Собственной персоной. Отстегнулся. Не испугался, пришел. "Я тоже, когда совхоз разорял..." Говорил убежденно. Глядел на Кума, но говорил Святому. – "К дереву вместе пойдем. Через кровь – даже троим можно. Я слышал такое. Вернусь, сделаю состояние и все раздам". – "Да кто у тебя возьмет?" – презрительно усмехнулся Кум. Евсеича его тон не смутил. Добыл из желтого портфеля бинт. – "Тут и бинтовать-то нечего! – услышал я его восхищенный голос. – Вон как заговорено!" – "А вы к ночи вернетесь?" – хрипло спросила Евелина. – "А то! Нам посмертная слава не нужна". Не знаю, что Евсеич имел в виду, но Святой тоже кивнул: "Человек по своей природе – существо магическое". – "Аха", – слабо согласилась Евелина. – "Начни со страданий..." – "А вот это зря, – быстро возразил Евсеич. – Начнешь со страданий, ими и кончишь. Я когда совхоз разорял..."
На крылечке раздались тяжелые шаги Кума. Гей-та гоп-та. Напевая, пришептывая, передернул затвор.
Ледяным сквознячком потянуло по ногам.
Я оглянулся. Тяжелая, перекрещенная лиственничными горбылями дверь, ведущая во второе отделение барака, медленно, без скрипа отошла от косяка. Мне было все равно, как это получилось. Главное, получилось. Не раздумывая, метнулся в темное пространство между двумя рядами прогнивших лагерных нар. Задыхаясь, выскочил с задней стороны, прыгнул с разрушенного крылечка, нырнул в ельник, царапая лицо сухими иглами. Упал в мох. Задохнулся. Бледный кустик костяники возник перед глазами, на нем ягодки ссохлись, потеряли цвет. Настоящие троцкистские ягодки. – "А теперь вставай! – крикнул Кум, возникая рядом. – ЧК всегда начеку".
Пуля срезала надо мной ветку.
Пришлось встать.
33
Зеленоватая мгла, как на дне мутного озера.
Под глухими вечными елями, завешенными лишайниками, небо пропало.
Лиловые галифе Кума бесшумно шевелились, как рыбьи плавники. Выгнав меня на тропу, он почувствовал сладкое успокоение, будто снова, как в прежние времена, вел подконвойных на общие работы. Даже кровь в нем бежала быстрее. Из коротких фраз, которыми Кум обменивался со Святым и Евсеичем, до меня дошло, что та беглая все-таки родила. Все же – лесная. Тайга ей – дом родной. Вейсманисты-морганисты знали о появившемся диком ребенке, и майор Заур-Дагир знал, но контроль над лесной утратили напрочь, подманить ее не смогли даже на штаны Кума. "Идеалисты считают, что дух существовал прежде природы, а природа – продукт этого духа, – так сказал майор вейсманистам-морганистам. Твердо сказал. – Ловите и продолжайте. Не то все опять закончится духом". Но саму лесную Кум увидел только через двадцать лет. Не ту уже, конечно, к которой входил. Та давно откочевала или медведь ее заломал. Теперь сидела на бережку темной протоки лесная девка, шерсть по голым плечам, кудельки на большой голове, по торчащим грудям, глаза стреляющие. Совала ногу в ручей, смотрела, как стекает с волос вода. Кума нисколько не испугалась. Видела, что ступня у него, как у лося. Значит, свой. "Все организмы находятся в кровном родстве и произошли один из другого непрерывным процессом исторического развития", – намекнул Кум и прихвастнул:
– Все лесные девки в тайге от меня, точно.
– И эта от тебя родила? – А то!
Все окончательно смешалось.
От той первой лесной (к которой входил в барак) у Кума родилась дочка.
Выросла настоящая чмыриха доисторическая – зверей не боялась, любила опускать мохнатую ногу в струи протоки. Запросто помыкала братанами, бегавшими по лесу. Встречалась с Кумом – когда хотела. Он это скрывал. Мычала вместо слов, может, и росой умывалась, как утверждал на конфессионном канале Святой, может, помыслами была чиста. Но с Кумом встречалась. Тайком, вдали от лагпункта. Он ее немного побаивался, но принесла ему то ли сына, то ли внука...
– Я тоже, когда совхоз разорял...
34
Затренькал, задергался в кармане телефон.
Ну все, решил я. Кинутся, отберут. Отстрелят ногу, как Евелине. Никому здесь не нужно вмешательство определенных сил, все лишнее раздражает. Но никто не обернулся, а Евсеич даже обрадовался: "Ты поговори, поговори". Присел на пенек, обмахнул рукой место рядом, пригласил Святого. Радовался, что скоро устроит жизнь, рассчитается с кредиторами. "Тут главное, не промахнуться. Одному лучше дать меньше, чем другому, пусть люди отвлекаются друг на друга. Можно перевести дух, одуматься".
