Впервые на русском - самый поразительный дебют в британской прозе последних лет! Этого автора сравнивали с Филипом Диком и Майклом Крайтоном, Дугласом Адамсом и Харуки Мураками.
Герой книги, Эрик Андерсен (второй), ничего не помнит о своей прошлой жизни: врачи полагают, что всю память стерла сильнейшая травма. Однако Эрик получает письма от Эрика Андерсена (первого), который объясняет ему, как составить из четырех диктофонов бездивергентную концептуальную петлю, как найти Комитет по исследованию внепространственного мира, как расшифровать Фрагмент о лампе.
Но все эти полумеры не спасут Эрика от безжалостного хищника, неутомимо идущего по его следу. Ключ к спасению - у городской партизанки Скаут, с ее ментоловыми сигаретами и гранатами, собранными из клавиш пишущей машинки.
Содержание:
Часть первая 1
Часть вторая 17
Часть третья 33
Часть четвертая 59
Примечания 71
Стивен Холл
"Дневники голодной акулы"
Стэнли Холлу (1927–1998) - ученому и джентльмену
Часть первая
Какое-то слабое, все более угасающее воспоминание о Герберте Эше, инженере, служившем на Южной железной дороге, еще сохраняется в гостинице в Адроге, среди буйной жимолости и в мнимой глубине зеркал.
Хорхе Луис Борхес
1
Останки разрушенного почти до основания
Я был без сознания. Я перестал дышать. Не знаю, сколько времени это продолжалось, но, должно быть, приводы, поддерживающие функционирование человеческой машины на бессознательном уровне, переключились, отзываясь на тишину со свойственной всем системам паникой. Отказ автопилота - аварийный переход на ручное управление.
Вот так и началась моя жизнь, моя вторая жизнь.
Веки мои распахнулись, взгляд превратился в двойной ноль, а шея и плечи изогнулись и запрокинулись в неимоверном, направленном внутрь усилии, в едином, весь мир поглощающем вздохе. Кубометры воздуха и устилающей паркет пыли со свистом ворвались в глотку, вонзаясь в нее острыми спазмами кашля. Задыхаясь и отплевываясь, тужась и содрогаясь, я все кашлял, кашлял и кашлял. Из носа свесились нити соплей. Зрение расплавилось, обратившись в пятно горячего марева.
Неистовые судороги из-за нехватки воздуха заставили меня испытать сильнейшее головокружение, и пол начал ускользать у меня из-под пальцев. Разнородные пятна, роившиеся перед глазами, словно бактерии под микроскопом, угрожали новой потерей сознания, и я, ослепший и трясущийся, зарылся мокрым своим ртом в ладони, стараясь размеренно вдыхать воздух сквозь пальцы…
Медленно, очень-очень медленно мир вокруг начал восстанавливаться в виде тошнотворно зеленых и режущих глаз багровых пятен и, возможно, через минуту пришел в какое-то неустойчивое равновесие.
Я вытер руки о джинсы и в последний раз поддался приступу саднящего кашля, прежде чем смахнуть с глаз остаток слез.
Все хорошо. Ты только дыши, а так с нами все в порядке.
У меня не было ни малейшего представления о том, кто я такой и где нахожусь.
Это не стало ни внезапным откровением, ни невыносимым шоком. Мысль об этом закоченела, пока я содрогался и хватал ртом воздух, и даже сейчас, когда я вновь обрел контроль над телом и полностью себя осознал, она не внушала особого ужаса. По сравнению со всей той физической паникой, что я только что испытал, это все еще оставалось тревогой мелкой, вторичной - незначительным беспорядком в углу общего положения дел. Что для меня значило гораздо больше - в миллион раз больше, чем что-либо иное, - так это воздух, дыхание, не требующие теперь усилий вдохи и выдохи. Прекрасный, небесный, ангельским пением оглашаемый факт - я мог дышать, что означало: я буду жить. Прижимаясь лбом ко влажному коврику, я воображал, что вдыхаю милю за милей мягкой голубизны неба над саваннами, меж тем как последние содрогания покидали мое тело.
