Кульминацией дня был звонок поверженного мною гроссмейстера Иванова-Бельгийского и предложение выступить с ним в паре на предстоящем вскоре международном состязании на приз… в общем, какой-то там приз. Я надулся, как индюк, и обещал дать ответ в самом ближайшем будущем. И даже не имея возможности читать мысли по телефону, я по его тону понял, что мои слова большого удовольствия ему не доставили. Но, согласитесь, после столь сокрушительной победы мне как-то не к лицу было сломя голову кидаться на любую авантюру, и хотя в глубине души я конечно же сразу принял предложение моего вчерашнего соперника (разумеется, поеду, куда же я денусь! ведь Бразилия же!), то тон выдержать я все же считал необходимым. Мол, пусть знают наших!
Но утром следующего дня ореол славы и почета вокруг моей особы внезапно рассыпался и оставил лишь некий неприятный осадок в душах всех, кто так или иначе оказался причастен к этому делу. И виной тому стал Евграф Юрьевич. Не успел я войти в помещение нашей лаборатории, как меня пронзил пристальный взгляд моего шефа. "И не стыдно?" - как бы спрашивал этот взгляд. И я вдруг понял, что да, стыдно, но что ж теперь делать, раз все так получилось…
- Проходите, проходите, дорогой Николай Николаевич, - сказал он вслух, не опуская глаз и не моргая. - Проходите и садитесь. - Я прошел и сел, но сел почему-то не на свое рабочее место, а на стул рядом со столом шефа. - Наслышан, наслышан о ваших подвигах. Удивили вы меня, Николай Николаевич, право же, не ожидал. Как же вам это удалось?
Я развел руками и слегка пожал плечами.
- Да знаете ли… - я замялся, трепеща перед шефом всем своим нутром. - Я и сам не ожидал.
- Вот как? - усмехнулся шеф. - Интересное дельце. А знаете что, Николай Николаевич, я ведь тоже в молодости в шахматишки поигрывал. Не желаете ли партейку сыграть? - вдруг спросил он и извлек откуда-то из-под стола шахматную доску с уже расставленными фигурами. - А?
Надо заметить, шеф всегда ставил меня в тупик своим поведением. Вот и сейчас: я ожидал от него всего что угодно, вплоть до выговора с занесением (хотя, вроде бы, и не за что), но такого… Нет, моей фантазии на такое не хватило бы. И если уж говорить честно, то я опешил.
- Как! Прямо сейчас? Здесь? - спросил я, не веря своим ушам.
- А почему бы, собственно, и нет? - спросил он.
Тамара Андреевна ойкнула, Балбесов захихикал и запрядал ушами от восторга, а Петя-Петушок сотворил такое, от чего человек, знающий его, наверняка бы пришел в неописуемый ужас, - он выключил плейер и снял наушники, а лицо его приняло осмысленное выражение. В этот самый момент в помещение заглянуло еще несколько человек (принесла ж их нелегкая!), чтобы выразить мне свое восхищение и если надо - предложить взаймы, - и тоже замерли в изумлении, услышав предложение шефа. Все смотрели на меня и ждали, что же я отвечу. А ответить я мог только одним - согласием, ибо теперь я не просто старший инженер Нерусский, а шахматный гений, и ответь я сейчас отказом, несмываемое пятно легло бы на мою репутацию как человека смелого и бесстрашного. Я просто обязан был принять вызов Евграфа Юрьевича, невзирая на то, что он начальник, а я подчиненный, невзирая на рабочее время, невзирая на явно провокационный характер самого предложения - невзирая ни на что. И я принял его.
- Согласен! - махнул я рукой. - Была не была!
- Три партии, идет? - тут же подхватил Евграф Юрьевич, прищуривая один глаз.
- Идет! - снова махнул я. - Э-эх, гулять так гулять!
Шеф тотчас же освободил свой стол от посторонних предметов, оставив только шахматную доску, и деловито предложил:
- Играйте белыми, Николай Николаевич. Уступаю.
- Нет, ну зачем же, - проявил я великодушие. - Я могу и черными. С Ивановым-Бельгийским я играл именно черными.
