- Кто захочет хвастаться сросшимися мертвыми близнецами? Или младенцем, круглым как шар, с лапами бегемота. Да, бегемота… Он… Выродился четыре года назад… Антонелле сказали, будто тоже мертвый.
Но он жив! Он в интернате, на Монте Пеллегрино.
Я туда заглядываю иногда. Вожу леденцы. Его зовут Колосс, он начал говорить в полгода, и своими вопросами хоть кого поставит в тупик. Но как он ужасен, святая мадонна. Ты бы заплакал, посмотрев на него.
- Хочу посмотреть на него, - сказал я.
- Когда?
- Допустим, сегодня же. Возможно?
Он задумался, потом сказал:
- Время удобное. Начальство интернатское уже отбыло. Но зачем тебе это, спаситель?
- Затем же, что и тебе, - ответил я.
Мы спустились вниз. Я взял в баре две коробки шоколадных конфет. Усадил Марио в машину. Завернул к бензоколонке. Тени кактусов и пиний частоколом подпирали дорогу к Лебединому мысу. Острия теней целились в темно-синий залив с пышными кружевами волн.
Открылась рощица низкорослых дубов, мы завернули в нее, съехав с асфальта. Вскоре петляющий проселок взбежал на крутой холм, откуда я увидел железную высокую ограду, всю увитую виноградными лозами, а за оградой - двухэтажное серое строение с зарешеченными окнами.
По совету Марио я остановился на холме и дальше пошел пешком. Марио остался в машине. Он не хотел показываться пьяным на глаза старшей сестре, которая, по его словам, отличалась свирепостью,
Возле ворот я трижды нажал фарфоровую кнопку звонка. Через некоторое время из интерната показалась величественная дама в белом с высоко взбитыми рыжими волосами и прошествовала ко мне.
Да, среди ее питомцев есть ребенок супругов Маццанти. Да, свидания возможны, не чаще одного раза в месяц, но только с близкими бывшими родственниками.
Я заметил, как она подчеркнула: бывшими. Да, она передаст эту замечательную коробку конфет Колоссу и сердечно благодарит синьора за другую коробку, предназначенную ей, однако принять столь ценный подарок не может; если синьор не возражает, она разделит конфеты поровну между питомцами, которых любит всех одинаково, независимо от внешнего вида. В чем особенности их внешнего вида? О, синьору ничего не скажут, к примеру, такие слова, как стернопаги, краниопаги, ишиопаги или торокопаги. Все они означают сросшихся близнецов: черепами, тазобедренными суставами, грудью и животом. Но что из того, что у кого-то волосы вырастают на языке, или вместо носа - хобот, или вместо ног - хвост? Господь в каждого вложил душу, каждый достоин милосердия, сострадания, любви и, синьор прав, сожаления. Хотя относительно сожаления у нее свой взгляд. Знаменитые сиамские близнецы жили до 63 лет, причем у каждого были вполне нормальные дети. Двор короля Якова в Шотландии потешал человек с двумя головами и четырьмя руками: обе половины прекрасно музицировали, говорили на множестве языков, что не мешало им иногда ссориться. Или американка Милли-Христина, ишиопаг, она прославилась на весь мир под именем двухголосого соловья, обладая волшебным контральто и не менее волшебным сопрано… Каков из этого вывод? Еще неизвестно, кого следует больше жалеть: ее питомцев или нынешних молодых - нор-маль-ных! - хлыщей, предающихся пьянству, наркотикам, разврату.
Лично она жалеет об одном: ее питомцы редко доживают до совершеннолетия. Впрочем, синьор, преподнесший столь дорогие конфеты и столь живо интересующийся вопросами… э-э… отклонения от норм, мог все узнать и у себя в Неаполе, он, судя по выговору, родом оттуда.
В Неаполе тоже существует подобный интернат, в пригородной роще, на стыке улиц Каподимонте и святого Антония. Раньше там была богадельня, во после эпидемии семьдесят третьего года - о, синьор, верно, помнит эту эпидемию, она разразилась из-за употребления в пищу моллюсков, отравленных сточными водами, - власти вынуждены были открыть подобный интернат.
