Кожу стянуло. Запахло паленым. Змеиный хвост дыма сдавил мне грудь, я задыхался. Мысли путались. Соленые ремни терзали живое мясо. На плечо прыгнула юркая саламандра и укусила, потом еще. Другая скрутила барашком длинные локоны русых волос и проредила бороду.
- Что же твои боги не вершат чуда? Кишка тонка?
Одно за другим я шептал заклинания, сплетая их в магическую формулу.
Кожа бычачья, старая, гнилая, быка звали Фомой. Узлы вязал конюший Ганс. Обычно он внимателен, но вчера спешил по девкам. Ветер холодный, северный. Пламя клонит за спину.
Угли жалят голую непрочную плоть.
- Прочь, собаки! - разметав латников, к моему костру прорвался рычащий зверь, коловоротом сеющий смерть налево и направо. Бешеная пляска двух кровожадных клинков заставила отступить даже самых опытных воинов. Взялись за арбалеты. В это время стягивающие меня ремни лопнули, как перетянутые струны, и я вышел из огня к ужасу врагов.
- Возьми пока это, отец! - берсерк что-то протянул мне…
И в тот же миг время, нахлынувшее подобно цунами, улеглось, отступило, усмирилась беспощадная непознанная никем стихия…
Я открыл глаза и увидел, что сжимаю в ладонях холодный, как сталь, ореховый посох Инегельда.
Спина горела. На запястьях были очевидные следы не то веревок, не то кандалов. Лицо, кажется, сильно опухло. А когда я, едва передвигая ноги, дополз в ванную и глянул в зеркало, оказалось, что лица просто нет, а есть сплошной кровоподтек. Но сейчас меня занимало вовсе не это мое бедственное состояние, а нечто иное - каким образом стоящий у двери посох очутился совсем в другом конце квартиры. Не добрался же он туда сам по себе?
- Да, Рогволд. Вляпался ты крепко. Теперь тебя и родная мама не узнает! - подумал я, разглядывая через плечо отражение исполосованной в кровь спины.
Впрочем, гораздо более удивительной явилась некая раздвоенность моего измученного сознания. Наверное, заново прожив десятки и сотни чужих жизней, я присвоил себе не только опыт моих далеких предков, но и сплав различных древних мироощущений. Эти неявные результаты увлечения эликсиром не заставили себя долго ждать. Промыв раны, я двинулся на кухню, где мигом приготовил отвар из смеси трав, рецепт которого внезапно всплыл из глубин памяти. По счастью все его компоненты оказались на месте, в медицинском шкафчике. Я, собственно, и раньше предпочитал использовать таблетки лишь в крайних случаях, полагаясь на народные средства.
Затем мне жутко захотелось есть. И не просто - набить желудок, а сделать себе блюдо поизысканней. Пустынная зима холодильника, где ничего кроме кастрюль с супом и кашей не было, однако, меня не смутила. После трудовой недели я совершал рейд по магазинам, в субботу меня навещала мама и, как правило, найдя запасы провианта в критическом состоянии, сама баловала неразумное дитя домашней кухней. В этот раз она забежала на минутку, спешила на дачу, выгадывая скупые теплые дни для посадок.
Может быть, выйти на улицу в таком виде представлялось зазорным, или поленился, но верилось, что даже в этой холодной пустоте я найду, чем полакомиться. И точно - через десять минут черствый белый хлеб и прямо-таки каменный голландский сыр превратились в аппетитную драчену. Привезенная заботливой мамой свекла, морковь и картошка, была мигом сварена и мелко нарезана кубиками, также я поступил с яичным белком, а желток растер с горчицей. Быстренько размял ложкой зеленый лук, чтобы он дал сок.
Перемешав всякую всячину, я залил ее оставшимся квасом и вскоре наслаждался никогда не еденной окрошкой.
- Ай, да я! Ай, да Рогволд!
Сытость быстро охватила тело и усадила его обратно в кресло.
