Спустившись с корабля на крышу дома астролога, путешественники изумляют самих себя (прежних самих себя, скажем мы), которые готовятся в цеху к отправке судна. После краткого обмена любезностями старший Региомонтан объясняет остальным, что необходимость в экспедиции отпала, поскольку поставленная задача уже выполнена.
И так странствие закончилось, не успев начаться (что, разумеется, означает, что вышеописанные приключения не имели места, сколько бы раз ни пересказывал их потом Фридрих за праздничным столом) и шестеро друзей вместо этого удаляются в императорский Kaiserapartaments, где их поджидает пир из филейной вырезки, соблазнительных сластей и аппетитных танцовщиц.
И всем на удовольствие настает радость и мир вечный.
Ретроспектива
Я - мертвец - сижу в живом лоне церковной скамьи.
Скамья радует глаз, но не задницу. Ветви древней ольхи изогнулись в подобие сиденья с узловатыми наростами; подлокотники вытягиваются вверх, навстречу хрупким аркам и куполам тончайшего плетения, неспособного выдержать более семнадцати процентов земной гравитации.
Окна часовни тоже непомерно велики, немыслимы на Земле. Не витражи, но остекленевший реголит, выращенный в ленивых ледниках кратера тен Брюггенкате. Мне нравится складывать извивы древесных членов в письмена, говорящие со мной языком одного из наших святых: "и отрешенно сверху наблюдать движенье вод в их миссии святой".
И это внутреннее движенье вод подымает меня со скамьи. Вокруг меня шелестит церковная утварь, и алтарь, и купель - сухая и хрупкая. Алхимический мусор религии, отсылающий наблюдателя к опусу Джеймса Хэмптона, американского представителя аутсайдеров с их арт брют - к его "Трону Третьего Неба Генеральной Ассамблеи Наций Грядущего Тысячелетия". Передо мной стоит безумное нагромождение золотой проволоки, тростинок и жемчугов, скрученных в трубочку страниц "Бхагават-Гиты", банок из-под солений, картона, изумрудов, глины из термитника…
Как и все прочее в этой церкви, на Земле это творение тоже обрушилось бы под собственной тяжестью - и даже здесь его хрупкость ставит в тупик инженеров, хотя что они знают о силах, под воздействием которых даже пейзажи Ван-Гога начинают выгибаться и ерзать?
Мне представляется над алтарем Христос изогнувшейся ветвью, или фигурка Вишну из древесных письмен ольхи.
Но нет. Здесь нет ни Христа, ни Вишну. И откуда им здесь быть? В том-то и соль, что религия больше не соль земли. В том-то и фокус, что мы отказались от ее фокусов. Бог есть ничто, и это ничто я славлю.
Я иду, и лунная пыль, оседающая на реголит, пахнет веками и звездами (астронавты "Аполлона" сообщили, что она пахнет порохом… как же! Бараны в военной форме, новорожденные завоеватели, делающие первые шаги по Морю Спокойствия в своих тефлоновых распашонках!)
У двери я останавливаюсь и поворачиваюсь назад; медленно оседающая пыль в лучах восходящей Земли…
Такой я запомнил часовню.
Меня зовут Навин Джа-Мритак, но при рождении меня назвали иначе. "Мритак" на хинди означает "покойный". Родился я в Уттар-Прадеш, и умер там же.
Все ли умершие пытаются сопротивляться смерти? Я, безусловно, боролся за право вернуть себе жизнь, отнятую - кем? Кем-то, кто хотел заграбастать мой участок земли и у кого были - уж это я знал - свои люди в муниципалитете, за хороший бакшиш объявившие меня покойным.
Поначалу я был уверен, что дело выеденного яйца не стоит. Просто смехотворно, до чего это было нелепо!
Но это вам Индия, где нелепо - не значит смехотворно, и где все демоны лабиринтов Нижнего Ада могут только взирать благоговейно на изуверские изобретения госслужб.
В моей стране моя судьба - не новость.
Все было, как всегда и бывает в таких случаях: первоначальное изумление новоиспеченного покойника на входе в окружной департамент консолидации города Азамгарх, столицы штата Уттар-Прадеш.
