* * *
Прошло несколько лет, и Сэйб начал посещать собрания всех вождей клана Шанги. Он объяснил Джиджинги, что европейцы больше не хотят иметь дела с таким количеством вождей и требуют, чтобы вся земля тивов была разделена на группы, которые они называют "септами". В результате Сэйб и другие вожди должны обсудить, к кому присоединится клан Шанги. Хотя услуги писца не требовались, Джиджинги было интересно услышать обсуждение, и когда он попросил разрешения сопровождать Сэйба, то согласился.
Джиджинги никогда раньше не видел так много старейшин в одном месте; некоторые были невозмутимые и величавые, как Сэйб, другие - громкие и шумные. Они спорили часами.
Вечером, когда Джиджинги вернулся, Мозби спросил, как все прошло. Джиджинги вздохнул:
- Даже если бы они не вопили, все равно было бы похоже на драку диких кошек.
- Почему Сэйб решил, что тебе стоит сопровождать его?
- Мы должны объединиться с кланами, которые находятся ближе всего; это путь тивов. И так как Шанги был сыном Кванде, наш клан должен объединиться с кланом Кванде, живущим на юге.
- Логично, - сказал Мозби. - Так в чем загвоздка?
- Не все в клане Шанги живут по соседству друг от друга. Некоторые живут на обрабатываемых землях на западе, возле клана Джечира, и их старейшины дружны со старейшинами Джечиры. Они хотели бы, чтобы клан Шанги объединился с Джечирой, потому что у них было бы больше влияния в получившемся септе.
- Понимаю, - Мозби ненадолго задумался. - Могут ли западные Шанги присоединится к одному септу, а южные - к другому?
- Джиджинги покачал головой.
- У нас, Шанги, есть один отец, поэтому мы все должны оставаться вместе. Все старейшины согласны с этим.
- Но если происхождение так важно, как могут старейшины запада утверждать, что клан Шанги должен объединиться с кланом Джечира?
- В этом то и несогласие. Старейшины запада заявляют, что Шанги был сыном Джечиры.
- Подожди, вы не знаете, кем были отцы Шанги?
- Конечно, знаем! Сэйб может по памяти перечислить всех прародителей вплоть до самого Тива. Старейшины с запада просто притворяются, что Шанги был сыном Джечиры, потому что получат выгоду от присоединения к клану Джечиры.
- Но если клан Шанги объединится с кланом Кванде, то выгоду получат ваши старейшины?
- Да, но Шанги был сыном Кванде. - Затем Джиджинги понял, что подразумевал Мозби. - Ты думаешь, наши старейшины притворяются!
- Совсем нет. Звучит так, как будто у обеих сторон равные притязания, и нет способа определить, кто прав.
- Сэйб прав.
- Конечно, - отвечал Мозби. - Но как ты можешь убедить других? В стране, из которой я пришел, много людей записывают свою родословную на бумаге. Таким образом мы можем отследить нашу родословную точно, даже на много поколений в прошлое.
- Да, я видел родословные в твоей Библии от Авраама назад к Адаму.
- Конечно. Но даже отдельно от Библии, люди записывают свою родословную. Когда люди хотят выяснить, к кому восходит их род, они могут консультироваться с бумагой. Если бы у вас была бумага, другим старейшинам пришлось бы признать правоту Сэйба.
Джинги признал это хорошей идеей. Если бы только клан Шанги использовал бумагу давным-давно. И тут его осенило.
- Как давно европейцы впервые прибыли в землю тивов?
- Не уверен. Думаю, минимум 40 лет назад.
- Как думаешь, они могли записать что-то о родословной клана Шанги, когда впервые прибыли?
Мозби задумался
- Возможно. В администрации определенно есть много записей. Если нужные существуют, то хранятся на базе правительства в Кацина-Але.
Грузовик вез товары по автостраде в Кацина-Алу каждый пятый день, когда собирался базар, а новый базар будет послезавтра. Если они выедут завтра утром, то могут добраться до автострады вовремя и успеть на грузовик.
- Думаешь, они разрешат мне посмотреть записи?
- Шансы выше, если с тобой будет европеец, - улыбаясь, ответил Мозби. - Прокатимся?
* * *
Николь открыла и пригласила внутрь. Очевидно, ей было интересно, почему я пришел.
- Так о чем ты хотел поговорить?
Я не знал, как начать.
- Это прозвучит странно.
- Хорошо, - сказала она.
Я рассказал ей о просмотре своего частичного ЖиВи при помощи "Рэмем", и в том числе ссоры, случившейся, когда Николь было 16, и закончившейся моим криком на нее и ее уходом из дома.
- Помнишь тот день?
- Конечно, помню. - Казалось, ей неловко, она не понимала, куда я клоню.
