Пили чай из кружек, обжигались. Сало с хлебом старик ещё раньше нарезал, хорошее сало.
Игорь сказал не без ехидства:
– А "болесть", выходит, ваше слово? Тоже под народ рядитесь?
– Ряжусь, Игорёк. – Против обыкновения Леднёв был спокоен, не петушился, не лез на рожон. Отставил кружку, ухватил в пятерню свою университетскую бородку, глядел, как умирал у ног слабый костёр. – Это раньше, году эдак в тринадцатом, всё ясно было. А нынче на дворе – восемнадцатый. Нынче и понятное непонятным стало. Нынче мы все ряженные, иначе не проживёшь. Ты ко мне: маска, маска, я тебя знаю. А под маской – другая маска, и ничего ты, оказывается, не знаешь, не ведаешь. А что под народ, так все мы с одной земли вышли. Помнишь, у Ивана Сергеевича: "Мой дед землю пахал…"
– Ваш – вряд ли.
– Ну, мой дед не пахал, не пахал, так по земле ходил, по той, по какой и мы с тобой ходим.
Игоря порой раздражало ёрническое многословие Леднёва, пусть безобидное, пустое, но уж больно никчёмушное в это трудное время, которое сам Леднёв называл братоубийственным.
– Павел Николаевич, дорогой, вы же профессор русской истории, красивым слогом с кафедры витийствовали, студентов в себя влюбляли. На кой чёрт вы рядитесь, да не в народ даже, а в шута?
Обиделся старик? Вроде нет, а вообще-то кто его знает?..
– Шуты – они народу любы… А ты, Игорёк, откуда знаешь, кем я с кафедры витийствовал? Может, шутом и витийствовал? Может, за то студенты-студиозы меня и любили?.. Да и не профессор я давно, а проситель, по миру пущенный. И ты со мной, сынок интеллигентных родителей, баринок безусый, – тоже проситель. Нету сейчас ни профессоров, ни дворян, ни студентов, ни интеллигентов. Есть люди, которые жить хотят. А точнее, выжить…
– Тоска-то какая в слове: вы-ыжить… Выть хочется.
– А ты и повой. Над всей Россией вой стоит: брат на брата войной идёт.
– И какой же из братьев прав?
– Оба дураки. Им бы в мире блаженствовать, а они мечами бряцают.
Всё это уже было, было, разговор многосерийный, долгий, как в телевидении, которое ещё не изобрели.
– Мир в человецех и благоволение, и царь-батюшка сим миром мудро правит?
– Ну, это ты, Игорёк, слишком. Время для царя кончилось.
– Это вы так считаете, а кое-кто из братьев, вами помянутых, иначе думает. Оттого и мечом бряцает.
– У тебя родители кто? Инженер папаша, так?.. А думаешь не как инженеров сын, а как кухаркин.
– Сами-то вы из каких будете, Павел Николаевич, не из кухаркиных ли?
– Груб ты, юноша, но прав по сути… – Засмеялся, откинулся на землю, задрал горе бородёнку. – Хорошо в небе-е…
Игорь тоже лёг на спину, сунул в рот травинку. Ему иной раз хотелось рассказать мудрому профессору о том, что завтра будет, что послезавтра, что потом. Поведать, какой из братьев прав, как говорится, исторически, а значит, и житейски – не сегодняшней правотой, сиюминутной, а истинной, которая неподвластна времени. Профессор не дурак, давно его Игорь раскусил, притворяется старик хитро, комедию ломает, нравится ему шутом себя ощущать, да и вправду с людьми у него разговор хорошо получается, верят ему люди, какие встречаются на их пути. И не исключено, поймёт его профессор, да толку-то что? В песне, которую он, наверно, не знает, но которую поют уже и ещё раньше пели, есть такие слова: "Вышли мы все из народа". Профессор для людей его круга, для университетской элиты – типичный выскочка, сын мужика-землемера, кухаркин ребёнок, сам себя, подобно Мюнхгаузену, за волосы "в люди" вытащил. Ему ли не знать, кто прав? И разговор этот, как уже отмечалось, давно между ними ведётся, Игорю до смерти надоел, а старик Леднёв – как огурчик, как юный пионер: всегда готов покалякать, поискать истину в мутной воде слов.
