Содержание:
I - ВСЯ ЖИЗНЬ 1
II - ДРАМА ИДЕЙ 22
III - КТО ВИДИТ БОЛЬШЕ 36
IV - ЛЕГЕНДЫ О ЗВЕЗДНЫХ КАПИТАНАХ 49
V - СИЛА МЫСЛИ 53
ОГЛАВЛЕНИЕ 60
Примечания 60
Альтов Генрих Саулович
СОЗДАН ДЛЯ БУРИ
I
ВСЯ ЖИЗНЬ
Как случилось, что я стал полярным исследователем? Случайного в этом ничего нет, так как с пятнадцатилетнего возраста все мои стремления сосредоточились на единой цели. Все, чего я достиг в качестве полярного исследователя, является результатом обдуманной, добросовестной, тщательной подготовки всей моей жизни.
Руал Амундсен
СОЗДАН ДЛЯ БУРИ
Истинная цель человеческого прогресса - это чтобы люди вырвали у природы (и прежде всего у той части природы, которая управляет их собственным организмом) то, что им странным образом недоступно и от них скрыто. Победить свое незнание - вот, по моему мнению, единственное и истинное назначение людей как существ, одаренных способностью мыслить,
Веркор
- Это и есть наш корабль, - сказал Осоргин-старший. - Мы тут посовещались и дали ему хорошее имя: "Гром и Молния". Вот эта нижняя часть - "Гром", а планер - "Молния". Значит, в совокупности - "Гром и Молния". Если, конечно, вы не возражаете. Как заказчик.
Гром и молния, подумал я, гром и молния, пятнадцать человек на сундук мертвеца, а также сто тысяч чертей. Похоже, это сооружение не сдвинется с места. Корабль без двигателя. Овальная платформа, выкрашенная пронзительной желтой краской. На платформе - обыкновенный планер. Малиновый планер на желтом диске. И все.
Я ответил машинально:
- Не возражаю. Отчего же мне возражать?
Горит мой эксперимент, вот о чем я думал. Горит самым натуральным образом.
- Очень удачное название, - подтвердил вежливый Каплинский. - Звучное. В таком… э… морском стиле.
Осоргин-старший одобрительно взглянул на него.
- Вы тоже со студии? - спросил он.
Я быстро ответил за Каплинского:
- Да, конечно. Михаил Семенович тоже работает для этого фильма.
Похоже, это полный крах. А ведь они внушали такое доверие, этот Осоргин-старший с его прекрасной адмиралмакаровской бородой и Осоргин-младший с такими интеллектуальными манерами.
- А вы все худеете, - благожелательно сказал Осоргин-старший. - Ну ничего, здесь отдохнете. Здесь у нас хорошо, спокойно. Вам бы с дороги искупаться. А потом соответственно закусить. Видите палатку? Там мы вас обоих и устроим. Поутру, если трасса будет свободна, махнем на тот бережок. - Он вдруг рассмеялся. - Ребята думали, вы прибудете со всем хозяйством, ну, с аппаратами и это… с кинозвездами. А вы вдвоем… Без кинозвезд, вот что огорчительно… Так вы купайтесь.
Увязая в белом песке, мы бредем к заливчику, и Каплинский восторженно взмахивает руками.
- А ведь здесь и в самом деле хорошо, - говорит он. - Просто здорово, что вы меня сюда вытащили! Пять лет не был на Черном море.
- Это Каспийское море, Михаил Семенович, - терпеливо поясняю я. - Каспийское. Понт Хазарский, как говорили в старину.
Сняв очки, Каплинский удивленно смотрит на волны.
- Никогда здесь не был, не приходилось, - говорит он. - Э, да все равно! Понт как понт. Давайте окунемся, а? Меня, кажется, опять немного искрит…
Сумасшедший дом, такой небольшой, но хорошо организованный сумасшедший дом. Каплинского то и дело искрит. Все-таки удачно, что я не оставил его в Москве.
Купаться мне совсем не хочется. Наскоро окунувшись, я выбираюсь на берег и валюсь в раскаленный песок.
Отсюда хорошо видна суетня вокруг "Грома и Молнии", Шесть человек легко поднимают желто-малиновое сооружение. Даже на воду "Гром и Молния" спускается как-то несерьезно, на нелепой тележке. А если прямо спросить: почему нет двигателя? Планер, в конце концов, вместо кабины. Допустим, он еще нужен для управления. А двигаться должен диск. Но с какой стати он будет двигаться? С какой стати этот диск даст шестьсот километров в час?..
Нет, спрашивать нельзя. Это нарушит чистоту эксперимента. Если Осоргин захочет, он объяснит сам. А пока лучше думать о другом.