Затем была встреча с лекхпалами, мелкими госчиновниками; покойник настроен посмеяться с ними за компанию, пока они исправляют ошибку одним росчерком пера.
Затем - получение свидетельства о смерти и их убийственно серьезный отказ его аннулировать.
Затем - отчаяние, демонстративный гнев (он повысил голос и швырнул карандаш на стол лекхпала: "Это, по-вашему, реакция покойника? Нет уж, извините!").
Усталый, скучающий охранник выводит его из стен учреждения.
И наконец приходит понимание того, что, хотя смерть его только на бумаге и убийство это носит характер бюрократический, его тем не менее нельзя ни обжаловать, ни отменить.
Так что, стеная, рыдая и потрясая цепями, вернулся я в родную деревню. Мундера-Балипур. У северной окраины прорыт канал; за оградой храма тенистые деревья и игровая площадка для детей. Особняки зажиточных жителей и - предмет нашей гордости - высокий уровень грамотности.
Соседи вышли меня встретить. Ла! сердце сжимается, как вспомню их лица.
Шрикришна, Кирихарапур, одноглазый Абигаян. Приятели всей моей жизни вынесли мне навстречу лати и амулеты. Песнопениями и вскриками изгоняли злых духов.
Как они вопили! "Изыди! Возвращайся на тот свет, нечистый дух! Сын совы!" Застенчивый толстяк Шрикришна плюнул на землю, оскверненную моей стопой. "Возвращайся к себе в ад, и пусть зеленокожий бог преисподней измочалит своей булавой твои внутренности!" И уж они постарались подсобить зеленокожему богу и избили меня так, что чуть не воплотили на практике теоретическую фантазию госчиновников.
Вне себя от отчаяния, новопреставленный покинул родные пенаты. Я бежал, рыдал, истекал кровью, блуждал, побирался, воровал, поедал жертвенные приношения в храмах. Мысли мои стремились к моему ближайшему родственнику - дедушке, и к нему же устремились и ноги мои. Добирался до станции в Гаме; карабкался на крышу вагона; жался там с сотнями прочих страдальцев, пока поезд настукивал километры вони и копоти - вперед в Лакхнау, где живет Баба Фарид по прозванию Дедушка Заячий Зуб…
Лакхнау. "Встречай удачу". Где еще найти город с таким же неподходящим именем?
Поезд въехал в грохот, в суматоху. Я опустился в нее, как ныряльщик опускается в раскрывающиеся под ним глубины прилива.
Кружат водоворотом уличные пройдохи; нищие тонут в омуте собственной кармы; гудки такси доносятся, подобно зову затонувших кораблей. Помню слониху: вращает растерянными глазами, хвостовой фонарик качается, а она себе вышагивает в потоке авторикш, чьи батареи подзаряжаются от вибраций турбулентных трасс.
Меня толкали, пихали. Почти случайно я набрел на телефониста. Старик сикх, царственно любезный, дрейфовал на плоту из перекрестных кабелей, пришвартованном к телефону аварийной службы.
Я набрал мобильный номер деда. Он ответил. Я зарыдал, услышав его голос.
Пауза, а затем:
- Навин! Дорогой! Неужели это ты? Так ты жив?
Он выслушал мою повесть, прерывая ее щедрыми изъявлениями сочувствия.
- Так ты остался совсем без ничего? Ла! Да умри ты на самом деле, они бы оставили тебе хоть клочок земли под могилу!
Он продиктовал мне адрес, где мы должны были встретиться через час - и затем линия переключилась на женщину, которая спросила меня о причине звонка в службу аварийных ситуаций. Долго объяснять, сказал я и повесил трубку.
И вперед, воодушевленный. Сквозь воронки улиц, мимо прилавков с чаат; мимо разносчиков с обеденными судками; мимо водоноса с тугим козьим бурдюком. По закоулкам трущоб, где в просветы между лачуг из рифленого железа и деревянных ящиков виднеются охраняемые резиденции иностранцев с их пошленькими карликовыми деревьями и прочими чудесами генной инженерии - а вокруг них гудит и процветает Лакхнау…
Данный мне дедушкой адрес оказался нишатганджским кладбищем на берегу реки Гомти.
