Они миновали гостиную - симпатичный кавардак из книг, акварелей, эстампов, с разномастной, но удобной на вид мебелью и очень недурным турецким ковром. Заметив, что София озирается, Энн удрученно махнула на комнату руками, испачканными мукой.
- Мы здесь всего год. Я продолжаю считать, что в этом доме нужно навести порядок, но постоянно не хватает времени. Ну, может, когда-нибудь.
- Мне очень нравится, как сейчас, - честно сказала София. - Это такое место, где можно заснуть на диване.
- Ну разве вы не великолепны! - в восторге вскричала Энн - в точности, как это нередко делал Эмилио. - Боже, София, ведь так куда приятней, чем считать это обычным бедламом!
Они вошли в кухню, присоединившись к Джорджу. Тот направил Софию к тому, что Энн назвала Стулом Надоеды, и вручил стакан вина, которое она пила маленькими глотками, пока Джордж резал овощи для салата, а Энн занималась мучным блюдом.
- Джордж выполняет всю работу, связанную с ножами, - пояснила она. - Я не могу позволить себе порезаться. Слишком велик риск инфекции. В пункте скорой помощи или в клинике я одеваюсь, точно астронавт, но кисти лучше сохранять невредимыми… Это печенье не кажется вам знакомым?
- Ну да. Моя мать часто такое делала, - сказала София, слегка ошеломленная воспоминанием о сластях с запеченной корочкой из взбитых белков с сахаром.
- Значит, я угадала, - промурлыкала Энн.
Меню состояло из легких блюд, и, подбирая их, Энн получила удовольствие. Сефардская кухня была в своей основе средиземноморской - изощренная, с упором на овощи и соусы. Энн нашла рецепт для pandericas, "хлеба богатой госпожи", которым сефарды лакомились на еврейский Новый год и по другим праздникам. А на десерт - персиковые тосты и печенье.
- Потом скажете, хорош ли этот рецепт. Я взяла его из книги.
После обеда они перебрались в гостиную, прихватив чашки с турецким кофе, и разговор переключился на музыку. Джордж заметил, что София поглядывает на старое пианино у стены.
- Им редко пользуются, - сказал он. - Оно осталось тут от прежнего жильца. Мы собирались его отдать, но затем выяснилось, что Джимми умеет играть, поэтому на прошлой неделе мы настроили эту штуковину.
- София, а вы играете? - спросила Энн. Вопрос был простой. Но девушка ответила не сразу.
- Моя мать была учителем музыки, поэтому я, конечно, получала уроки, когда была маленькой, - наконец сказала София. - Не помню, когда сидела за пианино в последний раз.
Но она помнила. Был день, и комнату освещали косые солнечные лучи, врываясь в окно, а ее мать кивала, комментировала и садилась к инструменту, чтобы показать какую-нибудь фразу; кот, прыгнувший на клавиатуру и тут же без церемоний сброшенный на ковер; обычное занятие, перемежаемое случайной пальбой и взрывом минометного снаряда, упавшего где-то неподалеку. Она могла бы вспомнить все, если бы позволила себе.
- Я очень давно не практиковалась.
- Что ж, попробуйте, - предложил Джордж.
- Любой, кто может стучать по клавишам, в моих глазах уже маэстро. Все, на чем я умею играть, это радиоприемник. Садитесь, София, - убеждала Энн, обрадовавшись хоть какой-то активности, способной заменить конвульсии и пробуксовки разговора. София была восприимчивым, но молчаливым гостем, и обед прошел вовсе не с тем подъемом, к которому Энн привыкла, хотя и был достаточно приятным. - Поработал ли настройщик на совесть или мы попросту внесли посильный вклад в общий разгул пуэрториканской коррупции?
- Нет, правда, я не могу вспомнить ни одного отрывка, - взмолилась София.
Ее возражение было отклонено - добродушно, однако твердо, - и хотя пальцы слушались плохо, кое-какие музыкальные фразы она вспомнила. На несколько минут София увлеклась, наново знакомясь с инструментом, но лишь на несколько минут. Она встала, придумывая предлог, чтобы уйти, но Джордж напомнил о персиковых гренках, и София решила задержаться еще немного.