Воскресенье, полдень. Что сейчас делает Васса? Васса, Васька…
Мы собирались на два дня в Батурин, полазать по развалинам, это очередное ее увлечение. Июль, вон как припекает солнце… Наши квартиры в одном подъезде. Когда-то я, степенный десятиклассник, водил Ваську в школу, в третий класс, и слушал ее рассуждения о жизни. Жить, говорила Васька, стоит только до двадцати трех лет, потом наступает старость, а она лично не собирается быть старухой. "Видишь ли, - снисходительно говорила Васька, - такая уж у меня программа". Теперь ей оставался год до старости, и, если бы мы поехали в Батурин, я поговорил бы о программе. "Послушай, Васька, - сказал бы я мужественно и грубовато, как принято у героев ее обожаемого журнала "Юность". - Послушай, Васька, приближается старость, такое вот дело, давай уж коротать век вдвоем…"
Сейчас "Гром и Молния" упадет с тележки. Ну что за порядки, черт побери!
Осоргин бегает, кричит, машет руками. В Москве Осоргин-старший выглядел чрезвычайно внушительно. Здесь же он похож на старого азартного рыбака: без рубашки, босой, в подвернутых до колен штанах.
Шестьсот километров в час - и без двигателя. Мистика! Но ведь Осоргин на что-то рассчитывает!
Сзади слышен шум. Каплинский, пофыркивая, выбирается из воды.
- Как вы думаете, Михаил Семенович, - спрашиваю я, - почему на этом корабле нет двигателя?
- Все хорошо, - невпопад отвечает Каплинский, - Да, да, все так и должно быть.
Я оборачиваюсь и внимательно смотрю на него. Он стоит передо мной - кругленький, розовощекий, в мешковатых, чуть ли не до колен трусах - и виновато улыбается, щуря близорукие глаза. Бывший маменькин сынок.
- Все правильно, - говорит Каплинский. - Знаете, я могу не дышать под водой. Сколько угодно могу не дышать. Да. Непривычно все-таки. Хотите, я вам покажу?
* * *
Когда-то я тоже был маменькиным сынком, таким тихим книжным мальчиком. Отца я видел не часто: он искал нефть в Сибири. Мать работала в библиотеке; я должен был приходить туда сразу же после уроков. Считалось, что там мне спокойнее заниматься. И вообще там со мной ничего не могло случиться.
Библиотека принадлежала учреждению, ведавшему делами нефти и химии. Время от времени учреждение делилось на два учреждения: отдельно - нефти и отдельно - химии. Тогда начиналось, как говорила мать, "движение". Библиотеку закрывали и тоже делили. Столы в читальном зале сдвигали к стенам, на полу раскладывали старые газеты и сооружали из книжных связок две горы. Вершины гор поднимались куда-то в невероятную высь, к самому потолку. По комнатам, жалобно поскрипывая, бродили опустевшие стеллажи. Только кадка со старым неинвентарным фикусом сохраняла величественное спокойствие. В периоды разделения кадка служила пограничным столбом между нефтью и химией. Впрочем, к границе относились несерьезно, поскольку все знали, что через год или два непременно произойдет очередное "движение".
Но вообще библиотека была тишайшим местом. Здесь со мной действительно ничего не могло случиться. И не случилось. Просто я стал читать раз в пять (а может, и в десять) больше, чем следовало бы.
Я ходил в библиотеку девять лет - со второго класса. Библиотека была научно-техническая, и в книгах я смотрел только картинки. Когда это надоедало, я потихоньку удирал к дальним стеллажам и играл в восхождение на Эверест.
Не так легко было забраться на четырнадцатую, самую верхнюю полку. Я штурмовал угрожающе раскачивающийся стеллаж, поднимался до восьмой и даже до девятой полки, и тут стеллаж начинал вытворять такое, что я едва успевал спрыгнуть.
В те годы мне часто снилась четырнадцатая полка: я лез к ней, падал и снова лез… Надо было добраться до нее, чтобы доказать себе, что я это могу. В конце концов я добрался и поверил в себя, просто несокрушимо поверил. Восхождение вскоре пришлось прекратить: слишком уж подозрительно стали потрескивать подо мной полки. Но к этому времени я знал все книги в библиотеке - по внешнему виду, конечно. Если что-то упорно не отыскивалось, обращались ко мне.
Сейчас у меня первый разряд по альпинизму. Да и со штангой я неплохо работаю; пригодилась практика, полученная при "движениях", когда надо было перетаскивать книги и переставлять стеллажи.
Первую книгу я читал всю зиму. Это был внушительный том в корректном темно-сером переплете, напоминавшем добротный старинный сюртук. Книга называлась многообещающе - "Чудеса техники". Надпись на титульном листе гласила: "Общедоступное изложение, поясняемое интересными примерами, описанными нетехническим языком". И ниже: "Со многими рисунками в тексте и отдельными иллюстрациями, черными и раскрашенными". Вообще титульный лист был испещрен странными и даже таинственными надписями в таком примерно духе: "Одесса, 1909 год. Типография А. О. Левинтов-Шломана. Под фирмою "Вестник Виноделия". Большая Арнаутская, 38". Подумать только - 1909 год! Этот А. О. Левинтов-Шломан представлялся мне отчасти похожим на Менделеева, отчасти на Льва Толстого (их портреты висели в библиотеке), и я огорчился, узнав потом, что А. О. означает "Акционерное Общество".
