– Все, я сдаюсь. В точности, как говорила Мана. Вы неподражаемы!
""Как говорила Мана". Мана. Надо запомнить".
– Ясно, – кивнула я в ответ.
Икари-кун потер глаз кулаком и с грустной улыбкой посмотрел на меня:
– А можно я к вам на урок приду? В смысле, когда вы будете хорошо себя чувствовать?
Я промолчала. У его просьбы было много смыслов, и большинство – оскорбительные. Он встал и поставил чашку на раковину, дернул за шнурок на своей пайте. Слепо провел рукой по рабочей поверхности стола.
– Наверное, я много извиняюсь, да? – спросил Икари-кун, глядя в окно. В стекле отражался он сам, отражалась моя маленькая кухня. С той стороны заглядывала невидимая осень, но никакого отношения к делу она не имела.
– Нет.
– Знаете, я не привык к этому всему. Ни на грамм, – буркнул он, по-прежнему глядя в черное зеркало. – И не привыкну.
"Я". Вот чего много у Икари-куна, подумала я, ощущая новую – которую уже? – волну раздражения. И поза какая наигранная. "Икари-кун болен, – привычно отреагировал разум. – Он узнал об этом вчера, накануне ночью убил Ангела, и половину этой ночи пил с новыми знакомыми".
Я тоже встала, поправляя ворот халата. Ноги в тапках мерзли.
Болен, надо присмотреть за ним, он пил, – это все, конечно, хорошо, но уже почти четыре часа утра. И вообще, причем здесь я? Что-то коснулось моей руки. Я опустила взгляд и увидела почти детское прикосновение: тремя пальцами, очень бережное и неуверенное.
– Вы только не обижайтесь, пожалуйста. Хорошо?
Я убрала руку и кивнула. Икари-кун кивнул в ответ и, неловко сутулясь пошел обуваться.
– Спасибо, Рей, – сказал он – простой силуэт под слабой коридорной лампочкой. – И простите.
Хлопнула дверь, лица коснулся щекотный зябкий сквозняк – коснулся и исчез. Я подняла к глазам запястье, пытаясь найти там что-то на месте прикосновения Икари-куна. Запястье как запястье, кожа как кожа. Бледная, вена светится.
"Рей, иди спать", – решила я, гася в кухне свет. В темноте особенно остро вспыхнул запах прогорклого красного чая. Дом показался мне особенно пустым и темным, и я поспешила под одеяло. Привычно обожгла холодом кровать, привычно вломилась в голову обезумевшая боль, которой надоело мое невнимание к ней.
Оставалось только лежать, греть постель и одеяло и пытаться закрыть глаза, в которых стояли колючие слезы.
"Глупая боль", – подумала я и заснула.
* * *
В голове плыло что-то сладкое, почти приторное, липкое. Я выпутывалась из него, а оно одурманивало патокой, обволакивало. Ощущение было смутным, но необычайно сильным. Приятно ломили словно бы натруженные суставы. Восприятие собственного тела возвращалось толчками, нехотя и с ленцой.
"Проспала", – поняла я еще до того, как увидела часы.
Дальше был ускоренный ритм всего. Всего – в том числе и боли. Постель – можно не собирать. Притормозить, чтобы угомонить приступ. Умыться.
Линзы.
Взятая было скорость споткнулась. Можно торопливо есть, одеваться, учить урок и пить кофе, даже IV-катетер можно ставить впопыхах. Но нельзя быстро надеть контактные линзы.
Или это я просто не научилась.
"Семнадцать минут урока, – считала я. – Семнадцать тридцать две, тридцать три…" Время бежало от меня – время моего урока, на который меня даже не удосужились разбудить. Почему – решим потом.
Я уже на кухне, а песок в глазах все не проходит. Это не резь, не боль: я правильно поставила линзы, – это всего лишь ночное пробуждение, полное боли, красного чая и молодого Икари, который говорил, говорил, говорил…
"А ты все думала, думала, думала…" – закончила я мысль, ощущая знакомый по предутреннему бодрствованию прилив раздражения. Я ела хлебец, просовывая руки в рукава плаща.
