25
Маленькая плотная мышь суетливо металась по избе.
Почему-то Архиповну это не пугало. "Где ты отрастила волосы, когда успела?" – спросил я во сне. – "В Китае, – нежно выдохнула Архиповна. – Волосы не дети, в Китае их можно выращивать сколько угодно". И спросила жалостливо: "Хочешь пить?" Медленно двумя ладонями опустила мою голову к грудям. Выгнулась. Направляя шепнула: "Вот так... Так... Будем голодать, всю семью прокормлю..."
Я жадно присосался.
Грудь упруго ходила в моих губах.
Я боялся ее потерять. Нежность молока, сладость млечная. Ничего не бывает лучше. Теперь никаких вин, никакой водки. – "Тебя не кормят?" – Мне показалось, что Архиповна жалеет меня. Но женщин не поймешь, их чувства всегда изменчивы. Во сне я жадно ловил губами упругую пушистую грудь. Никогда в жизни не снились мне такие сны. Моя осознанность катастрофически падала, потому что я полностью подчинился желаниям Архиповны. И хотел этого.
"Общие подконвойные работы".
Сыч хохотнул в тайге. Рука затекла.
Я проснулся и с трудом сел на скамье, вслушиваясь в предрассветную тишину.
Распухший язык больше не затыкал рот. Он даже не казался распухшим. И пить совсем не хотелось. Неужели во сне можно утолить жажду? Когда я расскажу этот сон Архиповне, она растрогается. Женщинам нравится спасать мужчин, а она ведь меня спасла, думал я, разглядывая в пыльном окошечке изменившийся рисунок звезд. Даже побряцал наручниками для убедительности.
За избой застонали и я мгновенно замерз от ужаса.
Медленно провел пальцем по скамье. Влажно. Запах молока.
За открытой дверью в нежнейшем, как бы даже светящемся тумане, доходившем им до бедер, снова появились братаны. Теперь не как суслики, а как доисторические чугунные локомотивы. Маленькие лобики морщили в чело. Ворочали тяжелыми волосатыми головами, как кочками, выслеживали стремительную тень. Мелькнула волосатая нога в лунном свете. Плечи – как в серебристой хвое. В лунном свете все казалось неверным, текло, плавилось, но Кум не зря выкармливал братанов мясом. Один внезапно нагнулся (влажный свет облил его чугунные плечи) и жадно запустил толстую короткую руку в туман. Шарил в нем, как в молочном ручье. Другой тоже насторожился, свистнул. Стремительная тень метнулась из-за ели, прорвала туман, как влажную стену, впилась зубами в шею братану. А может это был поцелуй. Не знаю. Ночь сразу пришла в движение. Второй братан завыл, зацокал. Бросился на помощь, упал. Все исчезли в тумане.
26
Зато в проеме дверей мелькнула рука.
Курчавая растительность, как на мужике Евтихиеве, много десятилетий украшавшем советские школьные учебники анатомии. Торчащие груди, покрытые шерстью в рыжее колечко. Лицо, как солнышко, в русых завитках, бессмысленная блаженная улыбка. Я так понял, что Лесная дева явилась окончательно спихнуть меня с ума. Попробовал отодвинуться, отсесть, пополз по скамье, но спина уперлась в бревенчатую стену, оцарапался, пристегнутая к скобе рука повисла в воздухе.
Запах пота и молока.
Запах влажной шерсти.
Лесная дева медленно провела горячими волосатыми пальцами по моему плечу, спустилась по руке, коснулась металла наручников. Толстые губы обиженно вывернулись, раздался негодующий стон.
– Поможешь?
Лесная дева не ответила.
Теплыми пальцами расстегнула пуговицу.
Ни одно дикое существо с таким сложным делом не справится.
Застонала от нетерпения. Груди в кудрявых завитушках. Пряди, падающие на низкий лоб. Круглое лицо, как в капоре, в шапке волос. Рыжеватый пушок, кудрявые завитушки. Вывернутые толстые губы, дымные глаза, в которых ни страха, ни ненависти. Медленно наклонилась, показывая желтые клыки. "Вы мне изменяете?" – спросила бы Маришка. Я леденел под теплыми волосатыми пальцами. Не обгадиться бы. Лесная дева печально поглаживала мое плечо, готовилась, может, впиться в глотку. Я подумал: на этот раз Архиповна меня не простит.