"Вы мне, Кручинин, наверное, изменяете?" – услышал я Маришкин голос.
"Да нет, просто у меня активная жизненная позиция".
"А когда зайдете?"
"А как вернусь, – ответил я неопределенно. – Ты звонила Роальду?"
"Даже заезжала к нему. Так и сказала: позвоните Кручинину. А у него ваш бородатый приятель сидел, они Пукающую корову обсуждали. Уууу, биология, уууу, анатомия... – память у Маришки была артистическая. Она ничего не понимала, но многое помнила. Популярной песенкой сразу вывела меня на Левшина. – Смешной пупсик. Старичку, его учителю, по статье 39 старого Положения о паспортах негде было остановиться. – Она буквально повторяла услышанное, будто заученную роль. – Старичок отсидел где-то, в тюрьме, наверное, они так непонятно говорили! После этого старичку не позволили селиться в крупных городах, – Маришка была поражена. – А в маленьких не было работы. Старичок готов был в патологоанатомы, его все равно не брали. Подозревали, наверное, что начнет самовольно вскрывать трупы, вот какой угарный! Кристы и форамены, – повторила она. – Почему он так говорит? Это девки? Вы, Кручинин, от меня не скрывайте! Все равно тот старичок свалил за бугор. В Париже у него умер друг, знаменитый ученый. Я правильно рассказываю, да? Старичок зашел в модную лавку, объяснил на своем тюремном французском языке, что вот он на похороны к другу, что хочет черное – Нотте – черный костюм, чтобы выразить особенное уважение вдове. А продавец растрогался, губу раскатал. "Какой такт! Как тонко!" И подал старичку черный презерватив. Мадам Генолье очень смеялась".
"Кто?!" – чуть не закричал я.
"Ой, мы так Инку называем. – Маришка вдруг что-то заподозрила: – Вы мне там, наверное, изменяете?"
"Про какую Инку ты говоришь?"
"Про подружку. У нее муж святой, такая сволочь. Мы с ней когда-то поступали в театральное. Она не поступила, сказала, что там все жлобы. Теперь ходит по музеям, скучает, у нее домик на Кипре. Недавно, знаете, куда брала меня с собой? С немцем одним, такой смешной пупсик. – Ревнивая игла уколола мне сердце. – Такой музей: Человек алчный. Немец говорит: "Ну, красивые женщины, ответьте, что нас, разумных людей, убивает?" – Я спрашиваю: "Угадать с трех раз?" – Он страшно обрадовался: "Я! Я!" – "Неужели СПИД и все такое прочее?" – Он говорит: "Нет". Но смеяться перестал. Ой, Кручинин, вы тоже не угадаете, что нас, разумных людей, всех убивает".
"Женская глупость", – предположил я.
"Да вы что! – радостно закричала Маришка. – Пампушки с вареньем! Блины с икрой! Пироги с вязигой! Подрумяненные плюшки! – В чудесном овечкином голоске прорезался священный ужас. – Красное сухое вино! Картошка в масле! Копченый балык! Пельмешки! Суп из акульего плавника! А еще суши, устрицы! Ну совсем ничего нельзя больше есть, Кручинин! Поел и отпал! Что бы ни съел, если ты умный человек, – умрешь!"
И не выдержала: "Вы мне там, наверное, изменяете?"
"Просто активная жизненная позиция", – оглянулся я на Кума.
Глава десятая
Большие начхозы
35
– ...знал я одного, – косился Евсеич на Кума. Догадывался, что тому не нравится большая компания. – Самые лучшие годы жизни провел в тюрьме. Конечно, вышел на волю с биографией, это плюс. А минус – туберкулез, вечная хромота. Всегда говорил так длинно, что его никто не слушал. Зачем людям длинные рассуждения, правда? Древние, например, сильно не рассуждали. Ну эти, как их... Ненду... Ренто...
– Неандертальцы? – угадал я. Он изумленно покосился на меня.
А у меня тоже опыт. Попросил как-то одну шпану показать, как проще пройти на соседнюю улицу. Большой индустриальный город, закопченный промышленный район, темные грязные закоулки. А на мне строгий костюм, белоснежная рубашка. Шел на встречу с читателями. Шпана обрадовалась: "Щас покажем". И подтолкнули меня под арку. Я, конечно, уперся. Но неандертальцы так поняли, что стесняюсь. Подняли из лужи. Снова уронили. Наступили на голову. Галстук потом пришлось выбросить, от него несло мочой.