Не забыть вытереть крошки, решила я, распахивая дверь в хмурую изморось. Черная глыба учебного корпуса маячила перед глазами, все остальное терялось за пределами восприятия.
Осторожно, Рей, смотри под ноги и будь осторожнее. Брусчатка, бордюры, лужи. А также коллеги, ученики и прочие.
– Аянами-сан?
Я немного замедлила шаг и повернула голову, ища окликнувшего меня. Им оказался Редзи Кадзи, инспектор и соглядатай концерна "Соул", только одетый в рабочий комбинезон и вооруженный садовыми электроножницами.
– Доброе утро, Кадзи-сан, – сказала я, переведя дыхание.
Мужчина опустил инструмент и оттянул ворот тяжелого свитера:
– Торопитесь? Я вот тоже с утра бодро взялся и что-то быстро скис. Влажность, да?
Я переступила с ноги на ногу: каблуки жгли пятки, предлагая бежать дальше, но странный инспектор – такой молчаливый и угрюмый вчера – почему-то будто держал меня на месте.
Заметив, видимо, что-то, он с полуулыбкой поднял ножницы, кивнул:
– Не спешите, Аянами-сан. Хотя-я…
Он улыбнулся чуть шире и отсалютовал ножницами.
– Хотя так у вас даже румянец есть.
Я смотрела, как он исчезает в кустах, ветви которых запутал туман, в голове звенело прощальное "доброго утра". Последней исчезла улыбка, словно у самого настоящего Чеширского Кота. Потом в сером молоке тонко взвыл невидимый электромотор, хрустнула ветка.
"Потом, Рей. Потом".
Пока я бежала до корпуса, я поняла, что меня так смутило: инспектор-садовник Кадзи Редзи странно держал в руках ножницы.
Вся его поза – слегка размытая туманом, расслабленная – отдавала кислым привкусом угрозы. Как у крови. Как у железа.
* * *
Я замерла на мгновение у двери приемной, отогнала сложные и неприятные ассоциации и вошла.
– Аянами? – удивилась Ая. – Ты вовремя. Я хотела тебя вызывать.
"Хотя бы где-то я вовремя", – подумала я и уточнила:
– Господин директор?
– Он, – заговорщицки понизила голос секретарша. – У него сейчас Икари-сан… То есть, Икари Синдзи-сан. Такой лапочка, прибежал десять минут назад, и директор сначала отменил вызывать тебя. А потом такой по селектору снова, говорит, найди Аянами…
Я оглянулась. За спиной остался сырой коридор, который я впервые будто бы не заметила. И духов Аи я даже почти не слышала. Внутри все сжалось, и горели щеки – вряд ли от спешки.
– Аянами-сан ожидает в приемной, – сказала секретарша в микрофон, а в груди у меня отозвалось глухим ударом.
"Тише, Рей. Тише. Ты всего лишь опоздала. Всего лишь проспала".
– Пусть войдет, – гулко сказал директор Икари.
Шаг, шаг. Двойная дверь.
Икари-кун сидел за столом – большим столом для совещаний – маленький и строгий. Белый свитер, встрепанные черные волосы, серое лицо. Набор оттенков, баланс монохрома. Он кивнул мне, едва обернувшись, и снова посмотрел туда, где сидел его отец.
Неизменный пиджак на спинке стула. Неизменный блеск очков. Только мое настроение каждый раз почему-то другое.
– Аянами-сан, ваше опоздание будет вычтено из жалования. И уясните себе, что присматривать и утешать – это разные вещи. Оба свободны.
Его сын поднял голову и возмущенно произнес:
– Но, отец!..
Икари Гендо промолчал. С его точки зрения мы оба уже вышли.
За дверью приемной, вне зоны действия любопытства Аи Синдзи шумно выдохнул:
– Извините, Аянами. Иногда он такой… Такой.