Пойди уйми этих промышленных воротил, проныр, акул, думающих лишь о наживе, хотя бы тот же концерн Монтэдисон. Просто безумие: сбрасывает в море ежегодно три тысячи тонн ядовитой дряни… Читал ли синьор в прошлом номере "Панорамы" статью знаменитого океанографа Кусто? Да, да, за всем в мире не уследишь… Этот Жак-Ив Кусто заявляет, что Средиземное море уже наполовину мертвое. Через несколько десятилетий в нем останутся одни бактерии, как в грязной вонючей луже. И он, видимо, прав, синьор. Недаром даже здесь, на Сицилии, после шторма на берегу столько дохлых рыб… Откуда ее питомцы? Большинство из Сигоны. Несчастный городишко, синьор, конечно, знает и про тамошнюю эпидемию. Только господу богу ведомо, кто наложил проклятье на Сигону… Когда открыли интернат? Шестой год пошел, а питомцев все прибывает, на сегодня уже тридцать восемь… Но она слишком увлеклась разговором, через сорок семь минут ужин, и она желает синьору приятного возвращения… Где сейчас питомцы? Их вывели перед ужином подышать свежим воздухом, нет, за ограду никогда не выводят, они в детском городке, вон под тем развесистым дубом…
Храни вас провиденье, синьор…
Она удалилась, неся коробки перед собою торжественно, почти на вытянутых руках.
Сигона! Стрелка вселенского компаса, поколебавшись, в очередной раз уперлась в город, сжимаемый стальным удавом, и еще одно виденье начало проступать на стенах чаши терпения. Чтобы не вызывать лишних подозрений, я зашагал по дорожке обратно, затем резко свернул и начал пробираться сквозь заросли по направлению к детскому городку. Случайно угодил в ручей - по самую щиколотку. Вот и решетка, почти невидимая под виноградными листьями.
…Они облепили качели, копошились в песочнице, прыгали через веревочку, смеялись и ссорились, жевали травинки, разглядывали цветы и жуков. Стернопаги.
Одноглазые циклопы. Хвостатые сирены. Ишиопаги.
Будто бы на картинах Брейгеля или Босха, я увидел существ с плотью скрюченной, искореженной, обезображенной в незримых кривых зеркалах, и если впрямь ужасное отличается от безобразного на величину сострадания - я не почувствовал отличия. Я ужаснулся безобразию и отвел в сторону глаза.
Рядом со мною, на начинающей ржаветь решетке, застыла зеленовато-желтая ящерица с голубым горлом.
Одноголовая. Никем и ничем не изуродованная. С четырьмя лапками, оканчивающимися пятью пальцами.
С двумя продольными бороздами вдоль тела, сплошь покрытого округлыми чешуйками. Как ослепленный Одиссеем великан Полифем тщательно ощупывает овец, прежде чем выпустить их из пещеры, так и слепая природа миллионы лет плодит живых тварей, соблюдая строгое подобие в каждом виде и роде, в каждой экологической нише: и эта ящерица ничем не отличалась от той, чей отпечаток я обнаружил близ Бекбалыка средь отложений мезозойской эры. Время от времени она выстреливала тонким язычком в еле заметных мошек, и тогда я слышал нежные шелестящие звуки, как будто пел под ветром тростник… Но нет, звуки издавала не ящерица, они просачивались оттуда.
Я снова посмотрел сквозь виноградные листья.
Ко мне медленно приближался шар на вздутых трехпалых лапах, увенчанный шаром поменьше - головой, без ушей и волос. Оба шара сплошь были унизаны роговой переливающейся чешуей. Из коричневого балахона торчали ручки - такие же короткие и трехпалые. При каждом его шаге чешуя издавала звуки, которые я и принял за пение ящерицы или тростника.
Он остановился возле ствола молодой агавы, в трех шагах от меня, и тихо сказал:
- Я вижу тебя сквозь виноградные листья. От меня никто не спрячется. У тебя тоже одна голова. Что ты здесь делаешь?
И сразу припомнилась мне Сигона, и та ночь, и красный огонь на Поющей горе, и тень, собирающая в корзиночку страшные дары Земли. И ответил я - тоже негромко:
- Я жду.
- Кого ждешь?
- Того, кто задает трудные вопросы.
- Как его зовут?
- Колосс.
- Я, я Колосс! - обрадовался он и похлопал себя лапкой по балахону.
- Знаю. И готов тебе отвечать.
- Говори еще тише. Чтобы не слышала тетка Франческа, видишь, она дремлет под зонтиком. Не то прогонит меня отсюда. Да еще накажет: задернет занавеску на окне и не разрешит смотреть ночью на звезды. Ответь: зачем смотрят на звезды?
- Они красивые. Они летают в небе, как светляки. Только очень высоко. Их очень много, не счесть.
