Сержантик тоже составил представление о Корсакове, явно нелицеприятное, потому что сразу же перешел на хамско-пренебрежительный тон, коим низший эшелон власти общается с низшими представителями народа.
- Ты чего тут маячишь, мужик? Спать негде, так я устрою.
Корсаков мысленно прикинул куда улетит фуражка с репообразной головы големчика, если залепить точно в покатый лобик.
Сержант постучал дубинкой по стойке. Столик от ударов задрожал, и кофе выплеснулся из стаканчика.
- Что не ясно, бля? Документы давай!
Корсаков потянулся к карману.
- А представляться, товарищ сержант, уже не надо? - как мог, вежливо спросил он.
- Тебе это надо? - усмехнулся сержант.
- Не очень. Но так положено.
- На "положено" давным давно положено! - Сержант с радостью продемонстрировал, что в армии уже отслужил, свое от дембелей отгреб и "духам" раздал, и значит цену унижению знает и гнобить людей умеет вполне профессионально. - Ты не выеживайся, мужик. Документы давай.
Корсаков выудил из кармана удостоверение международного союза художников.
- Сойдет? - спросил он.
Сержант презрительно скривился.
- Не катит. Тут у нас на вокзале один крендель третий год бомжует. Так у него ксива союза писателей Узбекистана, секция поэзии. Кликуху ему за это дали "Акын".
- Но я действительно художник.
- А выглядишь, как обсос последний. На какой помойке плащик подобрал?
В нагрудном кармане у Корсакова лежал паспорт с пропиской на Кутузовском проспекте, и он решил немного понаглеть.
- Это стиль такой. Чтобы вы знали, мне этот плащ подарил сам Илья Глазунов. Слыхали про такого художника? - с невинным видом поинтересовался Корсаков.
Судя по лицу сержанта, его познания в живописи плотно застряли на классической картинке "Опять двойка". И он поджал губы.
- А рожу тебе кто разрисовал?
Корсаков осторожно погладил себя по скуле.
- С Никасом Сафроновым о колористике поспорили. Зураб Церетели, тот, что Храм Христа построил, - уточнил для сержанта Корсаков, - разнимал. Мужик он здоровый, скульптор, как ни крути. Слегка зацепил, а след остался.
Сержант прищурился. И показал, что тоже не пальцем сделан и кое в чем разбирается.
- А синячок-то утром поставили.
Корсаков вздохнул, напустил на себя мечтательный вид.
- Утром я еще в Гамбурге был. Выставку "Русский ренессанс" с Никасом Сафроновым открывали. А сейчас - вот, дышу воздухом родины.
- И с таким лицом через границу пустили? - с подозрением спросил сержант.
- А почему нет? - Корсаков пожал плечами. - Летели спецрейсом "Газпрома". Все вопросы к Рюмочке Вяхиреву. Да не смотри ты так! Ты, братец, меня не видел, когда я из Нью-Йорка прилетел. Вот это был макияж! Мы там на пару с Володькой Шемякиным, тоже, кстати художник, разбомбили бар "Ангелов Ада". Это байкеры типа наших "Ночных волков", только круче. Устроили им Сталинград, чтобы знали, что такое русские.
История была вполне реальной. Только Корсаков в том погроме не участвовал. Шемякин один справился.
Сержант потянул носом. На это счет Игорь не беспокоился. Если и пахло от него перегаром, то только двухсотлетнего коньяка.
- Документки. В смысле - паспорт. - Сержант дубинкой придвинул к Корсакову книжечку удостоверения.
- Где-то был.
Корсаков озабоченно похлопал себя по карманам, чтобы у мелкой шавки выделилась слюна, и лишь после этого достал паспорт.
Сержант принял его, на лице мелькнула растерянность. Паспорт был в дорогой кожаной обертке. Все странички идеально чистыми.
Этому трюку, купирующему кусательно-глотательный рефлекс у низших представителей власти, Корсакова обучил участковый. По его словам, опытный мент степень законопослушности гражданина вычисляет по внешнему виду паспорта: если замызган и засален, как бы не был одет обладатель, ждать от него уважения к законам не приходится. Надо делать стойку и рыть глубже, обязательно что-нибудь тухлое найдешь.