Я оглянулась:
– Что вы ему сказали?
– Ну, правду. Сказал, что это из-за моей пьяной выходки вы не смогли нормально выспаться, – буркнул Икари младший. – И он даже как будто согласился.
Он согласился, подумала я. Просто сын очень плохо знает своего отца. Очень-очень.
– Все в порядке, Икари.
– В порядке? – возмутился он. – Он вас штрафует из-за меня!..
Я его перебила:
– Это вы лично опоздали?
– Нет, но…
Я кивнула и отвернулась. Он не знает, как это бывает. Он не знает о дополнительных медосмотрах (может быть, проводнику хуже? Доктор Акаги слишком добра, чтобы полагаться на "может быть"). Не знает о долгих тестах в сомнологической лаборатории (нарушение сна – один из путей в безумие боли). Не знает, наконец, о психологах.
– Вы могли бы сказать спасибо, Аянами.
Я остановилась. Меня догнала удивительно банальная реплика.
– Спасибо, Икари-кун, – сказала я, не оборачиваясь.
Прозвенел звонок. Сейчас его трель закончится, и можно еще что-то сказать, а потом придется идти работать. Переливы, будто бы размазанные, гулко скользили сквозь секунды.
– Аянами, а что значит "присматривать"?
По всему учебному корпусу распахнулись двери классов. Ближе к директорскому кабинету – робко. Подальше – куда смелее. Я пошла в этот шум.
Следить за лицом. Следить за приступами. И не думать ни о первом, ни о втором. Все как обычно.
– Аянами! – донеслось из-за спины. Икари-кун отставал.
Я, безусловно, не уходила от ответа. Нельзя ведь уйти от того, чего не знаешь?
5: Из мышеловки
Методический семинар затянулся.
Сегодня докладывала Майя, и я вроде даже записала тему, и полстраницы блокнота исписала, и слушала внимательно, но… Но все было как всегда. Ибуки путалась в терминах, излагая что-то о спецкурсе по валеологии, и замдиректора Кацураги уже настороженно раздувала ноздри. Нос Мисато-сан был изящен, но выражение лица получалось угрожающим. Дело пахло разгромным обсуждением. Очередная попытка Майи получить в общем нужные часы шла к закономерному фиаско. Каждая запинка усиливала и без того гнетущую очевидность.
Педколлектив скучал. Трудолюбивая Майя подавала проект спецкурса уже три раза.
В большом методкабинете было душно до желтизны в глазах: окон уже не открывали, а обогрев весь день пробовали в самых разных режимах. Подготовка к зиме прошла динамично, и медсестре Ибуки к вечеру будет явно не до переживаний по поводу проваленного проекта.
Карандаш валился из ватных пальцев, все вокруг сливалось в тусклый гул, подернутый переливами боли. Я понимала происходящее только потому, что это все уже было – один в один, только мелочи различались.
Вот за мелочами я и следила.
Перед Кенске лежала переложенная закладками стопка распечаток. После запоя он занялся делом. Как минимум, до выхода следующего патча его онлайн-игры запала должно хватить.
Судзухара что-то увлеченно черкал в блокноте. Это было странно и неожиданно.
Хьюга Макото сосредоточенно смотрел в записи, поминутно дополняя их. Ничего необычного: через несколько минут он первый приступит к расстрелу Майи. Просто ради благосклонного взгляда замдиректора.
Все совсем просто.
Бедная Майя.
– …Таким образом, темы распределяются следующим образом…
Ибуки начала ошибаться уже в построении фраз. Кто-то сказал ей, что хороший докладчик не смотрит в записи. Причем этот кто-то постеснялся сказать Майе, что она сама докладчик плохой.
– …Тематический контроль кон… контролируется в течение…
Учительница английского Мари Илластриэс оторвалась от полировки ногтей, перехватила мой взгляд и картинно закатила глаза. Мари – человек хороший, и педагог она тоже хороший, и медиум. Но именно для таких как она в прошлых веках придумали слово "экзальтированная".