Мой взгляд упал на гитару, что одиноко висела на стене. Поскольку сам я, имея абсолютный слух, не знал ни одного аккорда, ей удавалось слезть с гвоздя только по праздникам, если среди гостей попадался Вадим. Но он часто бывал в командировках, и значит, гитара пылилась:
- А почему, собственно, нет?
Начал я с нехитрой мелодии, памятной с детства - то были "Паруса Крузенштерна"… А затем, вдруг, в свое удовольствие сыграл "Цыганскую венгерку". Двоюродный дед мастерски владел аккордеоном и фортепиано.
- Черт! Прямо наваждение! Колдовство!
Я вспомнил, что совсем недавно в одном из уважаемых серьезных альманахов мне приглянулась статья неизвестного автора о наследии русов-волхвов. Работа затем жестоко раскритикованная специалистами за ее бездоказательность. Эти господа усмотрели в ней покушение на свою монополию в области трактовки славяно-германского фольклора.
Погрузившись в недра старого книжного шкафа, я быстро нашел необходимый мне выпуск, и наугад открыв страницу, как ранее советовал Инегельд, тут же наткнулся на искомую публикацию. Вот что писал Игорь Власов, так звали автора статьи:
"…Любимец Велеса может быть талантливым ученым, гениальным поэтом и певцом, непревзойденным мастером по части приготовления кушаний, лучшим из садовников или лесничим, удачливым крестьянином, наконец, дельцом. Это Велес открывает тайны ремесла и медицины, это он благословляет путешественника и помогает ему в дороге. Но тот, кто ищет покровительства у Перуна - зациклен на идее противоборства, у него сознание борца, воина, готового ответить ударом на удар, силой на силу. Он не склонен ни к какому договору или сотрудничеству, потому что считает Громовика единственно справедливым и сверяет с этой Идеей каждый шаг. Он приносит нерушимую клятву своему кумиру и верит, что тот следит за ее соблюдением свысока.
Словене никогда не чтили Перуна превыше небесного Рода, вернее, он занимал одну из трех вершин их Триглава, выступая только лишь как Сила, зачастую черная, разрушительная. Даже в грозной Скандинавии культ рыжебородого простака-Тора уступил место всевидящему Одину, его Воле, Духу и Вере.
Радегаст ретарей, Световит ругов и ободритов, Дажьбог полян - это солнечные боги, которые, безусловно, имеют некоторые общие с Громовиком черты - например, сражаются с хтоническим существом, но не являются его солярной ипостасью. Их Сила порождающего характера, они щедро дарят людям свет и воду. Перуну же особо поклонялись лишь вагры, и не случайно князь Владимир возвысил сурового Громовика над прочими божествами, нарушая Правь. Десять лет он был верховным жрецом и насаждал на Руси культ Перуна, десять лет приносил ему кровавые человеческие жертвы, пошатнув веру в Справедливость у целого поколения… Затем с неменьшим ожесточением он взялся проповедовать чуждую всякому свободному человеку Христову религию.
…Воля Одина-Велеса статична и потенциальна, Сила Перуна-Тора - динамична, ей свойственна кинетика. Однако именно Воля есть всепроникающее, творящее и образующее Нечто. Суть бога-Громовика несозидательна, ему всегда необходим противник. Воля сама себе противоположность, в ней уживаются Свобода и Власть… У нее нет соперниц. Под символом "Перун" скрывается лишь одна из сторон Мировой Прави. И хотя его имя зачастую не произносится вслух, а то вообще, забыто и никем не подразумевается, Идеи Перуна в их уродливых формах будут господствовать в мире, пока он разобщен. А он будет разобщен, пока Мощь попирает Ум, пока Ум не свободен в своем выборе. А как ему быть свободным, когда тут и там "божьи рабы".
Впрочем, в последние десятилетия определилась новая тенденция - это растущая воля Ума к сопротивлению такому Мировому порядку.
Сильные мира заинтересованы в последнем, но он противен всякому вольному человеку.
Древние ведали, как развить индивидуальные качества, чтобы быть независимым от всякого посягательства на свою внутреннюю свободу…"
На том статья завершалась.
Глава четвертая
Желая поскорей привести себя в божеский вид, я, видимо, снова перестарался.