- О! - Евграф Юрьевич понимающе кивнул. - Я понимаю - черные приносят счастье. Именно поэтому и уступите их мне: я очень боюсь проиграть. Особенно вам.
В его словах звучала какая-то двусмысленность, но я никак не мог уловить ее смысл. Тем более, что его мозг был закрыт для меня.
И тут я вдруг осознал всю глубину пропасти, в которую увлекал меня Евграф Юрьевич. Ведь я не смогу прочесть ни одной его мысли, и, значит, я обречен на верный проигрыш: играть в шахматы я практически не умел. Даже если шеф не ахти какой игрок, то хуже меня он все равно не сыграет - хуже, как говорится, некуда. Более того, я оказался в положении даже худшем, чем некий герой одной из песен Высоцкого, который мог себе позволить ненароком бицепс обнажить, мне же не дано было даже этого удовольствия - как-никак соперник был моим шефом. Одним словом, я понял, что дело стремительно и бесповоротно мчится к катастрофе.
Я с треском проиграл все три партии. Евграф Юрьевич разделал меня под орех - причем так, что я даже глазом моргнуть не успел. Все закончилось за какие-нибудь пятнадцать минут. Даже я, совершеннейший профан в шахматном деле, понял, насколько сильно играл мой шеф. Его комбинации были блестящи, стремительны и неожиданны. Шесть-семь ходов - и мне объявлялся мат. И какой мат! Любо-дорого посмотреть. Но самое обидное, самое неприятное было в другом. Весь мой позор проистекал в присутствии не только моих ближайших коллег по работе, но и множества других, порой совершенно посторонних, лиц, припершихся с утра пораньше лицезреть гения в моем лице и насладиться общением с ним. Более того, как только весть о необычном турнире разнеслась по институту, толпы любопытных тут же хлынули в наше малогабаритное и совершенно не предназначенное для подобных паломничеств помещение. Таким образом, к концу третьей партии мне в затылок дышало не менее полусотни жадных до зрелищ ртов. Третий мат исторг у толпы шахматных болельщиков жуткий стон, в котором сквозило и разочарование, и сожаление, и страстное желание залить горе вином, и порядком испугавшее меня намерение определенной части сотрудников, преимущественно мужского пола, намылить мне шею за халтуру, обман и надувательство. Я был окончательно уничтожен.
С победой закончив турнир, Евграф Юрьевич поднялся и удивленным взглядом окинул помещение. Толпа тут же притихла и затаилась в ожидании.
- Вы что, все ко мне? - спросил он тоном проголодавшегося людоеда.
Толпа все поняла и безропотно стала рассасываться, попутно обливая меня презрением, жалостью и возгласами типа "э-эх!", "халтурщик!" и "ну что, съел?" Когда мы остались в своем первоначальном составе, то есть впятером, шеф произнес, небрежно смахивая шахматы в ящик стола:
- А теперь за работу, Николай Николаевич, за работу. Хватит предаваться забавам - не место, да и не время.
Хороши забавы! Можно сказать, в душу плюнул, растоптал, выставил на всеобщий позор, унизил на глазах у всего института - и это у него называется забавой! Впрочем, и я хорош, нечего было хвост распускать, словно павлин. Ведь если на то пошло, то у Иванова-Бельгийского я выиграл обманом, применив недозволенный прием, что-то вроде допинга - вот за то и страдаю. Если уж рассудить по справедливости, то я получил по заслугам. Рано или поздно все равно бы все открылось - ведь эксперимент не вечен, - и тогда мне пришлось бы краснеть не перед своими коллегами по работе, а, скорее всего, перед лицом всего мира - на каком-нибудь международном шахматном турнире - в Рио-де-Жанейро, Буэнос-Айресе или, скажем, в Нью-Васюках. Слава Богу, а также благодетелю моему, Евграфу Юрьевичу, что все закончилось, еще толком и не успев начаться. Я наконец понял, что лучшего выхода для себя из этого дурацкого положения я бы и желать не мог. Как говорится, что Бог ни делает - все к лучшему. Так что будем уповать на Бога, случай и шефа моего, наимудрейшего Евграфа Юрьевича.