– Умные рассуждения это для умных, – косился Евсеич. – А неандертальцам было не до этого. Они жили по соседству с нашими предками. Каменный век, известно. Выдумали искусство, топор. Только-только нарисуют мамонта на стене пещеры, а наши ушлые предки уже на всех заборах его перерисовывают. Неандертальцы только-только заикнутся, что красота спасет мир, а наши предки уже ловят и насилуют чужих самок.
Таким видел Евсеич мир.
Считал, неандертальцев погубила романтика.
Кусок мяса это хорошо, так рассуждал, но искусство лучше. Куском мяса можно кормиться день, два, ну пусть три, а торговлей порнографическими картинками неопределенно долго. Оказывается, из зависти к высокой осознанности, наши ушлые предки выбили всех неандертальцев поголовно. Только самые каторжные особи успели свалить в Сибирь, рассеялись по глухой тайге. Дали начало нынешним лесным, собираются у Большой лиственницы, пытаются угадать судьбу. Кум немало им помог в продолжении рода. И майор Заур-Дагир, тигр по национальности, тоже не зря давил на вейсманистов-морганистов. Хотел досрочно рапортовать Вождю; о досрочном выведении истинного бессловесного человека:
– Я тоже, когда разорял совхоз...
36
Вверх по косогору.
Ноги вязли в перепрелой хвое.
Тайга древняя, от нее несло древностью, как от влажной медвежьей шкуры.
Смолистая пихта, колючие ели. Может, метеориты когда то тут падали: сплошные каменистые провалы, замороченные тайгой. Приходилось отводить смолистые лапы, пробиваться сквозь ниспадающую кисею лишайников. Сухая паутина, мертвые стволы, завитки, петли хмеля – с хваткой мертвецов. Даже комаров не было слышно. Только в невероятном отдалении одинокая кукушка пыталась определить, сколько нам осталось жить.
– ...надоело судиться, – жаловался Евсеич, заботливо прижимая к боку желтый портфель. Сапоги у него блестели, круглое лицо лучилось в улыбке. О подстреленной Евелине не вспоминал, может считал, что и не надо. – Сунешь судье штуку баксов, а твой оппонент столько же. Судья никогда не отказывается. Ладно, говорит, будем судить честно.
Вот уж никак не думал, что Маришка дружит с мадам Генолье. Поистине жизнь полна неожиданностей, везде чужие программы. Найдется о чем поговорить по возвращении. Я бы хоть сейчас вернулся. Интересно, что теперь – после выстрела – напишет Евелина Покушалова в своей книге? Изменится ее отношение к брату Харитону или зажившая рана только пополнит список его чудес?
Больная земля. Ни травинки. Иногда за сизыми стволами в переплетающемся сумраке мелькала бесшумная тень. Видит ее Кум? Я боялся спросить. А Евсеич? Видит ее Евсеич? А Святой? Или тень выпрыгивает из моего воображения?
37
–...и есть принесла?
– Ну да. Грудь сунула.
Щеки Кума порозовели.
– Думал, помру, – оглядывался я на него. – А она спасла. Молока у нее много.
Кум не верил. Тер ладонью высокий лоб, морщил маленькое личико. Не станет его дикая дочка совать грудь первому встречному! Больно прыткий! Много болтаю! Намекал: наверное не дойду до волшебного дерева. Ну да, известно, жизнь передается половым путем, но груди девкам даны все-таки не затем, чтобы выкармливать брошенных на голодную смерть. Лагпункт, намекал, тоже не был здравницей. Там от всех требовали полной отдачи. Зато за досрочное выполнение задания – добавка к пайке, лишний кисет табака. Выкопал лишнюю яму, пробил траншею, навалил кубов свыше нормы – все учитывалось. Вольняшки даже жаловаться начали. Вроде как неравенство получается. У них, у вольняшек, все как бы разовое: шлепнул беглого – получи на руки. Жди, когда еще кто-то решится сбежать. А враги народа молотят до сумерек. Им срок могли скостить за ударный труд.
"Точно, – опасливо подтверждал Евсеич. – Чем тупее человек, тем легче работает".
Вот и с вейсманистами-морганистами не так просто, намекал Кум. Этих бить – смысла нет. Паек для них не главное. Их заинтересовать надо было. За лишнюю цигарку социально близкие могли вырыть яму до той стороны Земли, навалить бревен под самую небесную верхотуру, но никогда не могли ни по какому принуждению нарисовать красивую картину или изобрести атомную бомбу. Хоть пальцы руби. Обязательно их заинтересовать надо.