Пока ели десерт, Энн убеждала ее приходить сюда в любое время, чтобы поиграть на пианино. Но, зная позицию Софии в этом вопросе, прибавила:
- Должна предупредить. Время от времени к нам на ужин заходит Джимми Квинн, так что вы можете столкнуться с ним вне работы. - А затем, словно и не помнила об этом весь день: - Кстати, у нас есть еще один общий знакомый. Вы помните Эмилио Сандоса?
- Лингвист. Да, конечно.
- Следовало бы воскликнуть: "Как тесен мир!" На самом деле мы здесь из-за него, - сказал Джордж и вкратце обрисовал историю их переезда в Пуэрто-Рико.
- Значит, вы миссионеры, - сказала София, стараясь не показать своего потрясения.
- О боже, нет! Просто старые сердобольные либеральные благодетели человечества с занозами в задницах, - сказала Энн. - Меня растили как католичку, но я очень давно отошла от Церкви.
- Энн еще может возродить в себе католицизм, если примет пару кружек пива, но я абсолютный атеист. Тем не менее, - признал Джордж, - иезуиты делают много хорошего…
Какое-то время они говорили о клинике и иезуитском центре. Но затем разговор вернулся к работе, которой София занималась на антенне, и, пока Джордж объяснял ей серию технических процедур, Энн впала в нетипичное для нее молчание. Когда девушка работала, в ней проступала стремительная живость, что составляло занятный контраст с ее трогательной неуклюжестью в вопросах общения.
Да, подумала Энн, наблюдая за ними, вот оно. Теперь я вижу это притяжение.
Ночью, уже лежа в постели, Энн прильнула к Джорджу, отчего у него перехватило дыхание. Проклятье, подумал он. Нужно опять начинать бегать.
- О, сладостная тайна жизни, наконец я нашла тебя! - пропела Энн.
Джордж рассмеялся.
- Красивая девушка, - заметила Энн, чьи мысли внезапно переключились на Софию, одну из немногих когда-либо встреченных ею женщин, заслуживающих эпитета "изысканная": крошечная и совершенная. Но при этом такая замкнутая. Такая настороженная. Энн ожидала обнаружить больше тепла в девушке, пленившей и Эмилио, и Джимми. Наверное, и Джорджа тоже, насколько Энн могла судить, а уж она-то могла. - Очень неглупая. Могу понять, почему она осадила Эмилио. И Джимми тоже, - добавила она, подумав.
- Хм. - Джордж уже почти спал.
- Я могла бы стать еврейской матерью, если бы вовремя спохватилась. Подлинное несчастье Иисуса в том, - решила Энн, - что он не встретил милой еврейской девушки, на которой смог бы жениться и с которой создал бы семью. Наверное, это богохульство, да?
Приподнявшись на локте, Джордж посмотрел на нее в темноте:
- Не лезь в это, Энн.
- Ладно, ладно. Я пошутила. Спи.
Но какое-то время оба не спали, думая каждый о своем.
9
Неаполь: апрель, 2060
Услышав сразу после рассвета стук, Джон Кандотти проснулся и оделся.
- Отец Кандотти? - Это был брат Эдвард, тихо, но настойчиво звавший из коридора. - Святой отец, вы не видели Эмилио Сандоса?
Джон открыл дверь.
- Вчера вечером. А что?
Бер, приземистый и взъерошенный, выглядел почти сердитым.
- Я только что был в его комнате. Постель не тронута, похоже, что Сандоса тошнило, но самого его нигде нет.
Натянув свитер, Джон протиснулся мимо брата Эдварда и направился в комнату Сандоса, желая убедиться, что он исчез.
- Я убрал за ним. Вышло все, что он вчера съел, - хрипел сзади Эдвард, пока они спешили по коридору. - Хотя съел совсем мало. Я уже проверил в туалетах. Его там нет, говорю вам.
Тем не менее Джон сунул голову в комнату, ощутив стойкий запах рвоты и мыла.
- Черт, - яростно прошептал он. - Черт, черт, черт… Этого следовало ожидать! Я должен был быть рядом. Я бы его услышал.
