* * *
- Ладно, - решил Селус, подходя к бледному блондину и обрезая петлю. - Так почему ты меня выслеживал?
- Я не обязан тебе отвечать, смертный, - блондин пытался растереть затекшую ногу.
- Что заставляет тебя думать, будто ты бог?
- Думать, будто я бог? - возмутился тот. - Я и есть бог. Я это объявил.
- Только и всего? - легкомысленная улыбка выдавала, как это забавляет Селуса.
- Довольно с меня твоих оскорблений! - огрызнулся тот. - Я целые города истреблял за гораздо меньшее!
- Ах, неужели?
- Да. А теперь помоги мне встать.
Селус поставил ногу на грудь своего пленника и тяжело надавил.
- Или убей меня за это, или приготовься дать какие-то объяснения, - потребовал он.
- Я тебя убью! - завизжал блондин, снова пытаясь встать. И снова Селус надавил ногой.
- Я всякое терпение с тобой теряю, - объявил он. - Кто ты такой и почему меня преследуешь?
- Я Гай Калигула Цезарь, и я не даю объяснений никому.
- Калигула? - повторил Селус, поднимая бровь.
- Ты обо мне знаешь?
Селус кивнул.
- Тогда склонись передо мной ниц, воздай мне должное уважение и тогда, возможно, я подарю тебе жизнь.
- Ответь на мои вопросы - и тогда, возможно, я подарю тебе жизнь.
- Я бессмертен, - сообщил Калигула. - Я не могу умереть.
Селус усмехнулся:
- Где ты считаешь, ты находишься, и как ты полагаешь - каким образом ты сюда попал?
На секунду Калигула задумался.
- Мне приснился сон, - сказал он. - Мне приснилось, будто мои слуги зарезали меня, разрезали на кусочки. А потом я, будто бы, проснулся на берегу широкой реки. Но это был только сон, потому что теперь я здесь.
- Это не сон.
- Тогда здесь, наверное, небеса.
- Это не небеса, - сказал Селус. - Могу тебя в этом уверить.
- Это должны быть небеса, - упрямился Калигула. Внезапно он оглянулся кругом: - Но где Юпитер? Где Марс и быстроногий Меркурий? И еще важнее - где Венера? Где Афродита? Где Елены в нашем распоряжении? Где женщины?
- Этого я тебе сказать не могу, - усмехнулся Селус, - хотя знаю о твоей репутации.
- И она вполне заслужена, - оживился Калигула. - Кто, кроме меня, знает все сто один способ ублажить Венеру и из ее удовольствия извлечь свое собственное? - Он сделал паузу, уставившись на Селуса. - А ты что за бог?
- Меня зовут Фредерик Кортней Селус, и я не бог. С другой стороны, ты меня не побьешь ни в том, чтобы доставлять женщинам удовольствие, и ни в чем другом.
- Тогда ты просто демонстрируешь свое невежество, - заявил Калигула. - Ты незнаком с великолепной техникой, в которую я посвящен. Но у тебя, конечно же, нет императорского фаллоса с божественной устойчивостью.
- Ты и в самом деле много о себе мнишь, да? - спросил Селус.
- А почему я не должен быть о себе высокого мнения?
- Могу тебя заверить, здесь нет никаких богов.
- Никаких? - Калигула дотронулся до себя знакомым и, по мнению Селуса, отвратительным способом. - Тогда - я последний и, стало быть, величайший. Приказываю тебе сейчас же дать мне встать.
- Ты можешь и сам это прекрасно проделать.
- Я тебе покажу, как вставать, в такое время, о котором тебе и во сне не приснится, - пообещал Калигула, и пристально вгляделся в него. - Ты, должно быть, один из слуг богов. Так подними меня и отведи к ним, или плохо тебе будет, Фредерик Кортней Селус.
- Я убил больше слонов, львов и буффало, чем ты можешь сосчитать, - сообщил Селус. - Не заставляй меня добавить к этому списку еще и бога.
- Я не могу умереть, - конфиденциально поведал ему Калигула. - В Риме пробовали, но из этого получилось только то, что я поднят на небеса.