Уже через пятнадцать минут боль заметно поутихла, а через час лицо стало приобретать знакомые черты.
Я убедился, что дело идет на поправку, и мне оставалось только запастись терпением - подождать, когда затянутся рубцы и спадет опухоль.
Но вот так просто лежать на диване, задрав нос к потолку, очень не хотелось, и, задернув занавески, так что в комнате воцарился полумрак, я решил испробовать эликсир на своих ранах. Почему-то представлялось - его действие окажется каким-то особенным. Да, я отношусь к той распространенной категории людей, которых даже свой горький опыт с первого раза ничему путному научить не может.
Капли драгоценной влаги оросили рваный шрам на предплечье, но и этого мне показалось - мало. Раздобыв в ящике письменного стола кисть, я скинул халат и расположился перед старинным бабушкиным трельяжем. Поглядывая на собственное отражение, я принялся чертить на коже хитросплетение целительных рун, напевая низким грудным голосом ведомые лишь посвященному строки.
Первой положил INGUZ, она должна освободить и вывести из забвения укрытую во мне жизненную энергию. Руна EHWAZ сделает ее проявление долговременным и непрерывным. Великая руна Тюра - ТEIWAZ увенчает их благотворное влияние полной победой над недугом.
Готов поклясться - в тот самый миг, когда моя рука, не дрогнув, выписывала на голой груди черту за чертой, мне почудилось, вернее, я понял, что ведал эти волшебные знаки всегда. Просто, их знание и вера в них скрывались где-то там, глубоко, пока не наступил долгожданный час Превращения.
Одинокая Эваз легла и на лоб. А затем, затем контуры предметов, наполнявших собой эту комнату, стали потихоньку расплываться и вещи обрели полупрозрачность. Священный знак лишь довершил пробуждение.
Пробуждение истинного сознания. Он сработал подобно катализатору из тех химических реакций, которыми я занимался в институте.
Мне грех было жаловаться на зрение, стоя спиной к Павелецкому вокзалу, я видел, как умывается кошка, сидящая в окне музея Бахрушина, расположенного по ту сторону площади. Однако, теперь моему удивленному взору предстал совсем иной мир. Конечно, что-то в нем оставалось прежним, и все-таки можно порой смотреть, да не видеть, видеть, но не замечать. Ныне, казалось, от меня не укроется ни одна, сколь-нибудь значимая деталь… Значимая для чего?
Руны вывели меня из удобного повседневного равновесия, чувства обострились. Пожалуй, сейчас я сумел бы проследить за одной каплей дождя, одной из многих миллионов, случись на дворе непогода. Но день выдался на редкость солнечным и по-весеннему теплым. Лучи пронзали плотную занавеску, прожженную в некоторых местах кислотой (я часто экспериментировал дома, в том числе и с едкими веществами), яркими прямыми нитями они проникали в прохладную полутьму моего жилища и ложились на дверцу книжного шкафа.
Когда-то он казался мне огромным, глубоким, необъятным. Со смешенным чувством восторга и страха мальчишкой я рассматривал прогнувшиеся под тяжестью томов книжные полки: "Неужели, дедушка, ты все это прочитал? Мне этого вовек не суметь!"
- Все - не все. Гляди, какой я старый. Вот и прочитал. И ты сумеешь, если, конечно, захочешь.
- Капитан в пятнадцать лет! - усмехался Негоро с телеэкрана зловещим голосом великого Астангова, а я расправлялся с "Библиотекой приключений". Меня ждал Диккенс, который всегда придумывал счастливый конец даже для самых мрачных произведений.
Вешний ветерок снова колыхнул занавес. Небесное светило, протянув тонкие жгучие пальцы ухватилось за ключик в заветной дверце. Потускневшая от времени медь дверного ключа внезапно ярко блеснула от этого прикосновения. Я приложился к фляге с эликсиром и тут же услышал, как щелкнул отпираемый замок.
Я открыл дверь и высыпал из-за пазухи собранные за день богатства.