Сержант развернул паспорт и вдруг дрогнул острым кадыком. Глаза его вылезли из орбит.
У Корсакова душа ушла в пятки; подумалось, что успели дать в розыск.
Но оказалось, что сержант смотрит не на фото в паспорте, а на белый прямоугольник плотной бумаги, который удерживает, прижав пальцем с черным ободком на ногте.
Читать по-английски сержант если и умел, то в пределах курса сельской средней школы. То есть - вообще никак. Но не надо было быть полиглотом, чтобы разобрать, а главное осознать, что значит "Swiss Bank… 1, 250, 000. &".
Сержант сглотнул, с трудом оторвал взгляд от чека.
Сержантик был незаконнорожденной дитятей рыночных отношений. Он привык, что граждане держат в паспортах доллары, рубли, карбованцы и прочие "зайчики" СНГ, как американцы носят мелкие купюры на случай уличного ограбления. Там у них этим промышляют афро-латино-азиатские гопники, а у нас мелкое уличного мздоимство - отхожий промысел милиции. Вот и носят граждане купюры разного достоинства в документах, заранее списав их в расход на поддержание штанов и цвета морды борцов с преступностью.
Все, что находилось в проверяемых паспортах, сержант по определению считал своим. Но человека с чеком на семизначную цифру в непонятной, но явно солидной валюте, он видел впервые.
И показался он ему Черным ангелом, чью гордыню не снесли небеса. По какой-то неведомой причине возник Черный ангел на его, сержанта, "земле", и как с ним обращаться, поди - угадай.
- И… Игорь Алексеевич, а что вы здесь забыли? - упавшим голосом спросил сержант.
Корсаков усилием воли задавил остатки паники и вновь вошел в роль.
- К Никите Михалкову на дачу собрался.
Сержант опустил руку с паспортом.
- Так электрички уже не ходят.
- Это я уже понял. Не Гамбург - это точно.
Сержант протянул ему паспорт.
- Шли бы вы домой, гражданин Корсаков. Не место вам здесь.
Игорь посмотрел на сержанта моржовым глазом Никиты Михалкова и грустно усмехнулся.
- Если бы ты знал, как ты прав, сержант!
Он сунул паспорт в нагрудный карман, запахнул плащ. Взял со стола "стетсон", водрузил на голову.
- Прощай, служивый! - Он мягко похлопал сержанта по лычками на погоне. - Рад был познакомиться. Хоть ты и не сказал, как тебя величать.
- Георгием. - Сержант для пущей солидности добавил: - Георгием Ивановичем Головко.
- Впечатляет, - обронил Корсаков.
Он пошел к подземному переходу, чувствуя на спине взгляд сержантика.
* * *
Ноги сами несли Корсакова по Дорогомиловской, а в голове свербило, как мигрень, "домой".
"Эх, сержант, сержант! - подумал Корсаков, закуривая на ходу. - Знал бы ты, как по сердцу ты мне саданул. "Домой"! Хорошо, когда твой дом - арбатский бомжатник. Гори он синим пламенем! А если есть дом. Нормальный человеческий дом. И живут в нем дорогие тебе люди. Только нельзя тебе туда. Проклят ты и забыт. Как тебе такое? Товарищ сержант Головко, Георгий Иванович?"
Корсаков больше не мог терпеть гламурного блеска витрин. Круто свернул во дворы, быстрым шагом прошел через загустевшую темноту, вынырнул на проспекте. Перебежал на другую сторону, опять дворами проскочил к набережной.
Только увидев вороненую сталь ночной Москва-реки, сбавил шаг.
Сел на крутом откосе прямо на землю. Искать скамейку уже просто не было сил.
Пахло здесь совершенно не по-городскому: близкой рекой, свежескошенной травой и ночной свежестью.
Всю перспективу портил новым мост, первый клин в будущем лужковском парадизе, очень патриотично названным "Москва-Сити". Труба из стекла, протянувшаяся между берегами, и две белые башенки на ее окончаниях, на фоне Красной Пресни смотрелись, как вставная челюсть во рту старика.