- Ну, это не совсем небеса, - объяснил ему Селус.
- Если я оказался здесь, оно должно быть так.
Селус отступил назад и позволил Калигуле подняться на ноги, несколько секунд понаблюдал за ним.
- Так почему ты меня преследовал?
- Я ищу город богов, - ответил римлянин. - Я видел, как ты исчез в лесу, и решил, что ты знаешь, где этот город и приведешь меня туда.
- Ты ошибся.
- Бог не может ошибаться, - убежденно сказал Калигула. - А потому - ты лжешь.
- Это правда, что я ищу город, - согласился Селус. - Любой город. Должна же быть какая-то сила, управляющая этим миром, какие-то правила и те, кто их вырабатывает, и, поскольку правители не заявили о себе на берегу Реки, я решил пойти и исследовать их цивилизацию. Я шел по следу сэра Ричарда Бартона, имя которого так же неизвестно тебе, как и мое. Оно, кажется, теперь забыто, но я надеюсь опять его возродить. Не знаю, куда он направился, но допускаю, что у него тоже хватило ума, чтобы разыскивать правителей этих мест, и надеюсь объединить с ним усилия, прежде чем он достигнет своей цели. Вот и все.
- Почему я должен тебе верить?
- Ты волен верить всему, чему хочешь, - пожал плечами Селус. - Ты также точно волен идти собственным путем. Я только предупреждаю тебя сейчас: не преследуй больше меня, следующая моя ловушка может оказаться не такой приятной.
Он повернулся и пошел было, но Калигула закричал:
- Подожди!
Селус остановился и повернулся лицом к римлянину:
- Что такое?
- Я устал, и нога болит. Я разрешу тебе нести меня, пока я не обрету свою силу.
Селус хихикнул:
- Очень великодушно с твоей стороны, но я думаю, что как-нибудь обойдусь без этой чести.
Он повернулся, чтобы уйти, а римлянин взгромоздился ему на спину, вцепился ногтями в глаза и укусил за плечо.
Селус опрокинулся наземь, перекатился и умудрился схватить Калигулу за руки и резко их вывернуть. Римлянин закричал и ослабил свою хватку, а Селус поднялся на ноги.
- Только тронь меня - я тебя убью! - пригрозил он.
- Ты мне больно сделал! - пожаловался Калигула. Внезапно он начал плакать, как ребенок. - Почему все хотят сделать мне больно?
Селус воззрился на него и ничего не ответил.
- Ты что, не знаешь, что тебе не разрешается дотрагиваться до бога? - рыдал Калигула. Вдруг слезы исчезли, чтобы смениться улыбкой. - И все-таки я восхищаюсь твоей храбростью, Фредерик Кортней Селус. Может быть, я разрешу тебе быть моим военачальником. Мы прорежем кровавую тропу среди моих врагов.
- Весьма великодушное предложение, - саркастически заметил Селус, - но в настоящую минуту я - единственный враг, которым ты располагаешь.
- Чепуха, - отрезал Калигула. - Разве лес не наш враг? Разве не скрывает он ту тропу, которую мы ищем? - Он отщипнул небольшую отмершую веточку от ближайшего дерева. - Я возьму эту добычу, чтобы доказать, что мы его завоевали!
- Думаю, что Гиббон поймет эту проблему, - буркнул Селус, во все глаза уставившись на римлянина, когда тот отправился собирать другие доказательства в память победы.
- Ну? - спросил Калигула, когда его руки были полны. - Не стой же там! Нам еще надо отыскать город - и мир, чтобы завоевать его!
- Думаю, что мы отыщем город куда быстрее, если разделимся, - предложил Селус.
- Великолепное предложение, - отозвался Калигула.
- Но тогда кто будет наполнять мне ванну и приносить еду?
- А я-то думал, что я военачальник!
- Ты тот, кем я желаю тебя сделать, - пояснил Калигула. - А иначе - какова цель того, чтобы быть богом и на первом месте?
- Память у тебя короткая, - сказал Селус.
- Моя память совершенна.
- Но ты уже забыл, что произошло в прошлый раз, когда ты пытался мне приказывать.