И как накликал: задергался в кармане мобильник.
Лесная дева метнулась к двери. Я выхватил телефон.
"Ты спишь? Алло, алло! Спишь?" – Я даже не сразу понял Архиповну. Пахло влажным. Мягкая рыжеватая прядка осталась на скамье. Я машинально сунул ее в карман, шепнул в трубку: "Сплю... Сны..." – "Страшные?" – сразу успокоилась Архиповна. И ободрила меня: "Вернусь, поженимся".
Глава восьмая
Инвентарный номер
27
В Интернете можно наткнуться на поразительные истории.
В одной таежной деревне женщина носила воду. Муж на охоте, речка на задах огорода. Вернулась, дверь распахнута. С ведром, как была, вбежала в избу, а там "голая дикая женщина с телом, покрытым редкими рыжеватыми волосками, сидит возле кровати и сует младенцу в рот одну из своих длинных грудей. Увидев вбежавшую мать, странное существо прыгнуло в открытое окно и исчезло".
Другая женщина попала в переделку похуже.
Вышла на улицу и пропала. Позже нашли в лесу платок, на нем следы крови. Так и решили – погибла. Даже справили поминки, а женщина вернулась. Правда, почти через год. Понятно, это лесной держал ее при себе, кормил кореньями и сырым мясом. Гей-та гоп-та. Накачала мышцы, все, как обычно, вернулась рожать. Узнав о таком, муж убил несчастную. Не знаю, проводились ли повторные поминки.
Но Интернет – жизнь выдуманная.
В Интернете предмет руками не потрогаешь, герои в нем виртуальные.
Они могут, конечно, присесть под кустик, выступить на людном митинге, прочесть полезную лекцию, устроить драку, но ощутить, услышать запах горечи, молока, пота, почувствовать тяжесть и настороженность теплой волосатой руки в выдуманном мире невозможно.
– А вот и я!
Евсеич жизнерадостно помахал на меня всеми руками.
– Сиди, сиди! – будто я мог вскочить. – Не пугайся.
Бросил на нары желтый портфель, поставил ногу на нары, бережно смахнул пыль с сапога, с любопытством осмотрелся, даже понюхал воздух:
– Кум приходил?
Я согласно погремел железами.
Евсеич понял. Извлек из-за пояса булавку, поковырялся в железах.
Я со стоном размял руку. Освобождение всегда прекрасно, но хорошо бы еще и перекусить, а? Молча шарил по нарам, не находя свой рюкзак. Унесли, наверное. Просто не верилось, что такое может произойти.
– Я тоже считал, что нельзя разорить целый совхоз, – без всякой логики сообщил мне Евсеич. – Там было столько умных людей, а я один. Сечешь? На, бери термос. Не обожгись. Выпей одну чашечку. Только одну, а то завернет тебя. – Непонятно осудил, потянув носом: – Любовь, любовь. Сегодня любовь и завтра любовь. Рутина. – Крупная лысина влажно поблескивала. Сразу видно, опытный человек. – К Большой лиственнице идешь?
Я кивнул.
После чашки бульона, вызвавшей резь в желудке, воспоминание о лиловых галифе Кума не вызвало дрожи. Поты лыты мяты пады. Почему надо было цеплять тебя наручниками? – удивился Евсеич наивному вопросу. Да по великим законам единого социалистического государства! Места тут глухие. Господь все видит, конечно, но некогда ему, он крутит всю небесную механику. За бывшим лагпунктом есть болото, в нем трупов навалено сверх меры. Как бревен. Лишних врагов народа выкашивали. Так и лежат целехонькие. Спасать их у Господа времени не было, хоть так помог. Возопят иерихонские трубы, они сразу встанут. Колоннами по четыре на Страшный суд! Там разберутся. Справедливость восторжествует. И мы с тобой доберемся до Большой лиственницы! Установим прямую связь с неизвестными разумными силами Космоса. Пора. Из-за меня, пожаловался он, семь сибирских городов спорят. Томск, Новосибирск, Колпашево, Тобольск, Нижневартовск, Кемерово, Стрежевой. Все хотели бы от меня чего-нибудь. Вот я, как брат Харитон, научусь заглядывать в будущее. Получу, так сказать, возможность для маневра. Возвращу людям потерянное. Дома куплю, молодые пусть рожают. А потом, со всеми рассчитавшись, уединюсь лет на триста. Спрячусь в каком-нибудь дальнем поселке. Домик с садиком, послушная женщина. Портфель у меня уже есть. Знания приобрету.