В книге было много портретов, великолепных портретов благообразных стариков, сотворивших все чудеса техники. Старики имели прекрасные волнистые бороды и гордо смотрели вдаль. Черные и раскрашенные картинки изображали технические чудеса: воздушные шары, пароходы, керосинки, трамваи, лампы, аэропланы.
Не знаю, возможно, книги по истории вообще должны быть старыми, с пожелтевшими от времени страницами. Пирамиды и гладиаторы в моем новеньком учебнике выглядели как-то неубедительно, в них совсем не ощущалось возраста. Гладиаторы, например, походили на жизнерадостных парней с обложки журнала "Легкая атлетика". Совсем иначе было, когда я открывал "Чудеса техники" и, осторожно приподняв лист шуршащей папиросной бумаги, рассматривал, скажем, "На железоделательном заводе. С картины Ад. Менделя". Или "Особой силы нефтяной фонтан Горного товарищества, имевший место в сентябре 1887 года. По фотографии".
Как-то при очередном "движении" "Чудеса техники" были списаны - вместе с другими устаревшими книгами. Я взял "Чудеса" себе, потому что собирал марки, посвященные истории техники. А может быть, наоборот: книга и навела меня на мысль собирать эти марки.
- Умные люди, - сказала однажды мать, - подсчитали, что человек в течение жизни одолевает три тысячи книг. А ты за год прочитал тысячу. Ужас! Посмотри на себя в зеркало. Ты худеешь с каждым днем.
- Умные люди, - возразил я, - подсчитали также, что тощий человек живет лет на восемь дольше толстого.
(С той поры прошло изрядно времени, но ни разу мне не сказали, что я поправился. Всегда говорят: "А вы что-то похудели". Загадка природы. Если наблюдения верны, у меня должен быть уже солидный отрицательный вес.)
- Ты доиграешься. Нельзя так много читать.
Она была права. Я доигрался.
* * *
Есть испанское выражение "день судьбы". День, который определяет жизненный путь человека. Для меня этот день наступил, когда я выменял редкую швейцарскую марку с изображением старинного телескопа. Надпись на марке была непонятна, и, естественно, я обратился к "Чудесам техники". День судьбы: я вдруг совсем иначе увидел читаные-перечитаные страницы.
Очки и линзы применялись за триста лет до изобретения телескопа. А первый телескоп представлял собой, в сущности, простую комбинацию двух линз. Труба и две линзы, только и всего! Даже просто палка, элементарная палка с двумя приделанными к ней линзами.
Почему же за три столетия, за долгих триста лет, никто не догадался взять двояковыпуклую линзу и посмотреть на нее через другую линзу, двояковогнутую?!
Открытия, сделанные благодаря телескопу, тысячами нитей связаны с развитием математики, физики, химии. От гелия, обнаруженного сначала на Солнце, тянется цепочка открытии к радиоактивности, атомной физике, ядерной энергии…
От этой мысли мне стало жарко.
"Спокойствие, сохраним спокойствие", - сказал я себе и пошел искать мороженое. Но не так просто было сохранить спокойствие. Кто бы мог подумать, что величественные старцы из "Чудес техники" творили чудеса с опозданием на сотни лет! Вся история науки и техники выглядела бы иначе, появись телескоп на двести или триста лет раньше.
Да что там история науки и техники! Изменилась бы история человечества. Ведь именно телескоп открыл людям необъятную Вселенную с ее бесчисленными мирами. В тот момент, когда кто-то впервые взял две линзы и посмотрел сквозь них на небо, был подписан приговор религии, началась новая эпоха человеческой мысли, колесо истории завертелось быстрее, намного быстрее!
И тут я испугался.
Потрясающая идея держалась только на одном факте. Идея была подобна воздушному шару, привязанному к тонкой ниточке. Шар вот-вот улетит, это будет горе, потому что тяжело и даже страшно потерять такую изумительную вещь.
Я забыл о мороженом.
Вернувшись в библиотеку, я отобрал десятка полтора книг по астрономии. Да, день судьбы: в первой же книге я прочитал, что менисковый телескоп, изобретенный в XX веке, тоже мог появиться на двести - триста лет раньше. Астрономическая оптика, писал изобретатель менисковых телескопов Максутов, могла пойти по совершенно иному пути еще во времена Декарта и Ньютона…
Несколько дней я жил как во сне. Все предметы вокруг меня приобрели особый, загадочный смысл.
Подумать только: триста лет люди держали в руках обыкновенные линзы - и не понимали, не чувствовали, что это ключ к величайшим открытиям!
Сейчас на моем столе лампа, моток проволоки, пластмассовый шарик, транзисторный приемник, резинка. Обыкновенные вещи. Но кто знает, а вдруг из этого можно сделать нечто такое, что должно появиться лет через двести - триста?.. Так возникла идея опыта.