А еще странно, что она заметила меня. Впрочем, возможно, потому, что рядом со мной сидел Икари-кун.
Неловко извиняясь, опоздавший на семинар сын директора пошел к единственному свободному месту. Я как раз смотрела в окно, поэтому увидела в отражении выражение его лица: он был удивлен – обрадован – смущен перспективой сидеть со мной. Именно такая последовательность эмоций, а не более привычная "расстроен – расстроен – скука".
– … итоговая контрольная работа…
Я вспоминала, как сегодня решилась выпить кофе среди дня. Кисло-горькая жижа вливалась прямо в мозг, она медленно убивала своей горячей лаской, но я стояла у окна, накрепко сжимала стаканчик и пила маленькими глотками. Где-то среди ароматизаторов и консервантов в нем плавал нужный кофеин.
"Не хочу заснуть на уроке. Не хочу заснуть на уроке, – повторяла я. – Не хочу заснуть…"
Мантра действовала усыпляюще.
К двум часам дня начали сладко ныть плечи, в три пятнадцать я едва не оступилась на лестнице, направляясь в методкабинет. Мне только и оставалось, что внимательно смотреть в окно, ловить детали в поведении людей и мечтать о холодных простынях.
"Майя, пожалуйста. Ну пожалуйста".
Я честно обещала себе, что выдержу обсуждение – гул голосов, многих голосов, разных голосов, – но еще полчаса сбивчивой речи медсестры вгонят меня в дрему. Икари косился в мою сторону с тревогой во взгляде. В стекле отражался только этот взгляд, сразу вокруг взгляда начинался ландшафт лицея: прогулочные дорожки, увешанный каплями сад с беседками, а где-то за поворотом дороги дикого камня – Периметр.
Взгляд Икари, окруженный заоконным пейзажем, – это выглядело жутко. Если бы не моя опухоль мозга, мне бы расхотелось спать просто от ужаса.
В кармане зажурчал телефон. Три коротких толчка вибросигнала – и он затих. Майя все сбивалась, замдиректора все копила раздражение, коллеги насыщали и без того тяжелый воздух углекислотой, а я смотрела на короткое сообщение:
.
"Не может такого быть, – думала я, убирая блокнот и ручку в портфель. – Еще совсем светло, ученики на внеклассных занятиях". В глаза словно впрыснули подсоленной воды с кофеином. Был еще исчезающе малый шанс, что меня все-таки хотят обследовать, но обдумать его в полной мере я не успела: рядом со мной озадаченный Икари-кун смотрел в экран своего телефона.
Кацураги вопросительно повернула голову, заметив, что мы поднимаемся, и я кивнула на дверь. Ей тоже сейчас напишут или даже позвонят, так что большего не надо.
Майя на мгновение запнулась, скучающая публика смотрела на Икари-куна и на меня, и все шло своим чередом, но шло очень странно.
Я иду к двери не одна.
– …П-подытоживая сказанное, – нашлась Ибуки, – я хотела бы отметить, что спецкурс такой структуры в выпускном классе…
Извини, Майя. Я бы с удовольствием доспала на твоем докладе.
– Что это значит? – спросил Синдзи, когда за нами закрылась дверь.
Пустой коридор разворачивался в бесконечность. Странный коридор, как если бы я стояла между двух зеркал.
– Я не знаю. Вероятно, Ангел.
Синдзи побледнел и замер, перебрасывая ремень своей сумки через голову:
– Ангел? Снова? Еще один?
Я кивнула и пошла вперед. Странный взгляд Икари-куна, странный коридор. Мне не нужен сейчас Ангел, мне нужно просто выспаться. За окнами клубился туманный октябрьский день, и одного взгляда в дождливую заоконную серость мне хватило, чтобы понять: это все на самом деле. А так хотелось осознать наконец, что я просто заснула под скучную сбивчивую колыбельную.