Короче, можно было бы объяснить старику на пальцах ту Историю, о которой он пока не ведает, нет пока которой. Можно, но не нужно. Не для того Игорь пришёл в этот мир, в это время, в эту память…
А для чего пришёл?..
Звёзды над головой висели неподвижно, и, если прищуриться, небо превращалось в тонко нарисованный театральный задник из какого-нибудь виденного в детстве спектакля – ну, скажем, из "Синей птицы".
– В Москву бы скорей… – мечтательно протянул Игорь.
– Далеко до первопрестольной. Тут верстах в пятидесяти городок есть, помню…
– А Пеликан где, сказал, будет?
– Бог ему судья. Кто что про Пеликана знает?
– Жалко.
– Никак соскучился?
– Да нет, так просто…
А ведь соскучился, а, Бородин? Соскучился по Пеликану, по тайне, что с ним рука об руку ходит, по улыбке его, по приговорке глупой: "Ехали бояре". Кто такой Пеликан? Что за прозвище дурацкое, птичье? И не просто птичье – Сорока или Орёл, а экзотическое, броское. Леднёв зовёт его по-человечески: Григорий Львович. Но Пеликан вроде бы обижается, во всяком случае, делает вид, что обижен. Зови меня птичьим именем – и всё! Вот нос у него, конечно, здоровущий – может, оттого?..
Он появляется и исчезает как бог на душу положит: только-только возник, а через пару часов его и след простыл. Но идёт параллельным курсом с Леднёвым и Игорем, в те же края движется.
Игорь спрашивал его, кто он такой и откуда.
Смеётся, отшучивается: "Пеликаны – птицы вольные, южные"… Странный человек. Да, хорошо, что вспомнил:
– Павел Николаевич, а кто в Лежнёвке?
– Не понял тебя.
– Красные или белые?
– А хоть зелёные – все люди.
Ну уж так! У Игоря на этот счёт другое мнение имелось.
– А всё-таки?
– Не знаю, Игорёк. Придём – посмотрим.
– Не поздно ли будет?
– Кого ты боишься? Красных? Белых?
– Зелёных… – буркнул, не желая объяснять в тысячный раз, чтоб не возвращаться к утомительному старому спору. Старику только повод дай… Забавно; сколько они идут, а всё как-то получается, что ни белых, ни красных в лицо, так сказать, не встречали. В какую деревню ни зайдут – пусто, никто постоем не стоит. Объясняют: были, вот-вот снялись. А кто был? Когда одни, говорят, когда другие. А какие лучше? Молчат, мнутся. Это-то понятно, боятся прохожих людей. Скажешь: красные хороши, а вдруг белым донесут? И наоборот.
Люди…
По-ледневски: выжить хотят.
Сказал о том Пеликану, а он смеётся.
– Ишь, чего придумал, ехали бояре! Они, брат, честнее нас с тобой живут и жить будут. И молчат, потому что врать не хотят, а как по правде – не знают ещё.
Игорь ему напомнил услышанное:
– У стариков Чеховых двух дочерей белые запороли.
А Пеликан опять смеётся.
– Верно! Так в деревне, ехали бояре, красных пока не было. Вот они и не знают, сколь дочерей те запорют.
Игорь возмущался:
– Ну, знаешь, говори, да не заговаривайся!
А Пеликан смотрел на него хитрым глазом, другой сощурив до щёлочки, спрашивал вроде начальнически:
– За красных страдаешь, милок?
И весь разговор. Ах, Пеликан, Пеликан, Григорий Львович…
Старик Леднёв, профессор исторический, заворочался, устраиваясь поудобнее, сказал сонным голосом:
– А не мудренее ли утро вечера? Ложись, Игорёк, спи, родной, завтра ра-а-аненько разбужу, чуть свет. – И захрапел. Засыпал, он всегда, как младенец, ни о какой бессоннице не слыхал, пилюль в котомке не носил.
А Игорь не спал. Закрыл глаза, потом снова открыл и увидел другой лес, ещё светлый, предвечерний, прозрачный, и тропинку, протоптанную сотнями ног, и сломанную скамью, и рогатку берёзы. Дома он уже был, дома.
3
Что всё это было?
Сон наяву? Расшалившаяся фантазия? Воображение, столь же болезненное, сколь и богатое?..