- Это другое дело, - возразил Калигула. - Это было до того, как я сделал тебя своим военачальником и до того, как мы поставили лес на колени. - Он помолчал. - Завтра утром я создам какую-нибудь женщину, чтобы мы ею наслаждались, и, может быть, нескольких птиц, чтобы они воспевали наш приход, и мы отправимся маршем искать город.
Селус отрицательно покачал головой.
- Я сейчас же ухожу.
- Тогда я должен идти с тобой.
- Не могу я ждать у следующей своей ловушки. Ты можешь целую вечность вставать вверх ногами, или же прокалываться на острых палках на дне ямы.
- Я позволил тебе меня поймать, - возмутился Калигула. - Я старался захватить тебя, и это оказался простейший путь встретиться с тобой.
- Да уж, конечно, - сказал Селус.
- Не умничай со мной, смертный, не то ты рискуешь навлечь на себя мой божеский гнев.
- Это возможность, которой я должен воспользоваться, - на Селуса слова Калигулы не произвели впечатления.
- Самое меньшее, что я сделаю - это заставлю членов моей стражи проткнуть тебя.
- Сначала найди их, а уж после я буду об этом беспокоиться.
- Тогда я сам это сделаю, - пообещал Калигула, хватая самую длинную и острую ветку, какую мог найти, и размахивая ею, как мечом.
- Только сделай шаг ко мне, и я оберну эту штуку вокруг твоей шеи, - пригрозил Селус.
- Ты всего лишь смертный, - напомнил Калигула с издевательским смехом.
- Никогда раньше не обращал внимания на прихоти сумасшедших, когда жил в первый раз, - сказал Селус. - Не собираюсь менять свои привычки и в этой жизни.
Калигула воззрился на него, ошеломленный:
- Почему все не кончилось, когда я умер?
- Империя?
- Весь мир. Как он может продолжать крутиться без меня?
- Он великолепно обошелся без тебя, - констатировал Селус.
- Кто меня сменил? Неужели сам Юпитер спустился, чтобы сесть на трон?
- Тебя сменил Клавдий.
- Этот старый дурак и калека? - Калигула даже взвыл с досады. - Теперь-то я знаю, что ты лжешь! Он едва мог выговорить собственное имя!
- Зато он не объявлял войну кучке деревьев, - заметил Селус.
- Я всегда знал, что он трус, - Калигула помолчал, пытаясь снова нащупать нить разговора. - Ну, не стой же так. Нам еще предстоит отыскать город.
Селус пристально смотрел на него долгое мгновение и решил, что, вероятно, лучше уж знать, где этот ненормальный находится каждую секунду, чем допустить, чтобы тот выскочил из-за кустов в самый неподходящий момент. Наконец, он пожал плечами.
- Следуй за мной, - сказал он.
* * *
- Ты слышишь их? - повторил Бетховен.
Хьюи Лонг с размаху остановился и посмотрел Бетховену через плечо, вглядываясь в даль мимо композитора, в дымку и туман текущей Реки.
- Слышу что? - удивился он. - Ничего я не слышу. Вот разве что чайки, может быть - зов какой-то птицы. Вот и все. Ничего из ряда вот выходящего.
- Лошади, - сказал Бетховен. - Войска Наполеона. Они идут за нами.
- Не слышу я лошадей, - сказал Хьюи.
- Они посылают войска конников с копьями и мушкетами, - с полной убежденностью сказал Бетховен. - Они знают, где мы. Таков был их план все время. Нас собираются убить, как свиней. - Он повернулся к Хьюи. - Я тебя предупредил, - продолжил он. - Мы должны были выбраться оттуда еще три дня назад. Я же сказал, пошли, давай, уйдем, но ты хотел остаться.
- Подожди-ка минуточку, - сказал Хьюи. - Ты неправ. Нет никаких войск, никаких лошадей, никаких мушкетов. Только обычные звуки. - Agitato, это было одно из бетховенских слов. Вот что происходило где-то впереди.
- Спокойно, сынок, - сказал Хьюи Лонг, - ничего такого не происходит, чего мы не могли бы остановить.