- Я тоже его помню, по крайней мере, я так думал. Но я помню его по-другому. Я помню то, что ты мне это говорила.
- Я говорила что?
- Я помню, что ты сказала мне, что я могу уйти, тебе пофиг и вообще будет лучше без меня.
Николь долго смотрела на меня.
- Все эти годы ты так помнил тот день?
- Да, до сегодня.
- Это было бы почти забавно, если бы не было так грустно.
Я почувствовал боль в животе.
- Прости. Не могу передать, как мне жаль.
- Жаль, что ты сказал, или жаль, что представлял меня на твоем месте?
- И то, и то.
- И поделом! Ты представляешь, что я чувствовала?
- Я не могу представить. Знаю, что чувствовал себя ужасно, когда думал, что услышал это от тебя.
- Только ты все выдумал. Это услышала я. - Она качает головой, будто не веря своим ушам. - Что, блин, ожидаемо от тебя.
Было больно такое слышать.
- Да? Правда?
- Конечно, - сказала она. - Ты всегда ведешь себя, как будто ты жертва, словно хороший парень, который заслуживает лучшего обращения, чем имеет.
- Звучит так, как будто у меня галлюцинации.
- Не галлюцинации. Просто слепота и зацикленность на себе.
Я немного разозлился.
- Я тут пытаюсь извиниться.
- Вот-вот. Характерно для тебя.
- Нет, ты права, мне жаль. - Я подождал, пока Николь жестом показала продолжать. - Думаю, я… слепой и зациклен на себе. Мне сложно признавать, ведь я думал, что открыл глаза и покончил с этим.
Она нахмурилась.
- Что?
Я рассказал, что чувствовал, когда думал, что как отец изменился к лучшему и перестроил наши отношения, завершив моментом привязанности на ее выпуском. Николь не выглядела откровенно саркастичной, но выражение ее лица заставило меня остановиться; очевидно, я поставил себя в неудобное положение.
- Ты все еще ненавидела меня на выпускном? - спросил я. - Я все выдумал о том, что мы поладили к тому времени?
- Нет, мы действительно поладили на выпуском. Но не из-за того, что ты чудесным образом стал хорошим отцом.
- Тогда из-за чего?
Она помолчала, сделала глубокий вдох и затем произнесла:
- Я начала ходить к терапевту, когда пошла в колледж. - Николь снова сделала паузу. - Вероятно, она спасла мне жизнь.
Моей первой мыслью было "Зачем Николь понадобился терапевт?". Я отбросил ее и сказал:
- Не знал, что ты была на терапии.
- Конечно, не знал; ты был последним, кому я сказала бы. Во всяком случае, я была выпускницей, и терапевт убедила меня, что для меня будет лучше перестать злиться на тебя. Вот почему мы с тобой так прекрасно общались на выпускном вечере.
Итак, я действительно сфабриковал рассказ, у которого было мало общего с реальностью. Все сделала Николь, я не сделал ничего.
- Думаю, я даже не знаю тебя.
Она пожала плечами.
- Ты знаешь меня настолько, насколько тебе нужно.
Это тоже было больно, но я был не вправе жаловаться.
- Ты заслуживаешь лучшего, - сказал я.
Николь коротко и грустно засмеялась.
- Знаешь, когда я была моложе, то мечтала, что ты это скажешь. Но сейчас… ну, не то что бы все исправляет, да?
Я понял, что надеялся на то, что она простит меня там и тогда, а после все будет хорошо. Но для улучшения отношений нужно было больше, чем "извини".
Меня осенило.
- Я не могу изменить уже сделанного, но хотя бы могу перестать притворяться, что не делал этого. Я использую "Рэмем" и увижу честную картину себя, как некое резюме.
Николь смотрела на меня, оценивая мою искренность.
- Хорошо, - сказала она. - Но давай уточним: ты не будешь приезжать ко мне каждый раз, когда почувствуешь вину за то, что обращался со мной, как с дерьмом. Я очень постаралась, чтобы оставить эти события в прошлом, и не собираюсь заново проживать их, просто чтобы ты почувствовал себя лучше.
- Конечно, - я видел, что она едва сдерживается. - И я расстроил тебя тем, что снова поднял эту тему. Извини.
- Ничего, пап. Я ценю, что ты пытаешься сделать. Просто… давай некоторое время не повторять этого снова, хорошо?
- Добро. - Я уже начал уходить, но потом остановился. - Только хотел спросить… если возможно, если я что-то могу сделать, чтобы загладить вину…
- Загладить вину? - Она смотрела недоверчиво. - Не знаю. Просто будь внимательнее к другим, сможешь?
Это я и пытаюсь сделать.