– А знания-то зачем?
– Вот глупый, – благодушно удивился Евсеич. – Да затем, чтобы дураков ссаживать с цепи, вот как тебя. У меня отец учился в артиллерийском училище. На День победы придумал вывесить звучный транспарант "Наша цель – коммунизм". Понятно, получил срок. По законам единого социалистического общества. Я всех озолочу, всех успокою, а потом уединюсь. Есть одно местечко на Алтае, может, там спрячусь. На горе несколько домиков, внизу скотская ферма. Зона неизвестной природной аномалии, – похвастался. – Спускаются молодые бабы к ферме за каких-нибудь пятнадцать минут, а обратный путь всегда занимает у них чуть не час. А если на ферму наведывается начальство, то вообще приходят только утром.
28
С Кумом сложнее.
Евсеич сам вспомнил о Куме.
В сорок первом, рассказал, лагпункт расширили.
Пришли новые баржи. Врагов народа выгнали на берег, расставили на плотах пулеметы. Раньше только лесные люди здесь по тайге бегали – голые, без кашне, теперь послышались живые голоса. Гей-та гоп-та гундаала задымила дундала. Все новое, жизнь новая. На вышках "скворцы" в форме, в кабинете – черноволосый майор Заур-Дагир в фетровых бурках. Рядом лысенький приезжий капитан в золотых очках. Лобастому коротконогому Куму оказали доверие ("Крепко стоит на родной земле!"). Он единственный из местных присутствовал на многих допросах. Молодой был, нравилось после допросов убирать кабинет. Тянуло поднять тяжелую телефонную трубку, посоветоваться с Иосифом Виссарионовичем, но опасался. Интересно было смотреть, как крутятся на допросах враги народа. Особенно один беспощадный антисоветчик по прозвищу Офицер. Худой, будто начехлили кожу на костяк, а все равно бывало обделывался.
"Ты вот скажи, почему лесные нас боятся? Почему бегают? – рассудительно спрашивал майор. – Ты ученый человек. Тебя для чего учили? – повышал голос. – Ты скажи, как нам завести осведомителя среди лесных? Как сделать, чтоб его среди них не опознали? Как из него вытравить лагерный запах? В Москве, – напоминал Офицеру, – ты за неделю до ареста начал сжигать бумаги с собственными записями. Думал, в органах не дознаются?"
Офицер беспомощно кивал.
"О лесных людях было в сожженных бумагах?"
"Не очень много".
"Но было?"
"Да".
"Передать фашистам хотел?"
"Да как же. Я наоборот – сжигал", – крутился антисоветчик.
"Значит, от нас хотел скрыть. – Майор прибавлял строгости. – По нашим сведениям ты офицер германской армии".
"Это верно", – соглашался Офицер.
"В конце тридцатых окончил офицерскую Бранденбургскую школу".
"И это верно".
"На Кавказе укрывался от органов. На Алтае и в Сибири агитировал выступать против соввластей".
"И это верно", – безнадежно соглашался Офицер.
Худой, как скелет, написал такое признание. "Я офицер разведывательной службы германской армии, фашист, настоящий националист по своим убеждениям. Тайно закончил офицерскую Бранденбургскую школу. Считал обязанным сделать все возможное, чтобы ослабить мощь великого Советского государства, непримиримого врага фашистской Германии. На Кавказе активно разведывал места для высадки парашютных десантов. На Алтае настраивал местных жителей против соввласти. В Сибири изучал местоположение резервных частей, вербовал лесных для подпольной работы".
В лагпункте масса уголовников.
Социально близкие, а отношение к труду плохое.
Труд – основное условие человеческого существования, а никак им этого не докажешь. Разве только стволом винтовки. А Офицер работал всегда. Не важно, что враг народа, работал. Правда, умудрился старыми газетами оклеить барак так, что статьи скрытых троцкистов постоянно попадались на глаза. Кум, вспомнил Евсеич, об Офицере отзывался презрительно. Какой к черту офицер? Фашист, вейсманист-морганист, четыре глаза! Так, кстати, называл Офицера приезжий лысенький капитан НКВД – сам в золотых очках. В лагпункте Офицера всяко третировали, собирались убить, пришлось перевести его в отдельный барак. Кум как ни ворвется с целью противопожарного отношения, Офицер сидит и портит глаза какими-то бумагами.
