- Я понимаю тебя, но мне пока трудно говорить на твоём языке.
- Подожди. А как ты меня понимаешь? Ты что, русский?
- Нет, я из Александрии.
- А... А как... А почему... - заблеял я.
- Воля Божия на то.
- Как...
- Поймём со временем.
- Подожди, подожди. Я выпил кофе и пошёл на работу. В офис пошёл... Как я здесь-то оказался? Ты можешь мне объяснить? И что это за дурацкая пещера, почему лампадка? Электричества нет? Или есть? Ты просто дуришь меня, да? Разыгрываешь?
- Я не знаю, что такое "электричество". И что такое "офис". Хотя, по словам твоим, могу предположить.
- Как не знаешь? Да сейчас даже в дебрях Амазонки воду кипятят в электрочайнике! Да, кстати, о дебрях. Мобильник у тебя есть?
- Я не знаю, что такое "чайник". Я не знаю, что такое "мобильник". И не знаю, где находится страна Амазонка. Но могу предположить, с Божией помощью. Вероятно, мне предстоит это узнать, раз уж ты послан ко мне.
- Кем это я послан? Куда это я послан?
- Ко мне. Сюда, в египетскую пустыню. Я видел тебя в тонком сне. А после дан был мне язык твой, по воле Божией. И вот появился ты.
- И что, ты не знаешь, что такое электричество? - я опять не нашел, чего бы спросить поумнее.
- Нет.
- Тогда скажи, какой сейчас год.
- Триста восьмидесятый год от Рождества Христова. Господня воля на то, чтоб я начал говорить с тобой и не хранил обета молчания, - сказал он.
Глава 9
- Триста восьмидесятый год от Рождества Христова, - повторил он и перекрестился.
В его голосе не было ни намёка на шутку.
- А...Э...
У меня пропал голос. Я только акнул и притих.
- Ты врёшь? Скажи, что пошутил! - сделал я ещё одну попытку.
- Я не оскверняю уст ложью, - вздохнул человек. - И тебе не советую. Ложись, отдыхай. А я буду молиться.
- Куда ложиться-то? - спросил я в надежде, что сейчас засну и проснусь у себя дома, в своей берлоге и в своей постели.
Ух, какой притягательной показалась мне моя берлога!
- На моём ложе устраивайся, - он показал мне на узкое спальное место, покрытое шкурой.
Кое-как я взгромоздился на это твёрдое ложе.
Хозяин пещеры встал на колени перед крестом и стал произносить молитвы на непонятном языке.
Он не смотрел в мою сторону. Он не повернулся ко мне, даже когда я попытался окликнуть его, чтобы задать очередной вопрос. Или он так погрузился в молитву, что ничего не слышал, или просто решил не обращать на меня внимания.
Кончилось тем, что я забылся тяжёлым сном. Наверно, я храпел во сне. Такое со мной случается, если я переберу. Других объяснений происходящему я не находил.
Утро не принесло ничего хорошего. Понежиться на ложе хозяина пещеры не удалось. Каменное ложе давило со всех сторон. Шкура не спасала от твёрдости и узости эту, так называемую, постель.
Чуда не произошло. Я всё ещё был в пещере, а не в своей квартире, не в своей кровати.
Хозяин пещеры стоял на коленях перед крестом и молился. Иногда он кланялся, иногда - стоял молча, а иногда бормотал что-то.
Я присел и осторожно покашлял. Хозяин повернулся ко мне не сразу. Видимо, дочитывал молитву. Наконец он поднялся с колен и соблаговолил обратиться ко мне:
- Приветствую тебя. Можешь взять глиняный ковшик и умыться.
- Где?
- Выйди наружу.
Да, конечно! Как будто я каждый день умывался из глиняного ковшика посреди египетской пустыни!
Я набрал воды в ковшик. Емкость с водой находилась в боковом отсеке пещеры, как бы в отдельной комнатке. Тут же располагалось что-то вроде полочек и небольшого столика.
"Это кухня! - догадался я. - А где же продукты? Что он ест? Он же что-то ест или нет?"
И тут я почувствовал, как голоден. Я бы съел вола!
Когда я выходил из пещеры, чтоб умыться, хозяин сказал мне:
- Надень сандалии, что стоят у порога. Закрой камнями то, что выходит из тебя.
- Угу, - только и мог буркнуть я.
Хотел ещё спросить насчет туалетной бумаги...
Ужас...
Сандалии оказались подошвами из плотной кожи, с ремешками, которые надо было завязать вокруг стоп.
Эксклюзив, ёлки-палки!
Так вот ты какая, египетская пустыня... Камни, поросшие низкой растительностью. Горы - невысокие, почти сплошь те же камни. Вдали - как будто бы растительность повыше. Местный лес, видимо. Обильная роса на растениях и камнях. И огромное, словно бы выкатывающееся из-за камней, солнце.
Небо, переливающееся всеми оттенками жёлтого и розового.
Впечатляет. Но - не утешает. "Господи, что за напасть!" Вот, кажется, и я позвал Бога. Смешно.