Корсаков закурил, зло прищурился на стеклобетонное чудо новостроя.
"Интересно, если бы мэр Лондона назвал новый бизнес-центр, например, "Тауэр-Градом", его бы сразу горожане в Темзе утопили, или ждали бы перевыборов?" - подумал Корсаков.
Он сплюнул, и упал спиной в траву.
Звездное небо качнулось и замерло над ним.
Он почувствовал себя маленьким, безнадежно, ничтожно маленьким существом, распятым на безбрежном шаре, что несется в холодной бездне сквозь бриллиантовые высверки звезд.
Под откосом шла дорога вдоль набережной. Всегда пустынная, просматриваемая от начала в конец, она служила местом для конспиративных встреч и тайных свиданий. Вот и сейчас кто-то из авто-любовников, припарковавший машину в густой тени деревьев решил усладить слух своей дамы романтической песней "Сплина".
…И черный кабинет.
И ждет в стволе патрон.
Так тихо, что я слышу,
как идет на глубине
вагон метро.
На площади полки.
Темно в конце строки.
И в телефонной трубке
Этих много лет спустя -
одни гудки.
И где-то хлопнет дверь.
И дрогнут провода.
"Привет!
Мы будем счастливы теперь
И навсегда…"
Игорь закрыл лицо ладонью. Пальцы окунулись в горячую влагу, затопившую глазницы.
"Ничего страшного, - успокоил он себя. - Я имею право побыть слабым. Никто не видит. Никто не добьет. Хоть ненадолго можно, даже нужно отпустить пружину. Иначе сорвусь. А взялись за тебя, Игорь, всерьез. Почти как в прошлый раз. И еще не ясно, по чью душу прибежала белая сибирская лисичка с неприличным имечком - Писец".
Земля ощутимо качнулась. Показалось, что лежит он на спине гигантской черепахи, плывущей по черным водам, в которых отражаются созвездия всех семи небес.
И до того момента, когда черепаха очередной раз в миллион лет нырнет, чтобы смыть с панциря тлен жизни, остался лишь один вдох…
* * *
И снова казематный мрак. И снова сосущий холод ползет со стен, ледяным саваном окутывает тело.
"Анна, Анна, Анна…"
Сердце еда дрожит в груди.
Холод тяжкой глыбой лег на грудь, не вздохнуть, не выдохнуть. Особенно трудно было вздыхать: воздух не держался в выжженных горячкой легких, рвался наружу сиплыми клочками кашля, да еще с такой болью, что, казалось, калеными крючьями рвут легкие и тащат их кровавые ошметки через горло.
Корсаков осторожно всасывал липкий воздух через ноздри. Боялся разбудить кашель.
По бедрам, ниже он ног уже не чувствовал, ползло ледяное омертвение. Сознание очистилось от чахоточного бреда, словно голову насквозь пронзил студеный сквозняк, и Корсаков с какой-то страшной бесстрастностью понял, что умирает. Отмучался.
Приподнял безжизненные веки, и в свете коптилки разглядел темную фигуру сидевшего в изножье его постели человека. На груди у черного человека блеснул крестообразный блик.
Корсаков разлепил спекшиеся губы. Человек придвинулся, и стал отчетливо виден крест на его груди.
- Ба-тю-шка, - шершавым, непослушным языком прошептал Корсаков.
И понял, что сил сказать больше у него нет. И времени почти уже не осталось. Смерть кралась все выше, высасывая тепло из переставшего сопротивляться тела. Уже словно лед приложили к животу, и струйка холода стала забираться под грудину.
"Дойдет до сердца - и финита ля комедия", - спокойно, будто не о себе, подумал Корсаков.
Он пошарил в тряпье, что навалили на него, чтобы сберечь остатки тепла.
Священник придвинулся еще ближе. В полосу слабого света коптилки вплыло морщинистое, как сухая груша, лицо. Бороденка редкая, неопрятная, как старая мочалка. Зато глаза добрые и всепрощающие. Такие бывают у деревенских мужичков, любомудро махнувших на все рукой: на себя, на барина, царя, даже в глубине души на самого Господа Бога. На всех разом, и живущих не умом, а сердцем.