- Опять булыжник притащил? - недовольно заметила мама, разглядывая увесистый круглый камень на полу.
- Это сверкач.
- Что? - не поняла она.
- Сверкач. Его стукнешь в темноте - будет искра. Давай, я тебе покажу.
- Ну, покажи! Горе ты мое.
Но горе состояло в другом, и я о нем умолчал. А дело было так.
Не помню, кому первому из нас пришла в голову идея расплавить парафин на газовой плите. вероятно, все же мне. Порезав свечу, так, чтобы она вся уместилась в консервной банке, Паша чиркнул спичкой и повернул ручку. Желтоватые куски парафина быстро обратились в жижу, которая не замедлила вспыхнуть. Мы испугались.
- Плохо. Надо бы потушить! - предложил я.
- Чем? - растерялся Паша.
- Давай, попробуем водой! - с этими словами я плеснул из кружки в злосчастную банку. Огонь взметнулся до потолка, лизнул штукатурку и оставил там черную отметину, диаметром не меньше метра.
- Вот, от родителей попадет, - пригорюнился мой друг.
- Я сейчас вытру. Дай-ка плоскогубцы!
С печальным свистом авиабомбы так и не потухший парафин полетел вниз с восьмого этажа.
- Класс! На этом принципе можно огнемет сделать! Соображаешь?
Это лучше черепицы, и даже похлеще чем баллончики от сифона в костре взрывать.
- Да, но вот пятно!
Пять минут спустя, взгромоздившись на стулья и табуреты, мы тщетно попытались стереть следы преступления…
Преступления?…
- В чем вы меня обвиняете?
- Ты виноват пред Богом и пред людьми. Покайся, напоследок!
Иисус милостлив, быть может, он простит раба своего.
- Я не раб ему и не слуга!
- Упорствуешь, проклятый еретик! Ну, хорошо! - приор кивнул, сопровождавшему его клерку.
Тот разложил пергаменты и принялся читать, смакуя каждое слово:
"Прежде всего, как показали досточтимые свидетели, речами своими этот колдун влагал в сердца прихожан смрадные вожделения, а также злобу и ненависть. Завладев сердцем невинных юношей и девушек, он отнимал у них сам разум, после чего наши чада порицали родителей и Святую Церковь, собираясь в ночь на вершине Прильвицкой горы и творя там непотребство… И последнее - колдун, именующий себя Хромым Рогволдом, напускал болезни, портил людей и скот, для чего собирал бесовские травы, хранил в превеликом множестве рогатые лики нечистого и кормил черного кота…"
Если пересчитать всех кошачьих, что были у нас дома, действительно, не хватило бы десяти пальцев. Самой старой, оставшейся еще с прежней квартиры на Бабьем городке, являлась большая мягкая черная кошка с неестественно маленькими лапками и зелеными пластмассовыми узкими глазами. Фарфоровый белый котенок с дырочкой на животе. Четыре марионетки, тряпичные серые и коричневые куклы с пластмассовыми колкими усами. Одетые на руку они смешно размахивали лапками и по желанию могли открывать ротик. Бабушка смастерила также мышку и зайца, но грызуны мне никогда не нравились…
Перед тем как лечь спать, наверное, лет до двенадцати, я укладывал рядом игрушечного мурлыку - семья была большая и завести живого котенка нам не позволяли. Младший брат во всем подражал мне, поэтому зверей приходилось делить. Тех, что имелись в одном экземпляре, сообща укладывали в кресло под теплое одеяло. Втайне я верил, что лишь пробьет полночь, все зверушки оживут и примутся бродить по комнате в поисках еды. Это долго вызывало у меня беспокойство, поэтому в довершении вечернего ритуала я ставил под кровать блюдечко с молоком, словно доброму домовому, а то и просто кефиром смазывал куклам пасть. Память не удержала тех наивных имен, которыми мы наградили наши детские игрушки. И даже чудодейственный эликсир здесь был бессилен.