В тот же день я позвонил Иванову-Бельгийскому и отказался от участия в предстоящем турнире, сославшись на внезапную командировку, срочную, длительную и очень-очень далекую. Мне кажется, гроссмейстер вздохнул с облегчением - по крайней мере, выражая сожаление, он горячо, и даже слишком горячо поблагодарил меня за этот звонок.
Шахматная эпопея закончилась также быстро, как и началась. И если уж быть до конца справедливым, то одно благое дело (не считая, конечно, звонка гроссмейстеру) я все же сделал в тот злополучный день: Балбесов просто сиял от восторга, смакуя мое падение с пьедестала. Что ж, если смысл жизни заключен в благодеяниях, оказываемых нами нашим ближним, то в тот день, судя по Балбесову, смысл жизни был постигнут мною весьма основательно.
К концу дня судьба преподнесла мне еще одну неожиданность, вернее - сюрприз. Не успел я войти в собственную квартиру, как нос к носу столкнулся с женой моей Машей, которая заговорщически подмигнула, выпучила глаза и громко зашептала мне в самое ухо:
- Там тебя гость дожидается. Говорит, на рыбалке познакомились. Странный какой-то, все молчит да улыбается.
Сердце мое забилось с бешеной силой. Нежели он?..
Я влетел в комнату, забыв снять один ботинок. Навстречу мне поднялся улыбающийся человек в безупречной тройке и с массивными часами на цепочке в жилетном кармане. "Павел Буре", - вспомнил я. Мы крепко обнялись.
"Здравствуй, Николай!" - родилось в моем мозгу его приветствие.
"Рад тебя видеть, Арнольд!" - ответил я.
"Вот я и прилетел - как обещал".
"А если бы не обещал - не прилетел?"
"Прилетел. Куда бы я делся?"
"Спасибо, что не забыл меня".
"Да я только о тебе и думал все это время. У меня ведь настоящих друзей нет. Ты первый".
"И у меня с друзьями не густо. Выпьешь?"
"Не откажусь".
Тут я заметил, что Маша стоит в дверях и с удивлением смотрит на нас. Пожалуй, наш немой диалог был слишком необычен для нее, поэтому я решил ввести в обиход обычную человеческую речь - в целях конспирации и удобства общения с представительницей прекрасного пола, коей являлась моя супруга. Арнольд мысленно поддержал мое начинание.
- Познакомься, Маша, это Арнольд Иванович, мой самый лучший друг.
- Весьма польщен, сударыня, встречей с вами, - галантно поклонился Арнольд, а потом повернулся ко мне. - Только мы уже полтора часа как знакомы. - Он улыбнулся. - Так-то.
- Правда, за эти полтора часа, - добавила Маша, - твой лучший друг и трех слов не проронил. Все молчит и молчит, словно воды в рот набрал. Только и сказал, что познакомился с тобой на рыбалке.
Я развел руками.
- Верно, неразговорчивый он, но уж каков есть.
- Молчанье - золото, - улыбнулся Арнольд своей обворожительной улыбкой.
- А вы знаете, Арнольд Иванович, Коля ведь о вас мне ничего не говорил. Правда, он часто заводит знакомства во время своих рыбалок, но ни о ком он не отзывался, как о своем лучшем друге. И ни один из его знакомых не навещал нас. Вы первый.
- Вот как? Очень, очень рад, что на мою долю выпала такая честь - быть первым. Что ж ты, Николай, своей очаровательной супруге о лучшем друге не рассказал? Нехорошо как-то получилось. - Он хитро сощурился.
- Ну и не рассказал, - буркнул я. - Сам ведь говорил…
- Что-что? - переспросил Арнольд. - Не слышу, что ты там бормочешь?.. Вы знаете, любезная Мария Константиновна, он ведь не многим лучше меня - тоже молчун еще тот. Двое суток просидел с ним бок о бок, и если бы не осетр, который вдруг клюнул на его удочку, я бы, наверное, так его голоса и не услышал. Уставится в поплавок, замрет - и часами может сидеть, не шелохнувшись. Вот это, я понимаю, выдержка, не то что у меня. А вообще-то, по секрету вам скажу, - он наклонился и зашептал ей на ухо, - он мужик ничего, можете не сомневаться.