Но Бетховен вышел из равновесия, он дрожал и трясся, слезы струились из его удивленных глаз, громадный лоб весь исходил потом. Музыкант задыхался, он схватил большое полотенце, заменяющее ему плащ, потом неуклюже упал в грязь и барахтался там, хватаясь за свои колени.
Какой-то припадок, вроде эпилептического, решил Хьюи. Мне бы следовало задержаться, побыть с самим собой, попытаться понять это место, прежде чем что-то начало происходить. Но, когда я пришел в себя в этом сумасшедшем мире, он был первым человеком, которого я увидел, он помог мне и каким-то образом привел в сознание. Как я мог его оставить?
Все же, это непонятно. В течение одного момента, окруженный телохранителями, ты шагаешь в вестибюль Капитолия навстречу истории, будущему и собственной судьбе, точно во сне, - и в следующую минуту ты сокрушен на пол, удивленный, мертвый, - и беседующий с этим немецким музыкантом.
Сколько же может человек вынести? Сколько он может по-настоящему понять? Для него это слишком много. Ты делал все, что мог, несмотря ни на что, ты пытался извлечь смысл из бессмыслицы, но это уже слишком.
Бетховен начал кашлять и содрогаться.
Не следовало мне этого делать, думал Хьюи. Надо было остаться там, где была жареная рыба, остаться в этих лесах, искать местного законодателя. Действительно, может быть, это для меня не было бы достаточно, может быть, мне следовало бы стать губернатором. Вот этого для меня, безусловно, было бы достаточно. Я бы посылал пароходы вверх и вниз по реке, играл бы с девицами, иногда брал бы взятки… Но что я вместо того сделал? Поехал в Вашингтон и взбесил Ф. Д. Р., а потом опять отправился в Капитолий, чтобы встретить пулю, которую для меня приготовили. Каждый человек король, но иной раз и королей убивают.
Теперь слишком поздно, подумал он, слишком поздно. Они меня достали, дьявольски меня достали. Черт, может, это и были лошади, то, что слышал на расстоянии Бетховен, может быть, Бетховен прав, может быть, вся эта чертова наполеоновская гвардия гонится за нами.
- Пошли, Людвиг, - позвал он. - Вставай! Давай, уйдем из этого чертова города. Это же была твоя идея, ты забыл?
Бетховен, наконец, тяжело поднялся на ноги, бормоча что-то о предательстве и о героях и о грубых ударах судьбы, и Хьюи понял, что скоро он будет в порядке. Как только человек начинает говорить, как свойственно ему, он в порядке. Это нечто такое, что ты быстро начинаешь понимать в Мире Реки.
* * *
- Почему мы остановились? - требовательно спросил Калигула.
Селус присел на корточки, рассматривая землю.
- Кто-то проходил этой тропой не так давно.
- Несомненно, это был твой друг Бартон.
- Он не совсем мой друг, - поправил Селус. - И это был не он. Я потерял его след за целые мили отсюда. Это был кто-то, кто очень спешил, наполовину бежал. Кроме того, кто бы он ни был, он никогда не носил ботинок. Пальцы ног у него спрямленные, но на концах сходятся вместе.
- А какое нам до этого дело?
- Еще не знаю.
- Тогда - зачем мы остановились?
- Впереди нас могут быть люди, и они могут не быть дружественными.
- Они падут на колени и станут мне поклоняться, и, может, я в своем великодушии позволю некоторым из них жить, - объявил Калигула - и устремился мимо Селуса.
На мгновение англичанин чуть не поддался искушению схватить его за руку и дернуть назад. Потом он пожал плечами. Какого черта, если уж кто-то получит первый выстрел из ружья или стрелу из лука, лучше пусть этот сумасшедший, чем он.
И он пустился вслед за богом-блондином.
* * *
В первые же минуты их знакомства, несколько дней назад, Бетховен обратился к Хьюи Лонгу со словами:
- Они нам лгали. С начала, с самого начала, мы были обмануты.