Глава 10
- Значит, не веруешь в Господа Иисуса Христа?
- А как ты догадался?
- Ты не крестишься. В тебе нет молитвы.
- Тут ты прав, - ответил я ему. Потому что тут он был прав.
- Нет, ну я допускаю, что там что-то есть, - сказал я, чтоб не очень уж обижать этого человека. - В смысле, на небе. Какие-то высшие силы. От нас далёкие. "И не очень нам нужные", - добавил я про себя.
- А ты не можешь мне объяснить, как я тут оказался? - спросил я вслух.
- Нет, я не могу тебе объяснить. Мне только было открыто, что ты придёшь.
- И тебя не удивляет, что я здесь? Ведь я прибыл из будущего! Из далёкого будущего!
- "Пред очами Твоими тысяча лет, как день вчерашний, когда он прошёл, и как стража в ночи".
- Какими очами? Что ты мне зубы заговариваешь!
- Это псалом святого царя Давида. Восемьдесят девятый.
- При чём тут псалмы? Лучше скажи - может, тебе открыто и когда я отсюда уйду?
- Нет.
- Так что, я могу остаться здесь навсегда?
- На всё - Божия воля.
- Да какая там Божья воля! Что за ерунда!
- Ты много говоришь всуе.
- А ты на моём месте молчал бы и молился?!
- Да.
От возмущения я задыхался. Но делать мне было нечего. Я вскочил с лавки и снова уселся на неё.
- Давай поедим, что ли, - обратился я к этому человеку через некоторое время. - Есть у тебя хоть что-нибудь?
- Я принимаю пищу только вечером.
Он взглянул на меня, чуть покачал головой и промолвил:
- Ладно... сейчас.
Он удалился в кухню и принёс мне оттуда ломоть сухого серого хлеба. Примерно с четвертинку нашей буханки. И поставил передо мной глиняную кружку с водой.
- Ешь во славу Божию.
- А подогреть?.. - безнадежно спросил я.
Я бы мог задать много вопросов. Первый из них: "Это что, всё? Как же на этом можно выжить?" Но задал этот, дурацкий: "А подогреть?"
- Варёную пищу я принимаю только по воскресеньям, когда спускаюсь в храм, - произнёс этот чудак. - И по праздникам. Я грешный человек. Не великий постник.
- Ты - не великий постник? - спросил я, пытаясь разгрызть вековой чёрствости сухарь. - А как же едят великие постники?
- Размачивай хлеб в воде, - посоветовал он. - Тогда не будет крошек. Великие постники вообще не вкушают пищи... только просфору, да, может, коренья какие.
- Как же они живут?
- Духом Святым, - перекрестился он.
- Не верю! - сказал я.
Правда, не очень уверенно. И тут же подумал, что мои слова могут обидеть хозяина пещеры. Такое со мной частенько бывает: выпалю, а потом жалею.
- Не верю, - опять сказал я. - Наверно, ночью, под подушкой, грызут они сухари, а то и мясом не брезгуют. И сыром, и всем прочим.
Хозяин пещеры молча смотрел на меня. Как будто взвешивал - отвечать мне или нет.
- Я не стал бы говорить, - тихо сказал он. - Но ты послан ко мне... зачем-то. И мне жаль тебя. Грехов осуждения, лжи и гордыни ты в себе не видишь. Я буду оплакивать тебя, раб Божий. Как твоё имя?
- Всеволод, - ответил я. - Оно означает "владеющий всем". Не имя, а насмешка. На самом-то деле я ничем не владею. У меня ничего нет. Моя жизнь гроша ломаного не стоит. Я устал жить! Я устал от одиночества! На всём свете нет ни единой души, которой я был бы интересен... нужен как личность.
Вот такой монолог я выдал этому жителю пустыни. Едва ли он понял меня, этот заскорузлый, бородатый чудак. Чтоб не сказать про него чего-нибудь похуже.
Не знаю, чего это меня вдруг прорвало. Но сколько можно мучиться?! Что за жизнь у меня была, и снова - не понятно что! Тьма египетская, а не жизнь! То хоть берлога была, и вдруг - каменное ложе! Еда была, а сейчас - вековой сухарь! И непонятно, закончится ли это наваждение когда-нибудь! Лучше б уж сразу! Пуля в висок! Петля на шею! Камень к ногам - и в воду! Нет... пару таблеточек или один укольчик...
Мне стало вдруг так жалко себя... глаза сжались, я готов был заплакать... сухарь застрял в глотке, я закашлялся...
Глава 11
- Да, Всевлаад, так, - вздохнул хозяин пещеры. - "Я сказал: вы - боги, и сыны Всевышнего все вы; но вы умрёте как человеки, и падёте, как всякий из князей".
- Опять псалом?
- Псалом восемьдесят первый. Ты, Всевлаад, младенец: слушай и запоминай, что слышишь.
Хозяин пещеры говорил с акцентом, и вместо Всеволод у него так и получалось: Всевлаад.