"Давай подробнее о лесных, – предлагал майор на допросе. – Партия создает тебе условия для работы. Разоружись перед партией. Сперва об этих лесных. Звери они или люди?"
"К человеку, пожалуй, ближе".
"Чем питаются? Почему не замерзают зимой?"
"А ягоды, орехи, грибы? Тут много всего, – чесал худую руку Офицер. – Мелких зверюшек много. А насчет морозов, чего такого? Чукчи веками на льду живут, нисколько не замерзают".
"А почему лесные летом рыжие, а к зиме светлеют?"
"Скорее всего, сезонный окрас меняется".
"Ну, ну, – предупреждал майор. – Знаем мы их окрас! У троцкистов он всегда один!
Ночи летом в тайге тихие, пустые, как в церкви. Приказ пришел: отловить парочку лесных, отдать худому Офицеру. Лесные, кстати, отличились – тайком унесли с вахты часы-кукушку. Вот зачем им? Мало своей? Каждое утро достает вохру, стучит непрерывно. Сырые болота за бараками тянутся до конца света, там стали искать лесных. Дважды натыкались на Болотную бабку. Эта катает шишки, смеется, все ей нипочем. Могла бы, дура, сдавать орех, ягоду, грибы государству, а она по лужам, задрав подол! Никаких мыслей о классовой борьбе. У Кума мысль появилась: "Может, того? Может, стрельнуть бабку по законам военного времени?" – "А чего она?" – "Разлагает". – "Нет, приказа на бабку не было". – "Так некультурная же!" – возражал Кум. – "Зато социально близкая".
Потом Офицеру стали выдавать коровье масло. Боялись цинги.
Это страшно не понравилось уркам. Стали бить Офицера на прогулках. А он как скелет, того смотри развалится. По суровым законам военного времени майор двух самых нетерпимых показательно расстрелял под проблемой – железной колючкой, раскатанной между столбами. Было у него такое право. А вейсманисту-морганисту назначил, кроме масла, помощников. Когда-то занимались разведением лошадей, подбирали упряжных пар определенного окраса. Один все знал о собаках. "Вот представь собаку без шерсти, – объяснял Куму. – Кожа у нее синяя, как у вурдалака. От затылка по шее до самого кончика хвоста – вся синяя. И чем синей, тем насыщеннее цвет шерсти. Выявляешь пигментацию головы, груди, горла, ромбика под хвостом – открываешь будущий окрас".
Это какие же невыносимые злодеяния в прошлой жизни нужно было совершить беспощадным интеллигентным очкарикам, что их не поставили к стенке, а наоборот давали теперь коровье масло? И живучие какие! Ударишь из нагана в затылок, а они все ползают.
"Если в заводской практике ставится задача – вывести породу овец с очень длинной шерстью, – объяснял забитый очкарик Куму, – то берем прежде всего самого длинношерстного барана и самую длинношерстную овцу, их скрещиваем. Среди полученного потомства также отбираем самых длинношерстных. Доходит?"
"А то!" – кивал Кум.
ЧК всегда начеку. В конце концов, поймали лесную бабу.
У Кума ноги короткие, а у нее еще короче. У Кума глаза пронзительные, а взглядом лесной выжигать по дереву можно. Поты лыты мяты пады. У него лоб высокий, а у нее волосы по всему телу. "Как у теленочка", – раскатал губу Кум. Завитушки по животу, в горячем паху, ниже. Наручников стеснялась, шмыгала носом.
"Имя?" – гаркнул майор на первом допросе.
Лесная не ответила. Только повела плечом, на котором под волосами остались синяки от железной хватки Кума.
"Настоящее животное без смысла, – рассердился майор. – Вечно у нас так. В городах мразь, в лесах животные".
"А вы ей водочки плесните, – радостно подсказал Кум, переступая большими ступнями. – Вы не пожалейте, не пожалейте, плесните, – облизнулся. – Животное она или не животное, это дело второе. Водочку-то все любят. Поты лыты мяты пады. Сразу личико просветлеет, слова появятся".
Майор не согласился.
Посадили лесную на цепь.
Скалилась.