- Пожалуйста, не шути со мною. Я не глупая сирена Юдифь и не придурковатый циклоп Бруно. Я - Колосс. Я знаю, что звезды - это шары плазмы, гравитационный конденсат из водорода и гелия. Они рождаются, живут и умирают, как все во Вселенной. К старости они становятся или нейтронными звездами, или белыми карликами, или "черными дырами". Существуют понятия: звездная эволюция, звездные подсистемы, звездные каталоги - древнейший составил Гиппарх, шкалы звездных температур и так далее. "Очень много", "не счесть" - это не ответ. Невооруженным глазом на Земле различают около двух с половиной тысяч звезд до шестой звездной величины, главным образом вблизи обода Млечного Пути. Ответь: на скольких из них может существовать жизнь?
- Я слышал, что в нашей Галактике около миллиона цивилизаций, - не слишком уверенно сказал я. - Жизнь вездесуща. Как семена земных растений разносятся ветром на тысячи километров, так и микроорганизмы - с планеты на планету, от звезды к звезде.
- Допустим, ты прав. Они действительно переносятся. Кометами, метеоритами, давлением звездного света. Но знаешь ли ты, какую дозу рентгеновского и ультрафиолетового облучения получают они в таких путешествиях? В десятки тысяч раз больше смертельной.
Поэтому вероятность подобной панспермии равна нулю… Даже если предположить, что жизнь самозарождается, то и тогда шанс для появления разума ничтожен,
- Однако на Земле разум появился, - слабо отозвался я.
- В условиях исключительных. Жизнь возникла в океане, впрочем, океан вполне представим на любой другой планете. Технологическая же эволюция возможна лишь на твердой почве, и потому морские животные выползли на сушу. Но до этого лунные приливы научили их дышать! Согласись: подобная планетарная ситуация исключительна. Кто поручится, что мы не одиноки в Галактике? Почему молчишь?
- Мы не одиноки, Колосс, - сказал я.
- Ты имеешь в виду загадочные сигналы пульсаров?
Всплески радиоизлучения Юпитера на декаметровых волнах? Упорядоченные пики рентгеновского излучения из космоса при временной развертке? Будем придерживаться презумпции естественности, пока не докажем обратное. Но ответь, если больше не у кого спросить в целой Галактике: кто я тебе?
- Ты мой брат, - сказал я. - Брат по разуму.
- Скажи: я красив?
- Ты красив. Все живое красиво. Красивы облака, ящерицы, собаки, агава, под которой ты стоишь, листья и кисти винограда, перевившего решетку.
- Тогда почему я не кисть винограда? Не агава?
Не облако и не собака?
Я молчал.
- Почему я хочу стать таким, как ты или как тетка Франческа? Почему ты не хочешь уподобиться мне?
- Видишь ли, все мертвое и нерожденное пребывает в небытии, а живое изначально классифицировано на… - заговорил было я, но осекся, когда понял страшную глубину его вопросов.
- Потому что я урод! И я проклинаю твою волю и твою Землю за то, что я урод… Хочешь скажу, какого вопроса ты больше всего боишься?
- Я ничего не боюсь, Колосс.
- Боишься! Боишься, что я мог бы оказаться твоим сыном! Но я не твой сын. Я брат твой, уродливый твой брат. Ты сам это признал! Зачем ты позволил явиться мне из небытия в столь непригожем обличье, брат мой?
Ты открываешь на планете все больше интернатов для существ, подобных мне, а ведь большинство подобных мне - калеки еще и умственно. Зачем ты скрываешь правду о нас от себя самого?
- Я ничего не скрываю, брат мои Колосс, - сказал я.
- Жаль, что тебя не могут наказать братья из других галактик, - сказал он. - За то, что ты губишь прекрасное. За то, что труслив, жесток, сластолюбив. За то, что бросаешься фразами о мертвых и нерожденных, не вникая в их смысл…
- Коло-о-осс!! - раздался голос тетки Франчески. - Опять ты сам с собой разговорился. Иди, малыш, сюда.
- Пожалуйста, навещай меня почаще, брат, - сказал Колосс.
Он повернулся на лапах-коротышках и затопал прочь. И нежно зашелестел тростник.
Я кинулся было бежать, но пальцы вцепились в решетку, закостенели, впились, как на той ржавой гранате. И тогда от бессилия, от боли в сердце, раздувающейся, будто футбольный мяч, я принялся трясти решетку.
Я представлялся себе исполином, вознамерившимся расшатать. корабль земной, сбить с привычного пути.