Сосчитав до десяти, я оторвал голову от пола. Оперся на локти и, когда мое положение показалось мне более или менее устойчивым, подтянул колени и встал на них. Я стоял на коленях в изножье двуспальной кровати в какой-то спальне. В спальне, обставленной обычной, самой заурядной мебелью. В углу возвышался шифоньер. На столике у кровати наличествовал набор разнокалиберных стаканов и электронный будильник с красными цифрами - 16.34 пополудни, комод, на котором беспорядочно толпились дезодоранты со снятыми крышками, упаковка поливитаминов и остатки рулона голубой туалетной бумаги, размотанного как раз до того места, где бумага становится сморщенной, словно пальцы после приема ванны. Все эти вещи совершенно обычны для спальни - но я ни одной из них не узнавал. Ничто изо всего этого не представлялось странным, но и знакомым тоже не было. Оно попросту там присутствовало - ничем не примечательное, но чужое. Явилась мысль о том, что я, быть может, упал и получил сотрясение мозга, однако ничего не болело. Я на всякий случай ощупал свой череп - нет, ничего.
Когда я осторожно поднялся на ноги, то и новый угол зрения ничем не помог памяти. И вот тогда начали попадать в цель первые настоящие удары тревоги.
Я ничего из этого не могу вспомнить. Ничего из этого я совершенно не знаю.
Я ощутил этот покалывающий ужас, тот, что является, когда вы осознаете степень чего-то дурного - если, допустим, вы заблудились или же совершили какую-то страшную ошибку, - реальность положения дел, вползающую внутрь через затылок, словно какой-нибудь бессловесный Дракула.
Я не знал, кто я такой. Я не знал, где я находился.
Настолько просто.
Настолько пугающе.
Стиснув зубы, я стал поворачиваться на месте и трижды медленно обвел спальню взглядом, прикасаясь глазами к каждой из обыденных, несущественных вещей, тщательно все обследуя и абсолютно ни одной из них не узнавая. Затем проделал то же самое умственно - закрыв глаза, стал шарить внутри своей головы, на ощупь отыскивая во тьме какие-нибудь знакомые формы. Но не обнаруживал ничего, кроме паутин и теней; там меня тоже не было.
Я подошел к окну спальни. Мир снаружи представлял собой длинную улицу и ряд домов с террасами, фасадами обращенных ко мне. Видны были фонарные столбы, расставленные через равномерные промежутки, столбы телеграфные, промежутки между которыми равномерными не были, и издалека доносились звуки оживленного дорожного движения - постоянное жужжание автомобильных двигателей, громыхание грузовиков и редкое глухое постукивание ящиков, однако - прижавшись носом к стеклу, я посмотрел налево и направо - людей нигде не было. День был пасмурным, серым, скрадывающим очертания. Себя я тоже ощущал лишенным всяких очертаний. Неожиданно я почувствовал сильнейший позыв броситься вон из дома, звать на помощь и бежать, насколько хватит сил, пока кто-нибудь не увидит меня, не признает во мне реального человека и не позовет доктора или еще кого-нибудь, чтобы тот привел меня в надлежащее состояние, подобно тому как часовщик заново устанавливает все крошечные колесики и пружинки в разбитых часах. Но в то же время во мне присутствовало не менее сильное опасение, что если я так поступлю, если побегу и буду кричать, то никто не появится, никто меня не увидит. Достигнув конца этой улицы, я лишь обнаружу, что звуки дорожного движения раздаются из старого магнитофона, стоящего на углу заброшенной магистрали в пустынном и безлюдном мире.
Да. Брось, от этого проку не будет. Сжав руки в кулаки, я протер глаза, загнал ужас вглубь и попытался прояснить мысли. Похлопав себя по карманам, обнаружил бумажник. Стал перебирать содержимое: деньги, квитанции, автобусные билеты, пустая визитница, затем - водительские права.
Я уставился на фотографию и имя на карточке.