- Покайся, сынок, облегчи душу, - на распев прошептал батюшка. - А коли сил нету, так просто лежи. Готовься. Я тебе потом "глухую исповедь" сотворю, не беспокойся. Не в покаянии дело-то. Э-эх, жизни не хватит все грехи вспомнить. Да кто их помнит-то! Покаяние, сын мой, оно от "покоя" идет. Значит, в покое человек отойти должен. И нечего его разговорами изводить. Вот и лежи себе тихо.
Корсаков одеревенелыми пальцами вытащил из складок арестантской одежды свернутый в трубочку листок. Сунул в ладонь священнику.
- Что мне с ним делать-то? - спросил батюшка.
- Чи… чи… Тать, - выдавил Корсаков.
От усилий закружилась голова и свинцом налились веки. Он несколько раз сморгнул, выдавливая накопившуюся под ними жгучую влагу. Распахнул глаза и посмотрел в лицо священнику так, как смотрел в глаза некогда своим гвардейцам, когда замечал, что те начинали праздновать труса. Не одного усача от такого взгляда прошибал горячий пот, и по глазам читалась, что в этот миг он боится гнева командира больше, чем всей шрапнели на свете.
Батюшка мелко перекрестился и зашуршал бумагой.
"Подателю сего лично в руки княжны Анны Петровны Белозерской-Белозерской полагается вознаграждение, кое будет угодно выплатить ему госпожой Анной Петровной", - долетел до Корсакова голос батюшки.
"Анна, Бог мой, Анна!" - слабо колыхнулось сердце.
"Анна, Бог мой, Анна! - вторил ему голос. - Мне нечем отплатить за твою любовь. Она для меня - дар бесценный. Но, увы, и тяжкое бремя. У меня отнято все. Ни достояния, ни имени, ни чести. Жизнь моя вот-вот оборвется. И лишь на краю могилы я смею открыть тебе тайну, которую при других обстоятельствах унес бы с собой.
Душа моя, любовь моя, Анна! Тебе следует, не медля, обратиться к князю Мандрыке. Напомни ему об услуге, оказанной неким корнетом князю К. осенью двенадцатого года. Дело давнее, но он должен помнить. А коли так, то те, кому была оказана услуга, пусть сделают все, чтобы плод нашей любви никогда не узнал бремени бесчестья. Не спрашивай, душа моя, как мне открылось твоя тайна. Там, где сейчас обретает моя душа, видно многое…"
Монотонный голос священника стал слабеть и удаляться, а вместо него в уши Корсакова хлынул колокольный перезвон и ангельское пение. "Дева Мария, радуйся!" - слаженно тянули голоса певчих.
К глазам Корсакова поплыло густое облачко золотого света. Уже у самых глаз оно разлапилось и стало крестом.
Он почувствовал холод металла на своих губах. И улыбнулся…
* * *
Корсаков почувствовал, что улыбка щекочет губы, шершавые от кровавых корост.
Распахнул глаза. Небо поблекло и на востоке наливалось розовым. В листве оглушительно орала птичья мелюзга.
Зябко передернувшись, Корсаков сел. Огляделся.
Над мутно-черной водой плыла дымка тумана. В траве серебрились искорки росы.
Корсаков встряхнул "стетсон", водрузил на голову. Спохватившись, полез в нагрудный карман плаща. Паспорт и чек были на месте.
- Дуракам везет, - проворчал Корсаков, пряча паспорт поглубже.
Он закурил и надолго задумался, щурясь на стеклянную трубу моста. По выпуклым ребрам трубопровода для пешеходов расползались блики рассвета.
Корсаков щелчком отбросил окурок. Тяжело встал на ноги. Потянулся, стараясь не разбудить боль в грудине.
Повернулся лицом к многоэтажному дому из благородного кремово-желтого известняка. Закинув голову, посмотрел на эркерные окна седьмого этажа. Дом, элитный во все времена, начиная с победившего сталинского социализма, заканчивая нынешним квасным капитализмом, никогда рано не просыпался. Спал он и сейчас. Во всех окнах тускло отражался рассвет.