Или иначе. Традиционное путешествие во времени? Шаг в другой мир? Сложная наведённая галлюцинация?..
Если бы Игорь Бородин любил научную фантастику, то он запросто мог бы применить такие термины, как, например, "нуль-переход" или ещё почище – "нарушение целостности пространственно-временного континуума". Щедрые на выдумку фантасты лихо объяснили бы всё и вся, подвели бы научную базу – на уровне доброй гипотезы, навсегда заклеймив случившееся, как, скажем, "эффект Бородина". Каково, а?
А в общем-то никак. И ответ на естественный вопрос – что всё это было? – увы, не существовал. Игорь и не задумывался над объяснением, просто шёл к берёзе и…
Кстати, берёза, как оказалось, прямого отношения к переходу не имеет. Однажды, опасаясь, что встретит родителей, возвращающихся с работы, что начнутся вопросы: куда? зачем? когда вернёшься? – Игорь ушёл в прошлое прямо из дома, из собственной комнаты. Не в берёзе дело – в самом Игоре. В чужую память можно путешествовать с любого вокзала. Просто с двойной берёзой связано самое первое путешествие, а Игорь всегда был склонен романтизировать приметы места…
Но между тем контрольная грянула в своё время, то есть в наше – время памяти Игоря и Валеры Пащенко, у которого память была похуже, чем у приятеля: плохо он запоминал формулы, всякие физические законы, считал себя прирождённым гуманитарием. Однако списал всё умело, без ошибок, не вызвав никаких подозрений у физика. А уж радости-то потом!..
Хлопнул Бородина по плечу.
– Это дело надо отметить.
– Каким образом? – заинтересовался Игорь, поскольку пащенковская формулировка наталкивала на известный вывод.
Но спортсмен Валера Пащенко остался верен себе.
– Есть предложение, – сказал он. – Идём в гости.
– К кому?
– К Наташке Яковлевой.
Это предложение стоило обдумать.
– Повод?
– А так.
Хороший повод, убедительный.
– У тебя что, сегодня тренировки нет?
– Угадал! Так идём или как?
– А не выгонит? – всё-таки усомнился Игорь.
– Нас?! Хо-хо! Она будет рада неземной радостью, ибо… – Тут он задрал к небу указательный палец, значительно потряс им где-то на уровне второго этажа, но разъяснять своё "ибо" почему-то не стал. – А к ней, между прочим, подруга прирулила.
– Что за подруга? Откуда знаешь?
– Ответ первый: с подружкой Натали купалась в море. Ответ второй: сама сказала.
– Убедил. Тронулись.
И тронулись, благо идти недалеко. А к берёзе Игорь решил позже пойти, не уйдёт от него путешествие…
Семнадцать лет, славный возраст, его понять надо. И Натали, одноклассница милая, недурна собой, волнует сердца сверстников-акселератов, а уж подруга, загадочная незнакомка с черноморским загаром – тут, как говорится, без вариантов, тут двух мнений не существует: спешить, знакомиться, побеждать, немедля, немедля.
"И очи синие бездонные цветут…"
– А куда ты в последнее время исчезаешь? – нарушил молчание Пащенко, не ведая, что вторгся в хрупкий мир грёз о Прекрасной Даме, расколол его своим приземлённым вопросом.
Почему Игорь и был сух:
– Не понимаю, что ты имеешь в виду…
– Что ни вечер – ищи тебя, свищи.
– Гуляю.
– Один? Или кое с кем?
Игорь вовсе не собирался посвящать друга, даже самого близкого… во что? – ну, скажем, в тайну двойной берёзы. Нет, серьёзно, то, что происходило в чужой памяти, принадлежало только ему и никому больше, никто не имел права даже заглянуть в мир, обретённый Игорем, да что там заглянуть – краешком уха услышать, что он есть, этот мир.
Да и есть ли?..
– Один. И кое с кем. С любопытной Варварой, помнишь, что стало?
– Не хочешь – как хочешь. – Пащенко не обиделся.
Он вообще не умел обижаться, счастливый человек. И не то чтобы держал себя этаким гордецом, а просто не видел в обидах смысла: чего зря дуться, когда жизнь прекрасна, и на городских соревнованиях установил личный рекорд – два метра пять сантиметров со второй попытки, и кубок завоевал, и погода улыбается, и все девушки будут наши.