Маша весело рассмеялась.
- А я и не сомневаюсь.
- Ну, хорош шептаться, - проворчал я. - Тоже мне - трех слов не проронил. Зато сейчас наверстал за все предыдущие часы.
- Все, все, молчу, - зачастил Арнольд, дурачась. - Забылся. Каюсь.
- Поужинаете с нами? - предложила Маша гостю. - Я пельменей наварила. Сибирских, с маслом.
- Не откажусь, дорогая хозяюшка. Давно я пельмешек не едал.
"Во, заливает!" - подумал я. После сегодняшнего краха моих шахматных надежд настроение у меня было никудышнее, но беззаботная болтовня Арнольда делала свое дело: тучи на моем горизонте постепенно рассеивались, а честолюбивые планы, связанные с чемпионским титулом, казались теперь такой пустой, никчемной, бессмысленной суетой, что я даже рассмеялся.
- Смейся, смейся, - сказал Арнольд, - только настоящих сибирских пельменей, я уверен, тебе отведывать не приходилось, это лишь коренным сибирякам дано.
Маша направилась было на кухню, но я остановил ее жестом руки.
- Может, по случаю приезда дорогого гостя… а?.. у нас, кажется, где-то было, с майских праздников оставалось…
Маша нарочито сердито покачала головой.
- Ну что с вами поделаешь! Ладно уж, раз такое дело - и я к вам присоединюсь.
- Вот это по-нашему! - в один голос воскликнули мы с Арнольдом.
- Какое единство взглядов и вкусов! - рассмеялась Маша и вышла.
"А розы-то стоят!" - подумал Арнольд, кивая на букет космических цветов. Я смущенно опустил глаза.
"Стоят… Только, знаешь, я чуть было их…"
"Знаю, все знаю. Главное - что ты все понял".
"Спасибо Маше, она их спасла".
"У тебя прекрасная жена. Береги ее".
Через четверть часа мы уже сидели втроем за столом, с аппетитом уминая горячие пельмени, запивая их мускатом и весело болтая о всякой чепухе. А по телевизору тем временем, создавая удачный фон нашей непринужденной беседе, шла то ли двадцатая, то ли тридцать пятая серия бразильского киносериала "Рабыня Изаура".
Арнольд сыпал перлами красноречия и был сама любезность. По-моему, он не ударил бы в грязь лицом и на приеме у самого папы римского. По крайней мере, от его молчаливости не осталось и следа. Словом, вечер пролетел удачно и незаметно, и когда Арнольд вдруг стал прощаться, я с удивлением обнаружил, что скоро полночь.
- Я провожу, - сказал я, одеваясь.
- Вы на машине, Арнольд Иванович? - опросила Маша. - А то, знаете, милиция…
- Нет, что вы, Мария Константиновна, какая там машина! Да вы не волнуйтесь, я совершенно трезв. - Он понизил голос до шепота. - Я на летающей тарелке.
Она улыбнулась и погрозила ему пальцем.
- Ах вы, хитрец! Только знаете, Арнольд Иванович, никому не говорите, что вы на этой, на тарелочке прилетели.
Арнольд рассмеялся, а я, честно говоря, замер от неожиданности.
- Это почему же? - поинтересовался гость.
- Все равно никто не поверит, - сказала Маша. - Слишком уж вы земной - наш, словом. Скорее, Николай за инопланетянина сойдет, чем вы.
Арнольд от души расхохотался.
- Позволите счесть это за комплимент? - спросил он, нахохотавшись вволю.
- Разумеется! - ответила Маша. - Разумеется, это ваше достоинство. К сожалению, не каждый человек может называться настоящим землянином… Я надеюсь, ваша тарелочка еще посетит наше скромное обиталище?
Арнольд сразу стал серьезным.