Игорь через полянку и ряд аккуратно постриженных деревьев, не спеша, пошел к дому. На ходу проверил наличность в карманах. Оказалось, что его капитал "ин кэш" на сегодняшний момент составлял четыреста долларов и ворох рублей. Даже если не считать суммы со многими нулями на чеке, деньги вполне приличные.
Он рассовал деньги по разным карманам, оставил в руке телефонную карту. После памятного разговора с Леней Примаком на ней должны были остаться пару условных электронных рублей, достаточных для одного звонка.
Во дворе дома, где прошла юность Корсакова, всегда царил образцовый порядок. Так было во все времена. Он даже не удивился, обнаружив телефонную будку на прежнем месте в абсолютно исправном состоянии: стекла были целы, надписей различной степени непотребства не имелось, а из трубки мурлыкал зуммер.
Корсаков сунул карточку в щель и по памяти набрал номер. Ждал, сжав кулак на счастье, шесть мучительно длинных гудков. На седьмом трубку сняли.
- Але, - прозвучал голос непроснувшейся молодой женщины.
- Стася, это я.
- Кто - я? - слабо простонала женщина.
- Игорь. Принес почту. - Корсаков затаился.
- Идиот! - плюнула ему в ухо трубка.
И забулькали короткие гудки.
Корсаков усмехнулся и повесил трубку.
Он подмигнул своему неясному отражению в стекле будки.
- Жаль, что видеофоны еще в моду не вошли. Увидела бы ты мою рожу, еще больше бы обрадовалась.
Он осмотрел двор и череду припаркованных машин. Судя по тачкам, третье поколение жильцов дома удачно конвертировало партийно-советскую власть родителей и дедов в твердую валюту. Подумалось, что любой сталинский сокол или брежневский баклан, во времена оны, увидав под своими окнами чудо иноземного автопрома, решил бы, что это шуточки Лаврентия Палыча или происки ЦРУ. И спикировал бы от греха подальше из окна, как Кручина в августе девяносто первого, только тапочки после себя оставил бы.
- Иные времена, иные "членовозы". Только модель "черного воронка" вечна. И не спорьте, господа! - пробормотал Корсаков, обходя замершую колонну иномарок.
Он шутил сам с собой намеренно. Каждый шаг к родному подъезду отзывался тугим ударом боли в сердце.
Взялся за ручку двери подъезда. Воровато обернувшись, потыкал по кнопочкам кодового замка. Дверь, издав нудный писк, отворилась. С мая месяца, когда Корсаков приходил поздравить сына с десятилетием, код не меняли.
Он тощим дворовым котом юркнул в сонную тишину подъезда.
Будить лифт он не стал. Подниматься на седьмой этаж и звонить в дверь было бы откровенным плебейством. Бывшая жена имела полное моральное право спать в объятиях другого мужчины, пусть и в бывшей квартире Корсакова. А будить мальчишку и пугать разукрашенной рожей - и вовсе подло.
Понимая, что его надолго не хватит, таким ураганом вдруг нахлынули воспоминания юности и недолгого счастья с Анастасией, Корсаков подошел к почтовым ящикам. Из сто двадцать первого почту не забирали, в круглые дырочки были видны рекламные бумажки и глянцевый бок журнала.
Корсаков из ящика, в который аккуратные жильцы бросали рекламную макулатуру, выбрал яркую глянцевую листовку большого формата и четвертушку обычной офсетки, заляпанную рекламным текстом только с одной стороны.
Ловко, когда-то увлекался оригами, сложил из цветной бумаги розу на длинном стебельке. Положил на почтовый ящик. Достал ручку. Подумав, написал на чистой стороне четвертушки:
"В счет неуплаченных алиментов и в качестве компенсации моральных потерь. Как мечтала, купи на них нашему сыну другую страну".
Поставил витиеватую подпись, закончив вензель пошлой рожей котяры с заплывшим глазом. Достал чек, вместе с запиской свернул в трубочку, прикрепил к розе и осторожно сунул в щель почтового ящика.