Человек в зеркале шифоньера осторожно прикоснулся пальцами к своим впалым щекам, носу, рту, коротко остриженным и явно давно не мытым каштановым волосам. Ему было под тридцать, он выглядел усталым, бледным, слегка нездоровым. Он нахмурился, глядя на меня. Я попытался прочесть его биографию - что за человек морщит свой лоб вот таким образом? Какого рода жизнь приводит к появлению вот такого набора морщин? - но мне было не под силу расшифровать хоть что-нибудь из того, что я видел. Человек этот был незнакомцем, и все его выражения были написаны на языке, от понимания которого я был очень далек. Мы протянули друг к другу руки, и наши пальцы соприкоснулись: мои были теплыми и влажными, его - прохладными, гладкими и созданными лишь отраженным светом, отскакивавшим от стекла. Я убрал руку и назвал его по имени. И он в ответ проговорил то же самое, но беззвучно, только шевеля губами:
Эрик Сандерсон.
Эрик Сандерсон. Когда я услышал, как произношу это имя, то прозвучало оно солидно, реально, достоверно и весомо. Однако ничего этого в нем не было. Оно было развалинами рыхлой кладки, разбитыми окнами и трепыхающимися на ветру полотнищами голубой парусины. Оно было оставлено владельцем. Оно было останками того, что казалось разрушенным почти до основания.
* * *
- Полагаю, Эрик, что у вас немало вопросов.
Я кивнул.
- Да.
Да? Трудно было понять, что мне следует говорить. Трудно было сказать хоть что-нибудь. Несмотря на весь мой страх и провалы памяти, преобладало во мне чувство неловкости, порождаемое ощущением совершенно нелепой ситуации, в которую я угодил. Как мог я усесться здесь и просить эту незнакомку помочь мне собрать факты моей жизни? Пакеты с покупками лопнули, и все мои приобретения раскатывались по запруженному людьми тротуару, а я семенил за ними, наклонялся, натыкался на кого-то и лопотал: "Ах, простите. Извините. Простите, ради бога. Не могли бы вы… Извините".
Прошло час и пять минут после того, как я открыл глаза на полу спальни.
- Да, - сказала доктор. - Понимаю, что вам сейчас не легко. Все это, должно быть, вас крайне расстраивает. Вы держитесь очень хорошо, и вам по возможности надо попытаться расслабиться.
Мы сидели среди зеленой листвы оранжереи в больших плетеных креслах, снабженных подушками, нас разделял плетеный кофейный столик со стеклянной поверхностью, на котором стояли чашки чая, а под одним из горшечных цветков возле двери спала маленькая собачонка рыжеватой шерсти. Все в высшей степени неофициально, очень раскованно.
- Хотите печенья?
Крупное лицо доктора слегка качнулось в сторону тарелки с причудливыми шоколадными лакомствами.
- Нет, - сказал я. - Нет, спасибо.
Она кивнула, взяла пару себе, положила их друг на друга шоколадными сторонами внутрь, а затем макнула их в чай, причем ее тяжелый взгляд вновь и вновь обращался на меня, как только это позволяла производимая ею последовательность действий.
- Ужасно, я понимаю.
Доктор Рэндл больше походила на какую-то сложную химическую реакцию, чем на человека. Она представлялась мне огромным ядерным реактором, эта женщина, чьи коротко подрубленные жесткие курчавые волосы - каштановые с проседью - со скрипом терлись о ворот просторной блузы, которая, в свою очередь, потрескивала, прикасаясь к клетчатой шерстяной ткани ее юбки. У нее были серые глаза под мешковатыми веками. Вокруг нее создавалась атмосфера обреченности, легкой радиоактивности. Отчасти можно было ожидать, что у вас поджарятся уши.
Я отвел взгляд, пока она разделывалась со своим печеньем.
Мне никак не удавалось завязать разговор, а она, похоже, испытывала почти такую же неловкость из-за молчания, как и я.
- Ну что ж. Пожалуй, поначалу нам следует разобраться с самыми значительными обстоятельствами, а потом мы могли бы продолжить.
Я кивнул.
- Хорошо, - она громко хлопнула в ладоши. - Я полагаю, что вы испытываете потерю памяти, вызванную тем, что мы называем диссоциативным состоянием.
Когда вам требуется спрашивать почти обо всем, то это часто означает, что вы ни о чем спросить не можете, - любой вопрос, будучи заданным прежде всех остальных, представляется чересчур нелепым, чтобы начинать именно с него. Я чувствовал себя совершенным посмешищем. И был растерян. И пристыжен. А потому просто посиживал на своем месте да старался помалкивать.