- Де-е-ети! Пора на ужин, уже смеркается, - услышал я снова Франческу. - Кто мне не верил, что по вечерам на охоту выходит дракон? Слышите, как он трясет решетку…
10. Ночные оборотни
Древние индусы верили, что Вселенная дышит, как живое существо. При вдохе - а он длится свыше сорока миллионов лет - мир переживает четыре состояния, каждое со своей мерой добра и зла, - ,так называемые юги. Критаюга - золотой век: торжество гармонии, блаженство, невысыхаемые родники и деревья, изобилие земных плодов. Во время Третаюги четверть добра умаляется, людям приходится браться за ремесла, возделывать пашню, отражать набеги хищных зверей, в том числе и двуногих. С наступлением Двапараюги чаша справедливости опорожняется наполовину: все вынуждены бороться с болезнями, наводнениями, междоусобицами. Наконец чаша пуста: грядет Калиюга, несущая голод, печали, жестокость, страх. Люди и державы уподобляются разбойникам, никого не щадящим в грызне за наживу и власть.
Да, дышит Вселенная, скажем и мы, она вечно жива, но ее жизнь, как и жизнь ее крохотной родинки-Земли, скорее напоминает развитие младенца: от беспомощного сосунка до Одиссея, многоопытного мужа. И даже самые закоренелые оптимисты не рискуют уже ссылаться на златокудрое прошлое нашей цивилизации как на обитель молочных рек и кисельных берегов. Кому ж не ясно, что первожители скорлупки земной стиснуты были - и похлеще объятий гравитации! - ужасами примитивного существования, борьбою с кознями природы.
Не было его, века-то золотого, увы… Хотя и доныне жизнь каждого из нас разделена светлыми и темными кругами. Но то, что здесь, на Сицилии, мы попали в Калиюгу, - сомневаться не приходилось. Уродцы и уроды Сигоны - печальное тому подтверждение.
О, страшно уродство! Но еще страшнее уродующие.
Хотя, как ни странно, зло не всегда таится лишь в них.
В той же Индии Учитель побывал на уличном пред; тавлении "паука" - юноши со скрюченными тонкими руками и ногами, иссохшим крохотным туловищем и огромной головой. Слепой дервиш рассказал Учителю: "пауков" уродуют еще младенцами, чтобы в дальнейшем родные могли на подаяние от представлений хоть как-то сводить концы с концами. "Паук" кувыркался, лазил по канату, пугал детей голосами пантеры, тигра, дракона.
О, то было лишь началом чудес. "Паук" взобрался на пальму и оттуда - до поздней ночи - читал наизусть "Рамаяну". Говорили, он мог прочесть без сна за две недели все семь книг древнего эпоса - 24 тысячи строф.
Но и это что! Безобразный юноша, сидящий на дереве, знал дословно и "Бхагавату", которая немногим меньше "Рамаяны", и "Махабхарату" - 100000 строф!
Кто же виноват, что его так изуродовали? Родители?
Обливаясь слезами, они пошли на преступление, чтобы спасти от голодной смерти многочисленных сестер и братьев "паука". Виновата социальная система, общество. Но и оно все еще не может оправиться от последствий колониального разбоя английских джентльменов удачи. В конечном счете юноша-"паук" - это их детище, так же, как и существо Колосс - детище спрута заокеанских и местных монополий, убивающих, уродующих все живое на некогда благословенных берегах Средиземноморья.
Когда это началось? В незапамятной древности, когда ссылали рабов подыхать на серные рудники. И во времена Возрождения в Неаполе умирали кожевенники и красильщики, не дожив до тридцати. И в начале нашего века большинство печатников уносила чахотка - бич всех, кто дышит свинцовой пылью. Но вот явилось химическое оружие - и в окопах первой мировой бойни русские солдаты задыхались в ипритном смраде. А потом химическая бойня, учиненная Америкой во Вьетнаме.
И после Вьетнама аппетит у дяди Сэма разыгрался всерьез…
Даже немногие выписки из журналов и газет, бывших под рукой Учителя за время его болезни, кого угодно должны навести на тревожные размышления.
И прежде чем ознакомить меня с одной гипотезой по поводу кошмара в Сигоне, надобно, чтобы я ознакомился с выписками.
- Учитель, вы ничего не упомянули про войны, - сказал я, потому что в памяти обозначилось лицо отца. - Больше всего уродует война. И тело и душу…
- Полегче с такими афоризмами, Олег, - отрезал Учитель. - Для меня тот, кто лишился рук и ног в битве с захватчиками, - никакой не урод. Он герой, под стать героям древнерусского эпоса… А эпос моей войны не пересказать до конца жизни.