривой, огромными мясистыми ручищами; до тошноты волосатый, до боли обожженный солнцем. Они увидели его лицо лишь на мгновение, когда он расталкивал их своими плечами; то было лоснящееся от пота, облупившееся под солнцем свиное рыло, пот капельками выступил под красными глазами, капал с подбородка, покрывая разводами майку от подмышек до пояса.
Они осторожно прикрыли входную дверь.
- Это он, - сказал мистер Фокс, - ее муж.
Они стояли в маленьком магазинчике напротив дома, где жила миссис Крик. Было половина шестого, солнце закатывалось, тени под редкими деревьями на аллеях окрасились в цвет спелых гроздьев винограда.
- Что это висело у него из заднего кармана?
- Крюк. Грузчики такими пользуются. Стальной. Острый, тяжелый. Вроде тех, что когда-то носили однорукие инвалиды вместо протеза.
- Сколько градусов? - спросил мистер Фокс спустя минуту.
- Здесь, в магазине, термометр все еще показывает девяносто два. Тютелька в тютельку.
Фокс сидел на ящике, едва удерживая в руках бутылку апельсинового сока.
- Надо открыть, - проговорил он. - Да. Никогда в жизни мне так не хотелось апельсинового сока, как сейчас.
Они продолжали сидеть в этой топке и, глядя вверх на одно из окон противоположного дома, терпеливо ждали, ждали…
Примирительница
Изголовье кровати сияло под солнцем, как фонтан, брызжущий ослепительным блеском. Оно было украшено львами, химерами и сатирами. Кровать внушала благоговейный ужас даже посреди ночи, когда Антонио, развязав ботинки, касался натруженной рукой изголовья и оно вздрагивало как арфа.
- Каждую божью ночь, - раздался голос его жены, - у нас начинает играть этот орган.
Жалоба больно задела его. Он лежал, не решаясь провести огрубевшими пальцами по холодному ажурному металлу. За долгие годы струны этой лиры спели немало прекрасных, пышущих страстью песен.
- Это не орган, - ответил он.
- Но играет-то как самый настоящий орган, - возразила Мария. - Миллионы людей во всем мире спят сейчас в кроватях. А мы чем хуже, господи!
- Это и есть кровать, - сдержанно произнес Антонио.
Бережно касаясь пальцами медных струн воображаемой арфы, он подбирал какую-то мелодию. Ему казалось, что это "Санта Лючия".
- Эта кровать горбатая, словно под ней спит стадо верблюдов.
- Ну, что ты, Мамочка, - попытался успокоить ее Антонио. Он всегда называл ее Мамочкой, когда она выходила из себя, хотя детей у них не было. - С тобой это началось пять месяцев назад, - продолжал он, - когда внизу, у миссис Бранкоци, появилась новая кровать.
- Кровать миссис Бранкоци… - мечтательно проговорила Мария. - Она как снег, вся белая, ровная, мягкая.
- Не хочу я никакого снега, ни белого, ни ровного, ни мягкого! - вскричал он сердито. - Ты только попробуй, какие пружины! Они узнают меня, когда я ложусь. Они знают, что сейчас я лежу так, в два часа - этак, в три часа - таким образом, в пять - этаким! Мы сработались за много лет, как акробаты, мы знаем, когда чья очередь делать трюки.
- Иногда мне снится, будто мы попали в конфетницу, что стоит в кондитерской у Бортоле, - сказала со вздохом Мария.
- Эта кровать, - раздался в темноте голос Антонио, - служила нашей семье еще до Гарибальди! Она дала миру целые округа честных избирателей, взвод бравых солдат, двух кондитеров, парикмахера, четырех артистов, исполнявших вторые партии в "Трубадуре" и "Риголетто", двух гениев, таких одаренных, что за всю жизнь они так и не решили, за что взяться! А сколько в нашем роду было прекрасных женщин! Они уже одним своим присутствием украшали все балы. Это не просто кровать, а рог изобилия! Конвейер!
- Уже два года, как мы поженились, - с трудом владея собой, сказала Мария. - Где же наши с тобой исполнители вторых партий для "Риголетто", где наши гении, наши красавицы, которые будут украшать балы?
- Терпение, Мамочка.
- Не называй меня "Мамочкой"! Пока эта кровать по ночам ублажает только тебя, а меня она даже дочкой не осчастливила!
Он сел в кровати.
- До чего же тебя довели твои соседки со своей болтовней о том, кто сколько тратит и сколько получает. Есть у миссис Бранкоци дети? Уже пять месяцев как у нее новая кровать.
- Нет. Но скоро будут! Миссис Бранкоци говорит, что… А кровать у нее замечательная!
Он откинулся назад и натянул на себя одеяло. Кровать завизжала, как стая ведьм, пролетающих по ночному небу в предрассветный час.