- Диссоциативным? - сказал я. - Понятно.
- Да. И это означает, что физически вы совершенно здоровы. С физической точки зрения у вас нет решительно никаких проблем.
Подавая это таким образом, она, конечно, на самом деле подчеркивала что-то другое, то, о чем умалчивала. Это заставило меня вспомнить шуточку старины Питера Кука: "Я совершенно ничего не имею против вашей правой ноги. Вся беда в том, что и вы сами от нее без ума".
- Вы хотите сказать, что я спятил?
Рэндл под острым углом соединила кончики указательных пальцев.
- У вас просто незначительное отклонение. Люди ежедневно испытывают миллионы различных отклонений. Просто случилось так, что отклонение, от которого страдаете вы, оно… не физиологической природы.
Она обогнула словечко "психической". По сути, едва-едва от него увернулась.
- Ясно, - сказал я.
- По-настоящему хорошая новость состоит в том, что у вас нет никакого дегенеративного состояния или же заболевания, которое представляло бы собой серьезную угрозу вашему мозгу. Физически вы в отменной форме, и нет никаких препятствий к тому, чтобы вы не могли достичь полного выздоровления.
- Значит, все это временно?
Глубоко замороженное время незнания, прожитое мною после того, как я открыл глаза на ковре, вроде бы немного раскололось. Теплый всплеск облегчения ударил меня изнутри по ребрам.
- Полагаю, что так. - Доктор сдержанно улыбнулась.
- Но?
- Но, боюсь, нам на это потребуется немалое время.
- Насколько немалое?
Она приподняла руку в мягком жесте: притормози-ка, мол.
- Думаю, пока не следует забегать вперед. Я отвечу на все ваши вопросы так честно, как только смогу, но, прежде чем мы в это углубимся, вам необходимо услышать нечто очень важное. Считаю, что лучше всего вам услышать это прямо сейчас, в самом начале.
Я ничего не сказал. Просто сидел, стискивая у себя на коленях покрытые холодным потом руки, и ждал, какую такую будущность мне вот-вот преподнесут.
- Эрик, произошел несчастный случай, помните? Сожалею, но ваша подруга погибла.
Я так и сидел, ничего не понимая.
- Это случилось в Греции. Несчастный случай в море. Помните?
Полная пустота.
- Что-нибудь из этого кажется вам знакомым?
Ничего.
- Нет.
Из-за всего этого, из-за каждой подробности я вдруг почувствовал себя очень больным. Тупым, бесчеловечным и больным. Я потирал нос, зажав его между большим и указательным пальцами. Смотрел вверх. Смотрел в сторону. Вопросы, что я задал, были жгучими и колючими, их было два, глупо и наобум выхваченных из тысяч других:
- Кто она была? Чем занималась?
- Ее звали Клио Аамес, и она училась на адвоката.
- Это была моя вина? То есть - мог я хоть что-нибудь сделать?
- Нет, это был несчастный случай. Сомневаюсь, чтобы кто-нибудь мог хоть что-то сделать.
- Требуется что-нибудь устроить? Что-нибудь, чем мне сейчас надо было бы заняться? - Смысл моих слов доходил до меня по мере того, как я их произносил. - Родственники? Похороны? Кто всем этим занимается?
Тяжелый взгляд доктора Рэндл, устремленный поверх чашки, придавил меня к спинке кресла.
- Последний долг Клио уже отдан. Поминки организовали вы сами.
Я сидел совершенно неподвижно.
- Почему я ничего этого не помню?
- До этого мы доберемся.
- Когда?
- Не хотите ли поговорить об этом прямо сейчас?
- Нет, я имею в виду, когда это произошло?
- Эрик, Клио умерла чуть больше трех лет назад.
Все собранные, схваченные и только что увязанные друг с другом факты моей жизни треснули, подломились и обрушились под моим весом.
- Значит, на протяжении трех лет я просыпался без единого воспоминания?
- Нет-нет, - Доктор Рэндл подалась вперед, упершись крупными предплечьями, покрытыми пигментными пятнами, в крупные колени, обтянутые клетчатой шерстяной тканью. - Боюсь, ваше состояние, оно… ну, совершенно необычно.