* * *
На правительственной базе действительно были бумаги сорокалетней давности, которые европейцы называли "предварительными отчетами", и присутствие Мозби оказалось немаловажным для получения доступа к ним. Бумаги были написаны по-европейски, что Джиджинги прочитать не мог, но содержали схемы происхождения разных кланов, и он довольно легко узнавал имена тивов, а Мозби подтверждал, что толкование верно. Старейшины западных земель были правы, а Сэйб ошибался: Шанги был сыном Джечиры, а не Кванде.
Один из работников правительственной базы согласился распечатать копию важной для Джиджинги страницы, чтобы тот взял ее с собой. Мозби решил остаться в Кацина-Але и проведать своих знакомых, но Джиджинги отправился домой немедленно. На обратном пути он чувствовал себя нетерпеливым ребенком, желающим проехать всю дорогу на грузовике, а не идти домой от автострады. Приехав в деревню, Джиджинги сразу же начал искать Сэйба.
Джиджинги нашел его на тропе, ведущей в соседнее крестьянское хозяйство; какие-то соседи задержали Сэйба, чтобы он помог в разрешении спора, как раздать новорожденных козлят. Наконец, они остались довольны, и Сэйб продолжил путь. Джиджинги шел за ним.
- С возвращением, - сказал Сэйб.
- Сэйб, я был в Кацина-Але.
- А. И зачем ты туда ездил?
Джиджинги показал ему бумагу.
- Она написана давно, когда европейцы впервые пришли сюда. Они общались со старцами клана Шанги, и когда старцы рассказывали историю клана, то утверждали, что Шанги был сыном Джечиры.
Реакция Сэйба была спокойной:
- Кого спрашивали европейцы?
Джиджинги посмотрел в бумагу.
- Батура и Йоркиаха.
- Помню их, - кивнул Сэйб. - Мудрые люди были. Не должны были такого говорить.
Джиджинги тыкнул пальцем в слова на странице:
- Но сказали!
- Может быть, ты неправильно прочитал.
- Правильно! Я умею читать.
Сэйб пожал плечами.
- Зачем ты принес сюда эту бумагу?
- Она говорит важные вещи. Значит, нам будет правильно объединиться с кланом Джечиры.
- Думаешь, клан должен поверить тебе на этом основании?
- Я не прошу клан поверить мне. Я прошу их поверить людям, которые были старцами, когда они сами были молодыми.
- И они так бы и сделали. Но тех людей здесь нет. Есть только бумага.
- Бумага говорит нам, что они сказали бы, если бы были здесь.
- Неужели? Человек не всегда говорит одно и то же. Будь здесь Батур или Йоркиах, они согласились бы со мной, что мы должны объединиться с кланом Кванде.
- Как они могли согласиться, если Шанги был сыном Джечиры? - Он указал на лист бумаги. - Джечира - наша ближайшая родня.
Сэйб остановился и повернулся к Джиджинги.
- Вопросы родства не решаются бумагой. Ты - писец, потому что Маишо из клана Кванде предупредил меня о мальчиках из школы при миссии. Маишо не предупредил бы нас, если бы у нас не был один отец. Твоя должность доказывает, насколько близки наши кланы, но ты это забыл. Ты смотришь в бумагу и говоришь то, что уже должен знать тут. - Сэйб постучал по его голове. - Или ты изучал бумагу так долго, что уже забыл, что значит быть тивом?
Джиджинги открыл рот, чтобы возразить, но понял, что Сэйб прав. За все время, потраченное на изучение письма, он начал думать как европеец. Он начал верить написанному на бумаге больше, чем сказанному людьми, а тивы так не поступают.
Предварительный отчет европейцев был вафом; определенный и точный, но недостаточный для разрешения проблемы. Выбор, с каким кланом объединяться, должен быть правильным для общины; он должен быть мими. Только старейшины могли определить, что в данному случае будет мими; в их компетенции решать, что лучше для клана Шанги. Просить Сэйба подчиниться бумаге значит просить его действовать против того, что он считал правильным.
- Ты прав, Сэйб, - сказал он. - Извини меня. Ты мой старейшина, и я был не прав, думая, что бумага может знать больше тебя.
Сэйб кивнул и продолжил идти.
- Ты волен поступать, как хочешь, но уверен, ты причинишь больше зла, чем добра, если покажешь бумагу остальным.
Джиджинги задумался над этим. Старейшины западных земель, несомненно, заявили бы, что предварительный ответ подтверждает их позицию, и это продлило бы дебаты, которые и так слишком затянулись. Но более того, это сместило бы тивов вниз на пути отношения к бумаге, как источнику правды; это был бы другой поток, который смыл бы старые дороги, и Джиджинги не видел в этом пользы.
- Согласен, - сказал он. - Я больше ее никому не покажу.
Сэйб кивнул.