– Э-э, Аянами? А как часто они, ну, обнаруживаются?
Пустой коридор отзывался призрачным эхом. Сдвоенный ритм шагов, поверх ложится мелодия дыхания, опираясь на фоновый нойз старого корпуса, и вот теперь вступила вокальная партия.
– Закономерностей нет.
…С другой стороны, будь это Ангел, объявили бы тревогу, пустили газ. Значит, что-то другое. Что-то странное.
"Закономерностей нет", – вспомнила я саму себя секундной давности и в который раз решила, что недосыпание – страшная вещь. Ангелы проявляются ночью – это первая закономерность. Ангела можно спровоцировать эмоциональным или когнитивным потрясением – это закономерность за номером два.
Номер "три" я додумать не успела: мы уже стояли перед дверями медицинского кабинета. Икари-кун потянул на себя дверь и наткнулся на металлическую переборку за нею. Металл был тусклый, он матово блестел, и дополнительные ребра жесткости выделялись на его поверхности.
И это было совсем плохо.
– Ч-что это?
– Карантинный щит.
– Что?
– Отойдите, Икари.
Я достала свой пропуск и приложила к черной панели сканера. Сон выдувало из головы ледяным сквозняком оторопи: "Средь бела дня? Прямо вот так? Никаких оповещений, никакой службы безопасности…"
В стене зашипело. Медленно – как этот день, как мой сон – поползла в сторону металлическая пластина, а висок мне выжигал взгляд Икари-куна.
– Что происходит, Аянами?
Страх. Когда за дверью медкабинета ты обнаруживаешь бронеплиту – это странно и немного пугающе, даже если не знаешь, зачем она поставлена. Готова поспорить, он ни строчки не прочитал о "Специальных процедурах".
Впрочем, это не имеет значения. "Специальные процедуры содержания" не предусматривают того, что я сейчас вижу.
– Я не знаю. Карантинный щит опускают в экстренных случаях.
– Экстренных? Как… Ангел?
– Да.
– Он… Там?
– Не знаю. Щит должен применяться только с общей тревогой.
Икари-кун замолчал. Наконец.
Щит медленно полз в сторону, а мое зрение менялось. Боль когтями впилась в глазные яблоки, изменяя восприятие. А вместе с восприятием – и меня.
"Карминная дрожь" – это симптом, это боль, это рвущиеся капилляры. Это оружие.
Если я сейчас возьму кусочек мела, он взорвется белым облачком, но это только побочный эффект. На самом деле важно то, что меня не получится проглотить. Вернее, получится, но это все равно что проглотить моток колючей проволоки.
Очень колючей, разумной и упрямой.
Внутри медкабинета все молчало и даже горел свет. Было слышно, как стало легче Икари-куну у меня за спиной, было слышно дыхание: одно, второе, третье. И четвертое. Я прислушалась к мнимо пустому пространству, ловя шуршащий в легких воздух.
Раз. Я сама. После удаления метастаза похрипывает левое легкое. До сих пор.
Два. Икари-кун. Он когда-то курил, но это было давно, а сейчас у него в крови много адреналина.
И еще двое, причем один из этих двоих – ученик. Ученица.
И она спит.
– Акаги-сан, – громко сказала я, опуская напряженные руки, – мы пришли.
Из двери, ведущей в приемный покой, тотчас же высунулась голова доктора. Женщина приложила палец к губам и поманила нас за собой. "Это глупо", – решила я и сделала на пробу скрипучий шаг. Толченое стекло в коленях, толченое стекло в глазах и непозволительно много мыслей о своем самочувствии.
– Она спит, – полушепотом объявила Акаги, указывая на девушку, которая свернулась клубочком под белыми простынями. Прямо на койке для осмотров.
Я терпеливо ждала: мозаики событий пока что получалось мало. Всего-то: спящая ученица, карантинный щит на двери и доктор Акаги, переживающая за здоровый сон лицеистки.
Ужасно завидую последнему кусочку пазла.