- Это моя обязанность, святой отец. Не знаю, почему я не настоял на соседней комнате. Но обычно он уже не нуждается во мне по ночам, - сказал Эдвард, пытаясь объяснить свой промах не столько Кандотти, сколько себе. - Я бы заглянул к нему этой ночью, но не хотел вмешиваться, если он… Он сказал, что хочет поговорить с вами. Я думал, он может…
- Я тоже так думал. Ладно, послушайте. Он не мог уйти далеко. Вы проверили трапезную?
Стараясь не паниковать, они обыскали здание - что касается Джона, то за каждым поворотом он ожидал наткнуться на тело Сандоса. Джон уже подумывал связаться с отцом Генералом или с полицией, когда ему пришло в голову, что, поскольку Сандос вырос на острове, то может находиться сейчас внизу, у воды.
- Давайте посмотрим снаружи, - предложил Джон, и они покинули главный корпус, выйдя через западную дверь.
Солнце лишь начало восходить, и каменный балкон был еще в тени, как и береговая линия далеко внизу. Чахлые деревья, искривленные преобладающими ветрами Средиземноморья, накрывала золотисто-зеленая дымка, а крестьяне уже пахали, но весна была пасмурной и промозглой - все винили в этом Везувий. К холоду добавилась тревога, и Джона начала пробирать дрожь, когда он перегнулся через стену, озирая берег.
Затем, к своему громадному облегчению, он заметил Сандоса и крикнул против ветра:
- Брат Эдвард? Брат Эдвард!
Съежившись от холода и обхватив полными руками бочкообразную грудь, Эдвард направлялся к гаражу, чтобы сосчитать велосипеды. С трудом расслышав голос Кандотти, он повернул обратно.
- Я вижу его! - орал Джон, указывая вниз. - Он на берегу.
- Мне спуститься и привести его? - прокричал Эдвард, топая к балкону.
- Нет! - крикнул Джон. - Пойду я. Принесите куртку, ладно? Он, должно быть, закоченел.
Брат Эдвард поспешил в дом. Вернувшись через минуту с тремя куртками, он помог Джону надеть самую большую, отдал ему вторую, для Сандоса, а третью натянул на себя, когда Джон уже отправился по длинной лестнице, зигзагами спускавшейся к морю. Прежде чем тот ушел далеко, брат Эдвард остановил его, крикнув:
- Святой отец! Будьте осторожны.
Что за странное пожелание, удивился Джон, в первый момент подумав, не опасается ли брат Эдвард, что он поскользнется на влажных ступенях. Затем Джон вспомнил, как Сандос надвинулся на него в тот первый день, в Риме.
- Постараюсь, - ответил он. - Все будет отлично. - На лице брата Эдварда проступило сомнение. - Нет, правда. Если он ничего не сделал себе, не думаю, что станет вредить кому-то еще.
Но сам Джон был в этом не особенно уверен.
Ветер относил звук его шагов в сторону от Сандоса. Не желая его напугать, Джон кашлял и шумел как только мог, шаркая по грубому песку, больше похожему на гравий. Сандос не повернулся, но прекратил двигаться и ждал возле большой скалы, являвшейся частью геологического пласта и собственным материалом платившей десятину древним зданиям, видневшимся на холме позади них.
Поравнявшись с Сандосом, Джон остановился и тоже посмотрел на море, следя за прибрежными птицами, описывающими круги над серой водой, ныряющими, плавающими.
- Мне очень не хватало горизонта, - словоохотливо объявил он. - Хорошо, когда можно сфокусировать глаза на чем-то далеком. - Лицо и кисти Джона ныли от холода. Он весь дрожал и не понимал, как Сандос может оставаться таким неподвижным. - Вы напугали нас, старина. В следующий раз, когда захотите выйти, сообщите кому-нибудь, ладно? - Он шагнул ближе к Сандосу, небрежно держа куртку в протянутой руке. - Не замерзли? Я принес одежду.
- Подойдете ко мне, - сказал Сандос, - умоетесь кровью.