О, жестокосердый, злоязычный Дедушка Заячий Зуб!
Я все ждал (глупец глупцом) у ворот, в которых было более ржавчины, чем железа. Надгробия за моей спиной кренились посреди роскошного поля сорняков, занесенных на Землю через космопорты космическими кораблями: отважные кактусы и чертополох, покрытый цветами радиотелескопов, следящими за движением небесных тел.
Их перемещение отсчитало мне один час, затем другой.
Если верно, что покойнику некуда спешить, то мой дед оказался в этом смысле мертвее меня, покойного Навина Джа.
По прошествии трех часов я отправился поискать другого телефониста. На этот раз это был не старик, а мальчик-мусульманин родом из Бангладеш, не более двенадцати лет от роду, с аппаратиком, подключенным к сети грузового лифта судоходной компании. "Вот бизнес, которому нипочем взлеты и падения", как выразился бы дедушка, возьми он трубку.
Но он трубку не брал… и не брал… и не брал…
Мое сердце опустилось вместе с лифтом. На улице мысли затолпились, затолкались. С детства я смутно помнил дедушкину квартиру. Адреса я не знал, только помнил, что это где-то недалеко от парка Бегум Хазрат Махал.
Ну что ж! Ты ведь и так уже покойник, сказал я себе. Хуже уже ничего не случится! Разве удача не благоволит отважным? И стоило мне устремиться в подводные течения большого города, как тут же удача показала свой лик, подкидывая мне свои подарки. Торговец воздушными змеями, чья лавка так и не переехала со времен моего детства; знакомый скупщик волос; табачный ларек, завсегдатаем которого когда-то был Дедушка Заячий Зуб, с тлеющей подобно маяку веревкой для раскуривания биди…
Но если провидение мне и помогло, то только для того, чтобы усилить горечь разочарования.
Многоквартирный дом провонял аммиаком и канализацией. С колотящимся сердцем постучал я в знакомую дверь.
Мне открыла женщина. Нагарвадху - "Жена всего города". Ее чары были ничем не лучше тех, которыми наши крестьяне заклинают урожай от жучков.
- Говоришь, старик? У него еще все зубы целы были? - сказала она в ответ на мой вопрос. Окликнула кого-то в глубине: - Арре! Это же он тут до нас жил, много лет назад? - Дверь распахивается и открывает глазу внутренность квартиры, все так изменилось; подушечки, занавесочки - киномузыка завывает, как оркестр из бормашин: "Отбрось печаль, приди ко мне; приди ко мне, любовь моя, приди, приди ко мне, любовь моя, приди…"
Я бежал. Назад, без всякой надежды, на кладбище, где уже собрались беспризорники, играют и ссорятся меж могил. Четырех-пятилетние малыши стоят не на жизнь, а на смерть за тонкую лепешку, за выдранную из комикса страничку…
Голос позади - я вздрогнул:
- Это наше место.
В самой ее малышовости уже была угроза, усиливающая опасность. За спиной она что-то держала.
- Я понимаю, детка, - сказал я. - Я уже ухожу.
- Это наше место. - Она показала мне предмет, который держала за спиной. Самодельное ружье: диванные пружины, обод руля от грузовика; вместо приклада тяжелый костыль, разрисованный фломастерами и шариковой ручкой - птички, цветочки (ла! в память врезалась каждая подробность той минуты). Девочка широко улыбается, зубки как фарфоровые, приближается, рассекая сорняки, верхом на широкой черной спине моего злосчастья: зверь-горемыка раскачивает безжалостными клыками, рыкает беззвучным рыком…
И как ни странно, я нисколько не встревожился, пораженный сначала красотой очей ее, и лишь затем - прикладом ее ружья.
Сила воистину нечеловеческая!
Я взлетел в пьяном пируэте.
Она смеялась, а я ковылял, шатаясь, прочь.