- Я не хотел бы обнадеживать вас, Мария Константиновна, но если у меня появится хоть малейшая возможность повидать вас с Николаем, я обязательно воспользуюсь ею. Признаюсь, я бы очень хотел этого. Поверьте, - если, конечно, вы сможете поверить человеку, которого впервые увидели лишь несколько часов назад, - вы с Николаем - самые близкие для меня люди. Я ведь один в мире, как перст - ни друзей, ни родных, ни семьи. Все летаю по свету, как… - Он махнул рукой.
- Приезжайте! Мы будем вас ждать. Правда, Коля?
- Правда, - кивнул я.
- Не обещаю, - ответил Арнольд, - но очень, очень буду стараться. Прощайте, любезная хозяюшка!..
Когда мы вышли на улицу, я спросил его:
- Ты правда прилетишь еще, Арнольд?
Он грустно покачал головой.
- Нет, Николай, больше мы не увидимся. Скоро закончится эксперимент, и всякие контакты с тобой станут невозможными. Это закон. Но, поверь, я не кривил душой, когда называл вас с Машей самыми близкими для меня людьми. У меня действительно никого, кроме вас, нет. Так уж сложилась моя судьба.
- Жаль. Очень жаль… Постой, Арнольд, а где ж твоя тарелка-то?
- Да здесь недалеко, за углом.
- Как, ты ее прямо так, на улице, и оставил? - удивился я.
- Зачем на улице? Здесь у вас стройка есть, так на ней, если не ошибаюсь, не то что случайного прохожего - строителя увидеть невозможно. Как это у вас называется - стройка века, что ли? По-моему, точнее не назовешь, боюсь даже, что и за век не управятся. Так вот на этой стройке я и оставил свою колымагу.
При призрачном свете луны мы добрались, наконец, до заброшенной стройки, проникли сквозь дыру в заборе на ее территорию и увидели звездолет - тот самый звездолет, при взгляде на который у меня вдруг сжалось сердце. Мы обнялись - в последний раз.
- Прощай, Арнольд!
- Прощай, Николай!
Через десять минут космический аппарат бесшумно поднялся с покинутого строителями фундамента недостроенного дома и унес в безбрежные просторы Вселенной моего лучшего и единственного друга - теперь уже навсегда. Звездолет пришельцев растаял в ночной мгле, словно призрак.
Я медленно поплелся домой, пиная пустую консервную банку по ночной московской улице. Какой-то нервный тип высунулся из окна и выразил не очень вежливое пожелание, чтобы я сходил куда-то очень и очень далеко и надолго, но я не расслышал - куда именно. Мне было грустно.
Глава десятая
Никаких особенных причин не ездить в эти выходные на рыбалку у меня не было. Я просто забыл о ней, а когда вспомнил, поезд, как говорится, уже ушел. Из головы не выходил визит Арнольда и его слова о том, что мы больше никогда не увидимся. И зачем он их сказал? Ведь мог бы обнадежить, как обнадеживает врач обреченного больного. И был бы это уже не обман, а акт гуманности. Впрочем, у них там на Большом Колесе истина, возможно, дороже самой гуманной, самой человечной лжи - кто знает?
Маша не мешала мне предаваться грусти и печальным мыслям, безошибочно постигая мое состояние не умом, а каким-то чисто женским, интуитивным чутьем, которое ее никогда не обманывало. Весь день сыпал мерзкий, холодный, напоминающий осень дождь, еще больше усугубляя мое гадкое расположение духа.
Чтобы как-то развеяться, я решил навестить все-таки того филателиста с Авиамоторной (ну уж теперь мне не то что майор Пронин - сам комиссар Мегрэ помешать не сможет!). Маша вздохнула и отпустила меня, сама же решила повидать свою сестру, которая жила то ли в Химках-Ховрино, то ли в Коровино-Фуниково. Василий третий день гулял на проводах и домой носа не показывал.
На Авиамоторной филателиста я не нашел. Словоохотливый сосед сообщил, что он буквально три дня назад переехал в центр, и поспешил дать мне его новый адрес. Я поблагодарил и отбыл на поиски неуловимого филателиста. Нашел я его не сразу, проплутав некоторое время по уже начавшим сгущаться сумеркам; жил он, как выяснилось, в двух шагах от гостиницы "Россия".