Джон опустил руку, уронив на песок ненужную куртку. Теперь, вблизи, стало видно: то, что он принял за неподвижность, было напряжением пружины, сжатой до отказа. Отвернувшись, Сандос потянулся к камням размером с кулак, выложенным в ряд на краю естественной каменной полки. В свете солнца, наконец взошедшего над утесом, внезапно блеснула скрепа. Содрогаясь от сочувствия, Джон следил за мускулами на спине Сандоса, проступавшими под мокрой от пота одеждой и конвульсивно вздувавшимися, пока тот пытался обхватить пальцами камень.
Сандос снова повернулся к Средиземному морю, искрящемуся в утреннем свете, затем с грацией опытного бейсболиста размахнулся и бросил. Пальцы не разжались вовремя, и камень бухнулся в песок. Методично вернувшись к полке, Сандос ухватил следующий камень. Повернулся, принял позу, бросил. Когда запас камней иссяк, Сандос снова их собрал, сгибаясь пополам, хватая левой рукой, иногда с видимым усилием, но опуская аккуратно, один за другим, в ряд на каменной полке.
Большинство камней, как ни прискорбно, лежали всего в нескольких шагах от места, с которого он бросал.
К тому времени, когда солнце поднялось над головой, Кандотти сбросил куртку и теперь сидел на песке, молча наблюдая. Присоединившийся к нему брат Эдвард тоже смотрел на Сандоса. По его пухлым щекам катились слезы, быстро высыхая на морском ветру.
Около десяти часов, когда, помимо явного кровотечения, проступили синяки, Эдвард попытался заговорить с Сандосом:
- Пожалуйста, Эмилио, остановитесь. Довольно уже.
Сандос повернулся и темными непроницаемыми глазами посмотрел сквозь него, словно бы один из них не существовал. Джон понял тогда, что делать тут нечего, кроме как оставаться свидетелем, и мягко придержал Эда.
Еще через два часа он и брат Эдвард отметили мучительный прогресс, достигнутый Сандосом: его пальцы стали действовать более согласованно, камни начали падать в море чаще, чем на песок, а их места на каменной полке занимали новые. В конце концов он смог запустить двенадцать подряд, и каждый погружался в воду на изрядном расстоянии от берега. Трясущийся, с серым лицом, Сандос смотрел на море еще с минуту, затем прошел мимо двух человек, разделивших с ним это утро. Он не задержался, даже не взглянул на них, когда надвинулся вплотную, но, минуя их, бросил три слова.
- Не Магдалина, - сказал он. - Лазарь.
Если Винченцо Джулиани и был взволнован тем, что наблюдал этим утром с балкона, это никак не отразилось на его лице, пока он следил, как трое мужчин взбираются по каменным ступеням, ведущим с берега. По пути наверх Эмилио дважды тяжело оступился. Белое пламя гнева, полыхавшее в нем на рассвете, выгорело до ворчливого негодования, и Джулиани видел, как Эмилио отмел помощь, предложенную Джоном Кандотти и братом Эдвардом, когда он все же упал.
Эти трое понятия не имели, что отец Генерал был не в Риме. На самом деле он приехал в неаполитанский дом раньше них, обосновавшись в комнате рядом с той, которую выделили Сандосу, - где Джулиани терпеливо ждал срыва, подстроенного им самим, дабы переломить ситуацию. В конце XIII века доминиканцы предположили, что цель оправдывает средства, размышлял Джулиани. Иезуиты подхватили эту философию, но умножили средства, выполняя то, что казалось необходимым при служении Господу и шло на благо душам. А в нынешней ситуации Винченцо Джулиани счел оправданной и более уместной хитрость, нежели лобовое решение. Поэтому он подписался буквой "Ф", зная, что лишь Фолькер адресуется к Сандосу как к "доктору". Реакция Эмилио вроде бы подтверждала заявления Консорциума насчет того, что случилось на Ракхате. И, как Джулиани и рассчитывал, одного лишь подозрения, будто Фолькер знает правду, хватило, чтобы сломать хрупкий самоконтроль Эмилио.
На подъем к вершине обрыва маленькому отряду потребовалось почти полчаса. Отец Генерал отступил в тень, выжидая, пока они окажутся достаточно близко, чтобы их ошеломили тихие неожиданные слова.