- Ложь - это то, на чем все держится, - объяснил ему политический деятель. - Без лжи, сынок, не было бы никакой политики. Была бы просто кучка людей, колотящих друг друга дубинками, чтобы посмотреть, кто окажется наверху. Это ложь приводит суету к четкому построению, понимаешь меня?
- Нет, - покачал головой Бетховен. - Не понимаю, что ты хочешь сказать.
Все казалось таким ясным у него в голове до того, как он начал говорить, а потом куда-то уплыло, просто покинуло его. Все из-за того смешения понятий, которые произошли в результате слишком длинных разговоров и мыслей с этим дурацким американцем. - Но ты, конечно же, видишь, что об этом месте не говорят правды. Оно непохоже ни на что такое, что мы видели прежде, это что-то совсем иное.
- Это правда, сынок, - согласился Хьюи. - Все здесь какое-то иное, потому мы и должны обратиться к высшим властям за объяснением ситуации.
- Но ситуация не такова, как ты думаешь, - сказал Бетховен - и ему хотелось произнести длинную речь, обращенную к политику, о природе мысли и о различных типах лжецов, с которыми он всю свою жизнь вынужден был бороться, но поразительная триада до-минор из первых тактов симфонии до-минор, самая громкая, какую он слышал с тех пор, как оглох, вырвалась из него на этом месте, прошла, громыхая, сквозь силу света и оставила его удивленным и онемевшим.
- До-минор, до-минор! - произнес он неистово. - Это вся жизнь, неужели ты не понимаешь, тонизируящая к доминантному до - и снова назад!
Он вспомнил, как было в последние годы, до того, как его поразила глухота, когда музыка казалась такой абсолютной в своей чистоте и силе, что даже Hammerklavier казался только подготовкой к тому, что он мог бы сделать. А потом - потерять слух, потерять терпение, потерять все из-за льстивых несчастных дилетантов, которые сделали легкость возможной, они-то все время понимали, что он медленно опускается - ниже своего собственного позора.
- Хватит! - заорал он вдруг. - Хватит!
Он услышал, как триада переходит в мажор, и вот уже грохочущая до-мажорная триада посылает сигнал к финальным аккордам после того, как переступает через басы.
- Не могу понять, как это случилось, - обратился он к Хьюи Лонгу. - Не было вообще никакого указания на эту судьбу. Ни намека на молитву или свет. Даже когда я разорвал занавес в Missa Solemnis, там не было ничего похожего на это, только акры и акры кладбища, мертвецы в гробах, мертвецы без гробов, они поднимались, пели, медленно поднимались…
- Ох, сынок, - слова Лонга звучали по-доброму, - тебе бы в самом деле надо прекратить всю эту чушь. Ты только душу свою терзаешь тревогой, и ты так никуда и не придешь.
Все это было до того, как Бетховен осознал, что они должны уйти из города, что путь к освобождению лежит в пустынных пространствах далеко за пределами оград, когда он все еще пытался постичь какой-то смысл в этих обстоятельствах.
Как глуп он тогда был! Теперь ему кажется, что он стал на целые годы старше, хотя, конечно, миновало всего несколько дней. Разговаривая с этим несчастным Лонгом, прибытие которого в то же самое оглушающее и гибельное государство, какое Бетховен так хорошо помнил, он наблюдал - он чувствовал не только симпатию, но какую-то необходимость, нужду выбраться отсюда и освободить этого человека от ужаса, воплощенного и проявляющегося при первом же взгляде на Мир Реки.
Он сделал для Лонга то же самое, что для него до своего исчезновения в плоскогорья сделал крестьянский мальчик из Стокгольма: утешил его, успокоил, снял с него свирепый страх, в каком перед ним впервые открылась новая ситуация, а потом убедил его поискать более безопасное и изолированное пространство, где Лонг мог бы, наконец, найти какой-то смысл в том, что с ним произошло.
Бетховен и сам тогда не особенно понял, что такое Мир Реки, но он постарался облечь в короткие понятные фразы то, что знал, чтобы дать Лонгу кое-что, в чем тот нуждался, чтобы каким-то образом оправиться и отойти от первоначального ужаса.
И вот они оказались здесь, и Лонг медленно начинал привыкать.