Конечно, кое-кто назвал бы Валерку человеком с примитивной нервной организацией, но Игорь-то лучше других знал, что это не так, что Пащенко – просто добрый и умный парень, для которого радость – нормальное чувство, естественное состояние. А люди с тонкой нервной организацией по любому поводу психуют, сохнут от злости к ближним и дальним и выпендриваются тоже по любому поводу. Игорь, увы, не лишён был некой тонкости этой самой организации, и она доставляла ему немало хлопот. Во всяком случае, Валерке он завидовал искренне.
Как только подошли к Наташиной двери, Пащенко, ничтоже сумняшеся, затрезвонил в дверной электрический колокольчик, поднял тревогу в квартире. И когда Наташа открыла, заорал победно:
– Принимай гостей, коли не шутишь!
Наташа, могучая блондиночка, ростом под стать иному парню, хорошенькая, хотя и несколько кукольная – ведь бывают же куклы-гиганты, а? – оглядела улыбающегося Пащенко и Игоря заметила, сказала мрачно:
– Какие уж тут шутки… Ну, заходите, раз явились.
Будь Игорь один, повернул бы назад немедленно, не стерпел бы такого тона. Но Пащенко чужд был светских условностей: сказано "заходите", значит, зайдём. И танком ринулся в квартиру, выясняя на ходу:
– Кто дома? Одна? А где подруга? Ах, здесь… Так чего ж врёшь, что одна? – И влетел в комнату, – Здрасьте, здрасьте, меня Валерой зовут.
А из кресла – навстречу – и впрямь Прекрасная Дама, загорелое существо семнадцати лет, тоже блондинка, но значительно меньших габаритов, очи голубые, ланиты смуглые, уста, естественно, сахарные…
– Настя.
– И мне очень приятно, – забалагурил Пащенко, закрутился по комнате, забегал из угла в угол. – А вот, рекомендую, мой лучший друг Игорь, чистейшей души человек, интеллектуал и дзэн-буддист, достигший невероятных глубин погружения.
Наташа – она-то Пащенко наизусть знает – прислонилась к дверному косяку, улыбалась, а Настя, несколько оглушённая, спросила:
– Погружения куда?
– В нирвану, – захохотал Пащенко, – в таинственные недра подсознания, в глухие леса седьмой сигнальной системы.
Настя смотрела на Игоря с явным интересом.
– Вы и вправду дзэн-буддист?
– Да шутит он, дурачится, что вы, не видите? – сказал Игорь и сел в кресло. Настя ему понравилась.
– А-ах, шутит, – облегчённо вздохнула Настя. Судя по всему, она страшилась непонятного, предпочитала ясное, реальное, земное. – Ну, а то, что вы Игорь, – это не шутка?
– Истинная правда…
Пошёл разговор о том о сём, о минувшем лете и грядущей зиме, об увиденных фильмах и услышанных дисках, ни к чему не обязывающий, но очень приятный разговор, вполне светский, если это понятие вольно отнести к не очень светскому возрасту собеседников.
С Настей у Игоря много общего сказалось: и стихи она любит, и джаз предпочитает, и русской историей интересуется. Так всё преотлично шло, как Пащенко, невежа и торопыга, возьми и спроси:
– Натали, а когда родичи вернутся?
Наташа на часы взглянула, прикинула:
– Мама должна через полчаса быть. А что?
– Сматываемся. – Пащенко вскочил с кресла.
– С каких пор ты моей мамы боишься? – удивилась Наташа.
– Я её не боюсь. Я не хочу ей лишний раз мозолить глаза. – Бесхитростный Пащенко своим заявлением выдал тайну: выходит, он слишком часто мозолит глаза Наташиной маме, то есть нередкий гость в её доме. Другое дело, что тайна эта давным-давно Игорю известна, и не только Игорю – всей школе.
Ну, а Настя… Причастный к чужой тайне, Игорь не прочь был создать – именно так: создать! – свою. Общую с Настей. А значит, Пащенко и тут помог ему. Сейчас они уйдут от Наташки, Пащенко, как лучший друг, друг тактичный, скроется с глаз долой, а Игорь пойдёт провожать девушку. Осень, падают листья, ветер кружит их по асфальту… Лирика!.. Мало ли что возможно осенним вечером…
Так и получилось. Правда, Наталья чуть-чуть подулась: как, её бросают? И даже лучшая подруга, которая, кстати, пришла к ней скоротать вечер, вдруг поддалась необъяснимой панике, тоже спешит неизвестно куда. Но Наталья умная, ей ясно стало, куда спешит подруга. Вернее, зачем.