- В самом деле, Эмилио, - сухим, скучающим голосом произнес Винченцо Джулиани, - почему бы не споткнуться еще раз - на случай, если кто-то не заметил символичности? Я уверен, что брат Эдвард по пути наверх размышлял о Голгофе, но отец Кандотти практичный человек и мог отвлечься мыслями о пропущенном завтраке.
Без мелочного удовлетворения он увидел новый гнев, спровоцированный им, и продолжил тем же легким, ироничным тоном:
- Жду тебя в моем кабинете через пятнадцать минут. И приведи себя в порядок. Ковры в этой комнате весьма дорогие. Жаль будет их забрызгать кровью.
Человека, которого привели в кабинет Джулиани спустя двадцать минут, действительно отмыли, заметил отец Генерал, но он не ел с тех пор, как его вырвало прошлой ночью, и совсем не спал после изнурительной поездки. Казалось, будто Сандос сделан из воска, а кожа под его глазами приобрела пурпурный оттенок. И этим утром он подверг себя адскому испытанию. Отлично, подумал Джулиани.
Он не пригласил Сандоса сесть, оставив стоять в центре комнаты. Сам Джулиани неподвижно восседал за своим просторным письменным столом, обрисованный светом из окна за его спиной, с затененным лицом. Тишину нарушало только тиканье старинных часов. Когда отец Генерал наконец заговорил, его голос был негромким и спокойным.
- Нет ни одной формы смерти или насилия, с которыми не сталкивались иезуитские миссионеры. В Лондоне иезуитов вешали, четвертовали, волокли за лошадьми, - сказал он. - В Эфиопии потрошили. Их живьем сжигали ирокезы. Травили в Германии, распинали в Таиланде. Морили голодом в Аргентине, обезглавливали в Японии, топили на Мадагаскаре, расстреливали в Сальвадоре.
Он поднялся и начал медленно кружить по комнате - старая привычка, сохранившаяся с тех времен, когда он был профессором истории, - но на минуту задержался у книжного шкафа, чтобы вынуть старинный том, который стал рассеянно крутить в руках, продолжая вышагивать и говорить с той же размеренностью, не делая особых акцентов ни на одном из слов.
- Нас терроризировали и запугивали. Нас осыпали бранью, ложно обвиняли, приговаривали к пожизненному заключению. Нас избивали. Калечили. Подвергали содомии. Пытали. И ломали.
Он остановился перед Сандосом - достаточно близко, чтобы видеть блеск его глаз. В лице Эмилио ничего не изменилось, но было заметно, как его трясет.
- И мы - те, кто принес обед целомудрия и послушания, - сказал Джулиани очень мягко, перехватив взгляд Эмилио, - оставаясь одни и без поддержки, принимали решения, которые приводили к скандалам и заканчивались трагедиями. В одиночестве мы совершали ужасные ошибки, которых никогда не допустили бы сообща.
Он ожидал потрясения, вызванного осознанием, взгляда, который появляется, когда говорят правду. На минуту Джулиани задумался: не ошибся ли он в оценках? Но он был уверен, что видел стыд. И отчаяние.
- Ты думал, что был единственным? Неужто ты настолько самонадеян? - спросил он, придав голосу удивление.
Сандос казался растерянным.
- Ты думал, что был единственным, кто когда-либо спрашивал себя, стоит ли то, что мы делаем, цены, которую мы платим? Искренне полагал, что ты один утратил Бога? Думаешь, у нас было бы имя для греха отчаяния, если б его испытал лишь ты?
Надо отдать должное мужеству Сандоса: он не отвел взгляд. Джулиани изменил тактику. Он снова сел за стол и поднял экран-блокнот.
- Судя по последнему отчету о твоем здоровье, который я получил, ты не так уж и болен. Что там написал врач? "Психогенная соматическая ретракция". Ненавижу лекарский жаргон. Полагаю, он имеет в виду, что ты подавлен. Я бы сформулировал это более резко. Думаю, ты купаешься в жалости к себе.
Голова Эмилио вскинулась - лицо будто высечено из мокрого камня.