Играли в разное. В воздухе носились самолетики из немецкого "Конструктора", они были красные и белые. Первые неизменно выигрывали, враг в беспорядке убегал, заслышав: "Ахтунг! Ахтунг! В небе Покрышкин!" Когда детали порядком растерялись, в ход пошла бумага, и это было здорово. Борта советских "ястребков" украшали ряды красных звездочек, заботливо выведенные детской рукой, сжимающей заслюнявленный карандаш. Когда же я проглотил рыцарские романы, бумагу сменил пластилин - мы играли в драконов, любовно вылепливая разноцветных многоголовых рептилий, которые селились обычно среди сваленных как попало подушек дивана. Надо понимать, то были скалы.
Страсть к коллекционированию то остывала, то загоралась с новой силой. Фантики от конфет и вкладыши от жевачек, спичечные этикетки и марки. Кому-то нравилось собирать машинки, но я был всегда далек от техники и всякой там механики, к тридцати годам так и не выучившись водить машину. История, палеонтология и химия - вот мой круг интересов тех далеких лет. Далеких ли? Видения следовали одно за другим - хоккей на скользкой мостовой, катакомбы подвалов и манящие к себе чердаки, заброшенная котельная на окраине микрорайона, названная нами "Пустой дом" (следствие увлечения Холмсом), заросшие бурьяном пустыри и расколотые черные мраморные плиты надгробий….
Вобщем, незаметно для себя я сладко заснул и очнулся, едва дедовские часы пробили шесть раз…
На мою широкую грудь спускалась лопатой окладистая рыжеватая борода, жесткие кудри светлых волос спадали на бугристую мышцами спину. Вздувшиеся бицепсы обещали скорую смену гардероба. Пальцы тоже, кажется, стали заметно толще и желтели костяшками суставов.
Нельзя сказать, что меня не устраивали эти метаморфозы - я давно хотел немного подкачаться, правда, сие благое желание зачастую тонуло в море лени. Никаких шрамов на коже я не заметил, от них не сталось и следа. Сознание было на удивление ясным и быстрым…
Конечно рыжую поросль на лице я тут же укоротил, как мог. Получилось несколько кривовато - ну, да, ладно. А уже на выходе их ванны я обратил внимание на невесть откуда взявшееся длинное красное махровое полотенце. Оно было удивительно похоже на то, в которое меня укутывали, превращая в "кулек", когда я еще не вырос в двухметрового верзилу.
- Прямо сумасшествие! Нет, так жить более нельзя! - решил я, разглядывая толстый и длинный ореховый посох, оставленный Инегельдом.
* * *
… "Спросим! За все спросим!" - прошептал я, подбрасывая сучьев в огонь… Пламя трепетало, пламя алело игривыми языками.
Огнебог благосклонно принимал жертву.
Тогда я расстелил плащ и, разоблачившись по пояс, снова подсел к костру. Руны привычно шершавили чуткие пальцы. Я скрестил ноги, крепко выпрямил спину, слегка прикрыл веки и высыпал стафры разом пред собой…
Я ли? Нет, то был кто-то другой, удивительно похожий на меня.
* * *
Одни знаки тускнели, другие вообще не проступили, но были и такие, что сразу бросились в глаза, багровея кровью.
Тогда молодой волхв положил ладони на колени. Сжав губы, он начал сильно, с совершенно невозможной, для простого человека, быстротой прогонять сквозь обленившиеся легкие еще морозный воздух.
Вскоре по телу разлилась истома, граничащая с дурнотой, но волхв продолжал действо, впуская эфир через одну ноздрю - выдыхая через другую. Наконец, появилось ощущение, что воздух нагрет, и даже раскален, словно на дворе не осень, а разгар летнего дня. Пред глазами замельтешили ярко голубые точки и пятнышки. Зашумело, тело покрылось испариной, точно в каждую пору вонзили по игле. Внутрь вливалось что-то жгучее, дрожащее, липкое. Мелькание усилилось, а в ушах уж звенели колокола.
* * *
Теперь воздух более походил на плотный, клубящийся, точно в бане, пар. Я достиг апогея. Последний вдох! Задержка! И мертв!
А за этим следовало прозрение - знаки складывались в слова, события - в историю.