Пащенко распрощался с Игорем и Настей у подъезда, согнулся пополам, пополоскал у ног воображаемой шляпой, подмёл пыль с асфальта воображаемым пером и с воплем "Адью, ситуайёны!" исчез в осеннем сумраке, чтоб не сказать – мраке.
– Где вы живёте, Настя? – спросил Игорь, потому что с чего-то надо было начинать.
– На Кутузовском. Я еду до Дзержинки, а оттуда – на маршрутке.
– Но ведь ещё довольно рано, – стараясь быть небрежным, сказал Игорь. – Может, погуляем?..
И вдруг – в старых романах написали бы: "как молния сверкнула в мозгу юноши!" – он сообразил: у него же нет времени!.. За весь вечер Игорь ни разу и не вспомнил о старике Леднёве, который остался там, один, в осеннем лесу у проезжей дороги…
Даже Настя почувствовала, что с Игорем что-то случилось, но не спросила ничего, лишь взглянула с тревогой.
– Простите меня, Настя, – глухо сказал Игорь. – Я не могу вас проводить. Мне очень Жаль… – И замолчал, ожидая, что сейчас произойдёт непоправимое – она повернётся и уйдёт и будет права. Во всяком случае, он бы на её месте так и поступил. Но, к счастью, Настя-то пока была на своём месте. Она не повернулась и не ушла, а спросила:
– Вам надо спешить?
Игорь обречённо кивнул.
– Идите. Я сама доеду. Не волнуйтесь.
Она смотрела на него, будто чего-то ждала.
– Простите меня, Настя, – повторил он. – Я очень хочу вас видеть. Можно я вам завтра позвоню?
Ну, когда бы ещё Игорь рискнул так сразу, ничуть не стесняясь, сказать всё, что думает, что чувствует сейчас? Да никогда, не было с ним подобного. А тут то ли волнение, что потеряет он её, помогло, то ли странная его раздвоенность: и хочется остаться, и старик Леднёв ждёт – и подготовила то, что он сказал.
И Настя тоже не подкачала.
– Конечно, позвоните. Я буду ждать. Телефон вам Наташа скажет, я её предупрежу. – Вот тут она повернулась и пошла, не оборачиваясь: всё-таки надо марку поддержать, именуемую женской гордостью. Или женской независимостью.
А Игорь смотрел ей вслед и уже, пожалуй, не видел её. А видел – внутренним, что ли, зрением? – лес, тёмный, по-ночному прохладный, узкий покрасневший край неба на востоке: подымалось солнце.
4
Каждый раз, вечером, старик Леднёв грозился встать первым, бог знает в какую рань, и беспощадно будить Игоря. Не получалось. Леднёв ещё похрапывал, с головой накрывшись необъятным брезентовым плащом, а Игорь уже разжигал костерок на месте вчерашнего, на остывших за ночь угольях, набирал воду в ручье или роднике – ночевать старались неподалёку от воды – и тогда сам беспощадно расталкивал профессора.
Вот и нынче приладил Игорь над костром закопчённый котелок, медный, лужёный, куда тяжелее алюминиевых – современных Игорю, стащил с профессора плащ.
– Павел Николаевич, подъём!
Профессор скукожился на сухом лапнике, колени к подбородку подтянул, руками их обнял, глаз не открывал. Однако сказал:
– Сейчас, сейчас… Отыди от меня, изверг.
– "Я пришёл к тебе с приветом рассказать, что солнце встало…" – Игорь не врал: солнце давно поднялось над верхушками деревьев, высветило, выжелтило траву в лесу, грело. День обещал быть тёплым, а то и жарким.
– Я же сказал: сейчас… Русского языка не понимает, охломон… – плаксиво затянул Леднёв. Вдруг открыл один глаз, левый, уставил его на Игоря. – Заварку насыпал?
– Не велено было.
– То-то! – Споро сел, как ванька-встанька, пятернёй лицо утёр – умылся вроде. – Закипела?