Джиджинги пошел к своей хижине, размышляя над случившимся. Даже без посещений школы при миссии он начал думать как европеец; его занятия письмом привели к тому, что он, сам того не замечая, перестал уважать старцев. Письмо помогало ему думать яснее, он не мог отрицать этого; но такая причина была недостаточно весомой, чтобы доверять бумаге больше, чем людям.
Как писцу, ему полагалось хранить книгу решений Сэйба в суде племени. Но ему не нужно было хранить другие тетради, в которых он записывал свои мысли. Он использует их при разжигании огня.
* * *
Обычно мы так не думаем, но писание - это технология, а, значит, у грамотного человека процессы мышления технологически опосредованы. Мы стали когнитивными киборгами тогда, когда научились бегло читать, и последствия были глобальными.
До того как культура приняла письменность, когда знание передавалось только устно, она могла легко пересмотреть свою историю. Ненамеренно, но неизбежно; во всем мире барды и гриоты адаптировали свой материал под конкретную аудиторию и так постепенно подстраивали прошлое в угоду настоящему. Мысль, что сводки прошлого не должны изменяться, - это дань уважения письменному слову у грамотных культур. Антропологи подтвердят, что устные культуры понимают прошлое по-разному; для них свои истории не должны быть слишком точными, так как должны подтверждать осознание их общности. Поэтому неверно было бы сказать, что их история ненадежна; их история делает то, что ей положено делать.
Прямо сейчас каждый из нас - личная устная культура. Мы переписываем наше прошлое, как нам нужно, и защищаем то, что говорим о себе. Со своими воспоминаниями каждый из нас виновен в либеральной интерпретации своей личной истории, рассматривая предыдущие "я" как ступени на пути к теперешнему славному "я".
Но эпоха подходит к концу. "Рэмем" - это только первое поколение протезов памяти, и такие продукты получат всеобщее распространение, мы поменяем нашу уязвимую органическую память на идеальные цифровые архивы. Мы получим запись того, что в действительности делали, вместо историй, выведенных из повторяющихся пересказов. Внутри своего сознания, каждый из нас перейдет от устной культуры к культуре грамотности.
Было бы слишком просто утверждать, что образованные культуры лучше необразованных, но моя предвзятость очевидна, поскольку я пишу эти слова, а не говорю их вам устно. Вместо того я скажу, что для меня проще оценить преимущества грамотности и сложнее осознать, чего это нам стоило. Письменность вдохновляет культуру больше ценить документы и меньше полагаться на субъективный опыт, и в целом, думаю, положительные свойства перевешивают отрицательные. В записях могут быть ошибки, а их интерпретация зависит от читателя, но, по крайней мере, слова на странице остаются неизменными, и в этом их заслуга.
Что касается нашей личной памяти, я нахожусь по другую сторону баррикад. Как человек, чья идентичность построена на органической памяти, я обеспокоен возможным устранением субъективности в наших воспоминаниях. Я привык считать, что для личностей может быть важным рассказывать истории о себе, ценным так, как не может быть для культур, но я продукт своего времени, а времена меняются. Мы не можем предотвратить наступление эры цифровой памяти, так же как неграмотные культуры не могли остановить прибытие письменности, поэтому лучшее, что я могу сделать, - это увидеть и в этом что-то положительное.
И думаю, я нашел реальное преимущество цифровой памяти. Суть не в том, чтобы доказать свою правоту; суть в том, чтобы признать свою ошибку.
Потому что все мы когда-то совершали ошибки, связанные с жестокостью или лицемерием, и мы забыли большинство таких случаев. То есть мы на самом деле не знаем самих себя. О каком понимании я имею право говорить, если не могу доверять собственной памяти? А вы? Наверно, думаете, что хотя ваша память не идеальна, вы никогда не были замешаны в пересмотре своего прошлого настолько сильно, как я. Но я был так же уверен, как и вы, и я ошибался. Можете сказать "Я знаю, что не идеален. Я совершал ошибки". Я здесь чтобы сказать, что вы сделали больше, чем думаете, что некоторые из основных предположений, на которых построена ваша самооценка, - на самом деле ложь. Проведите некоторое время с "Рэмем", и вы узнаете правду.
Но я рекомендую "Рэмем" не только ради позорных напоминаний, которые обеспечивает ваше прошлое, а для того, чтобы в будущем избежать потребности в них. Органическая память позволила мне создать оправдательный рассказ о моих отцовских заслугах, но используя в будущем цифровую память, я надеюсь избежать подобного. Правда о моем поведении не будет представлена кем-то другим, что заставит меня защищаться; она даже не стала чем-то вроде личного потрясения, подталкивающего к переоценке ценностей. Прежде всего, с "Рэмем", показывающей неприукрашенные факты, мое представление о себе никогда не уйдет слишком далеко от правды.