"Это точно. Шарашки по интересам, – подтверждал Евсеич. – Я слышал. Мне один начальник хозяйства рассказывал. Когда-то был большим начхозом в лагерном краю. Я тоже, когда совхоз разорял..."
38
Вдруг вышли на пологий склон.
Совсем открытое место, густо иссеченное промоинами.
Колючий малинник, душная смородина. Спелые ягоды сами просились в рот, но никто ни на секунду не остановился. К майору Заур-Дагиру, узнал я из отрывистой переброски фразами между Кумом и Евсеичем, лысенький капитан в золотых очках не просто так приезжал. Они там все спешили. Они там с ума сходили от спешки. Оставаясь один, майор, наверное, не слезал с телефона. Где Новый человек? Вождь умел спрашивать. Страна нуждается в Новом человеке! В таком, который ничем ненужным не интересуется, не преклоняется перед всем иностранным, говорит только по-русски, не пьет, любит трудиться. Гей-ты гоп-ты гундаала. А в шерсти он или голый, как в бане, это дело второе.
Кум неодобрительно оглядывался на умного Евсеича. Нехорошо косился и в мою сторону. Ждал, наверное момента, когда можно будет вскинуть карабин. Посматривал на черное крыло тучи, начавшей покрывать небо. Такая огромная птица где-то крылом взмахнула, что закрыла уже полнеба.
Ели. Пихты.
Длинные сухие шишки под ногами.
Евсеич прижимал желтый портфель к боку, давил сапогами перепрелую хвою; Кум шел с карабином наперевес – какая-то работа происходила под влажным сводом его огромного лба; только Святой ничего не замечал.
Еще она не перешла порогу.
Иногда в моем кармане тренькал телефон, но и это никого не интересовало.
Не все ли равно, с кем я разговариваю, если скоро волшебное дерево? В Пекине Архиповне нравилось. Много всякой такой травки, намекала. Спрашивала, как у меня с ремонтом, не подкинуть ли чего-нибудь?
Я отказывался.
39
Потом открылась поляна.
С трех сторон ее окружали какие-то прямо бронебойные сизые ели, а с севера тускло отливало болотце, в котором растворялся ручей, зарождающийся в корнях Большой лиственницы. Само дерево показалось мне исполинским. Метров Двадцать пять в высоту, не меньше. Снизу хвоя желтела, осыпалась, высвечивая на земле призрачный рыжий круг, ствол темнел многими платиновыми чешуйками. На ветках – узелки шишечек. Мириады, миллиарды бесчисленных шишечек. Как мушки на траурной кисее. Сотни сучьев пирамидой загибались в небо, уменьшаясь кверху в размерах, а самые нижние распластались чудовищной тарелкой. Живая принимающая антенна, направленная в определенную точку неба. Только такая может питать чистой энергией Космоса.
Впрочем, не каждого. Вровень с болотцем виднелись холмики, над которыми торчали еловые вешки, украшенные снизу лаковыми брусничными листочками. Номера на вешках выглядели подновленными, мрачная усмешка легла на крошечное личико Кума. Наверное, подновление номеров он считал своей прерогативой. Медленно положил карабин на замшелый пень, обтрухлявленный по краям, и я понял, что мы с Евсеичем (может, на время) прощены. Нельзя стрелять вблизи Большой лиственницы, мировой энергии хватит на всех. Маленькое личико Кума сладко морщилось. Нежное тепло исходило от нагревшегося за день дерева. Прикасаться надо осторожно, подумал я. Следует выбрать такое местечко, где кора не залита живицей. Корни прихотливо разбегались по поляне. Они то вылезали из-под усыпанного хвоей жалкого дерна, то вновь под ним прятались. Это еще больше увеличивало сходство Большой лиственницы с принимающей антенной.
Евсеич оглянулся.
Блуждающая улыбка изменила его мятое, как сапоги, лицо.
Замков на желтом портфеле было два. Может, Евсеич забыл про цифровые коды, он не пытался открыть замки, просто рвал их. Притоптывал ногами от нетерпения, постанывал. До меня дошло, наконец, почему в редкой траве здесь и там валяются мундштуки, пуговицы, обрывки ремней, совсем не тронутые коррозией пряжки. Добравшись до Большой лиственницы, счастливцы торопились избавиться от всего ненужного. Они не хотели начинать новую счастливую жизнь со старыми, не принесшими им удачи побрякушками. Долой! Из желтого старомодного портфеля выпал моток тонкой веревки (может, намыленной), мятый платок, полетели таблетки в облатках, в баночках, в упаковках. Глаза Евсеича пылали. Зачем ему лекарства? Он добрался до настоящего здоровья. Он теперь выиграет все судебные процессы!