В окне стояла луна. Тени от рамы на полу с каждым часом становились короче. Антонио проснулся. Марии рядом не было.
Он встал и пошел посмотреть, что делается за полузакрытой дверью ванной. Перед зеркалом стояла его жена и разглядывала свое усталое лицо.
- Я себя неважно чувствую, - сказала она.
- Мы поспорили. - Он с нежностью похлопал ее по плечу. - Извини. А насчет кровати я что-нибудь придумаю. Посмотрю, как у нас с деньгами. Если и завтра тебе будет нехорошо, сходи к доктору, ладно? Ну, пошли спать.
На следующий день после полудня Антонио прямо с работы отправился в магазин, где в витрине стояли отличные новые кровати. Уголки их покрывала были соблазнительно откинуты.
- Я - чудовище, - прошептал он себе под нос.
Антонио посмотрел на часы. Сегодня утром Мария была холодна как лед. Сейчас она, наверное, у врача. Он подошел к витрине кондитерского магазина и смотрел, как конфетница растягивает, мнет и нарезает массу для леденцов. "Интересно, а леденцы кричат? - подумал он. - Может, и кричат, только таким тоненьким голоском, что их не слышно". Он улыбнулся, и тут в растянутой леденцовой массе ему померещилось лицо Марии. Антонио помрачнел, повернулся и пошел обратно, к мебельному магазину. Нет. Да. Нет… Да! Он прижался носом к холодному стеклу витрины. А будет ли моей спине хорошо на этой кровати?
Он не спеша достал бумажник, пересчитал деньги. Вздохнул, бросил долгий взгляд на белоснежное покрывало. В витрине стояла его новая кровать - неразгаданная загадка, таинственный сфинкс. Зажав в руке деньги, он с унылым видом вошел в магазин.
- Мария! - Антонио взлетел по лестнице, перепрыгивая сразу через две ступеньки. Было девять вечера, он отпросился со сверхурочной работы на лесном складе и сразу побежал домой. Дверь была открыта. Он вбежал в комнату. На лице у него сияла улыбка.
В квартире было пусто.
- У-у, - протянул он разочарованно. Положил чек на комод, чтобы Мария сразу его заметила. В те редкие вечера, когда он работал допоздна, она гостила у нижних соседей.
"Пойду поищу ее, - решил он, потом передумал. - Нет, скажу наедине". Антонио сел на кровать.
- Старушка кровать, - сказал он, - прощай. Прости. - Он нетерпеливо постучал пальцами по медным львам. Прошелся по комнате. - Ну, где же ты, Мария! - Он представил ее улыбку.
Антонио ждал, что сейчас услышит, как она легко взбегает по лестнице, но вместо этого до него донеслись чьи-то медленные, осторожные шаги. "Нет, моя Мария так не ходит", - подумал он.
Дверная ручка повернулась.
- Мария!
- Ты рано! - сказала она со счастливой улыбкой на лице. Догадывалась ли она? Видно ли было что-нибудь по его лицу? - А я была внизу, - продолжала она звонким голосом, - и всем рассказывала!
- Всем рассказывала?
- Я была у доктора!
- У доктора? - изумился он. - И что же?
- Что? А то, ты - папочка!
- Ты хочешь сказать, я…
- Да, ты - папочка, папочка, папочка!
- О-о, - вырвалось у него, - вот почему ты так осторожно поднималась по лестнице.
Он обнял ее. Не слишком крепко. Расцеловал в обе щеки. И завизжал от радости, зажмурив глаза. Потом поднял с постели соседей и им рассказал, потом, окончательно прогнав у них сон, рассказал все снова. Было немного вина, вальс, бережные объятия. Он целовал ее брови, веки, нос, губы, виски, уши, волосы, подбородок. Было уже за полночь.
- Чудо! - вздохнул он.
Они опять остались одни в своей комнате, было душно, их веселые, шумные гости ушли. Они опять остались одни.
Антонио уже собирался выключить свет, как вдруг заметил чек на бюро. Озадаченный, он стал думать, как бы потоньше и поделикатнее сообщить ей эту новость.
Мария, как завороженная, сидела в темноте, на своей половине кровати. Она двигалась, словно была какой-то диковинной куклой, словно ее разобрали и снова собрали по частям. Ее движения были плавны, будто она жила на дне теплого сумрачного моря.
Наконец, осторожно, чтобы не сломаться, она легла на подушку.
- Мария, мне надо тебе что-то сказать.
- Да? - отозвалась она чуть слышно.
- Теперь в твоем положении, - он нежно сжал ее руку, - тебе нужна удобная, мягкая кровать.
Она не вскрикнула от радости, не повернулась к нему, не бросилась обнимать.