Вот и на Луне я ковыляю прочь от часовни, в девственнолес, окружающий мою мастерскую, как непроходимая чащоба окружает заколдованный замок.
Под ногами - трясина, перевитая узлами корней; но здесь даже покойник ступает легко.
Подхожу к теплице. Призрак Британии, когда-то славной на суше и море, вдохновленный архитектурой Хрустального Дворца викторианской эры, чье инженерное решение в свою очередь вдохновлялось строением гигантской кувшинки - и уже затерявшееся в растительных зарослях, вытеснивших ту самую архитектуру, которая так тщилась сама их вытеснить. Вместо несущих элементов - подсолнухи, трещат и стонут, их мускулистые торсы растут на глазах - слияние растительного, минерального и животного мира. И все они - мужские особи, невзирая на пол. Подобно хиджрас - так по-арабски называют превращение или переход, - дюжие трансвеститы в нарочито простых и ярких платьях.
Многие послужили основой для моих ранних лунных творений, и их тяжелые стебли переплетены с конструкциями из новейшей многоцелевой древесины. Махагони в агонии, живописует мои воспоминания (чертополох, кладбищенские ворота, и нарисованные шариковой ручкой птички взлетают, как от выстрела, с приклада). Мне думается, что мои скульптуры придают подсолнухам сил, как бывает при скрещивании гибридов, и что они обязаны своим процветанием не только биологии, но и искусству. Некоторые из подсолнухов поддерживают ветхий потолок, а другие высунули желтые бедовые головы наружу сквозь стекла.
И все в помещении качается, оглушительно звенит сигнализация, свистит, как закипевший чайник, вырывающийся наружу воздух, А меж свисающих стеблей, разводов, пыли, трещин и извивов испарений, я вижу снаружи колонию соцветий, приспособившихся к условиям вакуума и лунной почвы. Их головки подняты, нехитрая математика лепестков распахнута навстречу безвоздушному пространству.
Я смеюсь, довольный, и тут же расплачиваюсь за смех приступом кашля. Га! Мокрота!
Когда приступ проходит, мне труднее дышать, чем обычно. Растения успевают возместить истраченный мной кислород, но не полностью.
Я вновь поддаюсь темному притяжению моей мастерской.
Лакхнау затягивал меня, крутил и наконец вышвырнул наружу.
Пятно солнца и белого неба, бесконечные дюны и растрескавшиеся жилы обожженной глины.
Пустыня Тар, и я в ней, потерянный - на крышах вагонов, на телегах, влачимых буйволами по еле заметным тропам, автостопом до Джайпура, города дальних родственников - куда как дальних!
Я еле передвигал ноги по ступице колеса теней, и ястребы-осоеды выписывали круги над головой, приценивались к моим ребрам в ожидании пиршественного часа, когда я испущу последний вздох.
Не приготовившись как следует к такому переходу, я никогда еще не был так близок к смерти.
Но, возможно, Джайпур и был целью всей моей жизни.
Напрямик сквозь сонный лес окаменелых деревьев. Рубил весь день сучья на корм скоту, в обмен на воду у племени кузнецов-кочевников. Затем снова в путь, по давно высошхему притоку реки Гхаггар.
Назвать ли мне тут моего убийцу по имени? Понятно ли читателю, кто это был?
Я помню, как я гулял с ним по парку Бегум: цветам тесно на клумбах, пчелы в шароварах из пыльцы. Звенящее тарелками и ложками "Квалити Кафе" возле парка, гулаб ямун и мороженое в фарфоровых чашечках в белую и синюю полоску, и он сверкает в улыбке заячьим зубом, завлекая хорошеньких официанток…
Я вспомнил наши с ним походы в музей штата, прохладные темные залы, галереи с изысканными бронзовыми статуэтками династии Чола. И крыло естественных наук. Бессистемный бардак экспонатов, пыльных и вылинявших, во власти давно вышедших из моды наук… Помню ракушки, копии снежинок и веточки, покрытые кристалликами соли, и математические модели под названием "странные аттракторы" - вечно стремящиеся, но никогда не достигающие определенной точки, линии или цели.