- Это же орган, фисгармония какая-то, а не кровать.
- Это - кровать, - сказала она.
- Да под ней же стадо верблюдов спит!
- Нет, - возразила она тихо, - эта кровать еще даст миру целые округа честных избирателей, командиров, которых хватит на три армии, двух балерин, одного высокого полицейского и семь басов, альтов и сопрано.
Антонио покосился на чек, белевший в темноте на комоде. Пощупал износившийся матрас. Пружины плавно сжались, узнавая хозяина, каждый его мускул, каждую утомленную косточку.
Он вздохнул.
- Мы не будем больше ссориться, моя маленькая.
- Мамочка, - поправила она.
- Мамочка, - повторил Антонио.
Потом он лег, закрыл глаза, натянул на себя одеяло. Рядом, в темноте, бил великолепный фонтан. Он лежал под суровыми взглядами свирепых медных львов, на него смотрели янтарные сатиры, хохочущие химеры. Он лежал и прислушивался. И услышал.
Звуки доносились словно издалека, еле слышно, потом яснее, яснее…
Мария держала руку над головой и осторожно подбирала на блестящих медных трубках старинной кровати, на дрожащих струнах арфы какой-то мотив. Это была… Это была… Ну, конечно, "Санта Лючия"!
Вытянув губы, он стал напевать: "Санта Лючия! Санта Лючия!"
О, это было восхитительно!
Шлем
Посылку доставили с полуденной почтой. Мистер Эндрю Лемон потряс ее и сразу же, по звуку, догадался, что там, внутри. Мелькнула мысль об огромном волосатом тарантуле.
Прошло немало времени, прежде чем он собрался с духом, дрожащими пальцами разорвал шелестящие обертки и поднял крышку картонной коробки.
На снежно-белой парчовой подушечке, ощетинившись, лежало нечто безликое, этакий лохматый ком из конского волоса, каким набита старая софа. Эндрю Лемон хихикнул.
- Индейцы приходили за этим и уходили, оставляя после себя кровавую память. Итак, приступим.
Приложив паричок с подкладкой из новой лакированной кожи к своему голому черепу, он приподнял его, как приподнимают шляпу, чтобы поздороваться с прохожим.
Паричок сидел как влитой, скрыв аккуратную, размером с монету, дырку, уродовавшую верхнюю часть лба. Эндрю Лемон, взглянув на странного человека, отразившегося в зеркале, издал восторженный вопль.
- Эй, ты кто такой? Лицо вроде знакомое, но ей-же-ей, пройдешь мимо и не оглянешься! А почему? Потому что теперь этого больше нет! Проклятая дыра исчезла, никто и не подумает, что она когда-то украшала мой лоб! С Новым Годом вас, мужчина, да, вот именно - с Новым Годом!
И он, улыбаясь, кругами заходил по комнатке, раздираемый желанием выйти на улицу, но страшась распахнуть дверь и удивить мир. Он походил перед зеркалом, искоса поглядывая на незнакомца, снующего за поверхностью стола, и всякий раз, встречаясь с ним глазами, смеялся и тряс головой от радости. Затем сел в кресло-качалку и, ухмыляясь, покачался, перелистывая номера "Дикого Запада" и "Захватывающих фильмов". Но не смог удержаться, чтобы не провести правой дрожащей рукой по лицу, постепенно подбираясь к краешку хрустящей осоки, нависшей над его ушами.
- Разреши угостить тебя, парень!
Он распахнул покрытую пятнышками дверцу аптечки и трижды глотнул из горлышка. На глаза набежали слезы, и он хотел уже было отрезать кусок жевательного табака, как вдруг остановился, прислушиваясь.
За дверью, в темном коридоре, раздался едва различимый шорох, словно мышь пробежала по истертой ковровой дорожке.
- Мисс Фремвелл, - пояснил он своему отражению в зеркале.
В одно мгновение паричок был содран с головы и брошен обратно в коробку. Лемон, покрывшись холодным потом, захлопнул крышку, не в силах вынести даже звука шагов этой женщины, двигавшейся мимо, словно летний ветер.
На цыпочках мужчина прокрался к запертой двери, ведущей в смежную комнату, и склонил голую, яростно полыхающую от возбуждения голову. Он услышал, как мисс Фремвелл вошла к себе в комнату и принялась готовить себе ужин, позвякивая фаянсовой посудой, ножами и вилками. Затем отошел от запертой на задвижку, засов и замок, да еще и забитой намертво четырехдюймовыми гвоздями двери. Мужчина вспомнил о ночах, когда просыпался в своей одинокой постели, представляя, как она вытаскивает гвозди, откидывает засов, отодвигает задвижку… И как после подобных мыслей ему требовалось минут сорок, чтобы снова погрузиться в сон.