Помню его разговоры - почти что с самим собой - о том, как беспорядочны тропы наших жизней, и как далеко то, что мы делаем, отстоит от того, чего мы желаем или что считаем правильным… И посреди пустыни я утешался тем, что за пятнадцать лет до предательства он просил у меня прощения…
По пути к очередному кочевью я заблудился. Я перевалил гребень невысокого хребта и увидел городок, составленный из этаких хижинок, как бы терракотовых.
В этом я ошибся дважды. То были не хижины и не терракота.
Это был гигантский термитник.
Белые муравьи, заполонившие домики, в точности воспроизводили их внешний вид и подробности помещений. Посреди глины - шевелящиеся черепа, засмотревшиеся на свои сны. В одном домике я увидел вытянутый вверх силуэт, в котором можно было узнать изображение Шивы или же его жены Парвати. В другом - простая кровать, детская кукла с выползающими из глазниц глазами, стол со скатертью, воспроизведенной вплоть до складочек и оборочек…
Я заполз в третий домик. Так велика была моя усталость, что я тут же растянулся на мягкой земле, на перине из бархатистых испражнений термитов… Я закрыл глаза, рассчитывая пробыть тут недолго, несколько часов от силы…
По причинам, которые скоро будут понятны, я пробыл там гораздо дольше…
Те, кто обвинял меня в мошенничестве, приводили то, что я сейчас тут расскажу, в доказательство моей лжи.
Им я говорю: ну что ж. Ваше право ничему не верить - хотя бы в этом мы с вами похожи.
Я говорю им: можете не верить, что я проспал ночь в той хибарке, и что даже сквозь сон я ощущал бумажное шевеление, шебуршание термитов в их гнездах; их тихую возню, каждый индивид размером с те воксели, что применяются в компьютерной томографии мозга.
Можете, стало быть, и не верить, что, наконец проснувшись, я был уже не один в поселении термитов…
Не верьте, что произошло следующее: я поднимаю голову и моргаю в рассветном полумраке. Вижу, что ко мне размашистым шагом приближается человек. Затем - крепкое рукопожатие, глубокий бас:
- Позвольте представиться, сэр - мистер К. С. Димакакариакарта! Польщен знакомством, сэр! - И смеется при виде моего замешательства. - А вы думали, что вы первый открыли это место? Ла! да оно уж давно служит пристанищем путникам! Посмотрите вокруг! Такой старины уж лет сто нигде не видали!
Но должен признать: тому, что случилось потом, я и сам не очень-то верю.
Мистер К. С. Димакакариакарта все говорил и говорил. В этом я уверен.
Но я не помню, сразу он мне рассказал или потом, что он является - или что он когда-то был - важным человеком, бизнесменом. Я также не помню, когда именно я узнал о причинах его умаления в статусе. Темные намеки на темные обстоятельства, на преступное прошлое, откровения о поспешных сменах адреса…
Честно говоря, я его почти не слушал.
Из-за нее.
Его жена - подошла и встала рядом. И своим появлением отметила начало нового рождения, подобному тем, о которых поется в "Бхагават-Гите". Когда-то давно я с друзьями увлекался изготовлением кукол из разного хлама, который мы подбирали во дворах и в переулках родной деревни.
Эти куклы, смастряченные из выброшенных соломинок от коктейлей, бутылочных крышек и тому подобного, изображали собой героев индийского кино и индусских божеств - мальчишки вроде нас не видели между ними особой разницы. Какие битвы разыгрывались за обладание пустыми банками из-под газировки, из которых можно было сделать бочкообразное тулово Рама! Еще желаннее были банки из-под "Кока-Колы", за тот романтический ореол, который окутывает все западные товары.
Вот и тут в поселке я снова вернулся к этому хобби, но на этот раз не ради кукол. Я даже не знаю, как назвать то, что выходило из-под моих рук… "Камера забытых вещей"? Ха! Они бы рассыпались под тяжестью такого названия!
Попросту говоря, это были вещи, которым хотелось быть. Всякие обломки и обрывки, которые просили меня сложить их вместе вот так и вот этак.
Часто я сам поражался хитроумию моих рук.