Всевлаад, Всевлаад... вот как. Бог я есть, но, как человек, умираю, и падаю, как любой из князей. Всё верно.
- Прости, - обратился я к хозяину пещеры. - Раз уж так вышло и я оказался здесь... Я даже не знаю твоего имени.
- Феодосий. Имя означает, если с греческого языка переводить: данный Богом. Но ты можешь называть меня авва. Это значит - отец.
- Хорошо, авва, - машинально сказал я, запихивая в рот последние крошки хлеба и запивая их последним глотком воды. И тут же поправился: - Хорошо, Феодосий.
- Подкрепился? Пойдём принесём воды. - Источник от нас далеко. Почти пять поприщ.
- А сколько это - поприще?
- Тысяча больших шагов.
- Пять километров, что ли? Пройти, чтоб принести воды? И назад - пять?
- Мы можем сходить два раза. У меня есть ещё один кувшин.
- Два раза?
- Что тебя так пугает? Ты крепок. Силен.
- Нет, ничего.
Кувшин был неудобен и тяжёл. Тяжёл, даже когда пуст. Мне оставалось только вздохнуть про себя.
Когда мы ступили на тропу, солнце уже стояло высоко и чувствительно припекало.
- Прикрой голову наголовником, - сказал мне Феодосий.
Он и сам так сделал. У одеяний сзади болталось что-то вроде капюшона.
- Это от жары? - спросил я.
- Это чтоб не смотреть по сторонам.
- А почему не надо смотреть по сторонам?
- Чтобы ничто не отвлекало от молитвы. И ты попробуй молиться.
- Как?
- "Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня, грешного". Старайся при этом разумом понимать, о чём просишь, а просить - всем сердцем. Эта молитва называется Иисусовой. Понял?
- Да.
А что я мог ещё ответить?
Глава 12
Солнце жгло. Дышать было трудно. Я и так уже забыл, когда спортом занимался, а тут ещё эта новая, такая занудная головная боль. Не очень сильная, но безостановочная.
Феодосий же прыгал по камням, как молодой олень. При свете дня я лучше рассмотрел его. Всё-таки ему было не сорок, а шестьдесят. Ну, может, чуть меньше.
Волосы и борода почти сплошь седые. Черты лица суровые, но не лишённые приятности, доброты. Глаза - светло-карие, почти всегда опущенные к полу. Но если взгляд вдруг поднимался от пола и упирался в меня - по спине бежали мурашки.
Странный человек. Странные отношения возникли между нами. Если можно назвать это отношениями. Вроде бы он полностью отвергал меня. Я был ему чужд, это чувствовалось. Но в то же время меня просто притягивало к нему. Тянуло, как на аркане, особенно после того как он назвал меня по имени и после того, как он назвал меня младенцем.
"Всевлаад, младенец".
Кто называл меня младенцем? Отец, мать... О Господи! Иисусе Христе... как там... Сыне Божий... какое длинное предложение! Сыне Божий, помилуй меня, грешного.
Грешен, конечно! Но не так уж и грешен. Не убил... ну да, не убил. Это, кажется, из десяти заповедей. А что там ещё? Не помню. Ничего не помню.
"Господи! Иисусе Христе! Сыне Божий..."
Что такое! Зачем я повторяю это, как попугай!
"Сыне..." Отец мой рано умер, от рака. Ему было около пятидесяти, а я на втором курсе учился... нет, на третьем... Инженеришка-папашка. Всё давил на меня амбициями. Всё ругал, всё говорил, что я не такой, как надо. А сам какой был? Выше замначальника цеха не прыгнул.
"Господи! Иисусе Христе!" Мама... и хотел бы прослезиться, да не могу. Наверно, у меня слишком высокие запросы. Наверно, я мечтал, чтоб мама у меня была народной артисткой, а не рядовым бухгалтером. Я так и не простил ей, что она не народная артистка.
У отца и матери тоже имелись высокие запросы. Но, поскольку сами они ничего не смогли добиться, все их запросы и амбиции переместились на бедного меня.
Они оба, и мать и отец, желали, чтоб я стал идеальным и продвинулся дальше их. Продвинулся - как? По должности? По деньгам? Нет, нет, не только! Как же ещё? Как-то ещё! Чтоб их распирало от гордости, что у них такой сын!!!
А я - не хочу никуда продвигаться. Я попробовал - и вернулся назад! И я застрял! Мне плохо! Фигово!
Вся моя жизнь летит коту под хвост. Я застрял.
- А-а-а-а...
Я застрял. В камнях.
Я не мог больше продвинуться дальше. Сандалии скользили. Ноги болели. Спина болела. Голова болела.
Да что я - нанялся тут ходить, с этим кувшином?! Воду ему таскать! Он что, думает, я буду его обеспечивать? Да кто он такой? Откуда он вообще свалился на мою голову? Что тут, вообще, происходит?
Я сел на более-менее подходящий камень и позвал идущего впереди:
- Феодосий!
Он не отвечал мне и удалялся всё дальше. Тогда я заорал:
- Феодосий, ёлки-палки! Я не могу больше! Подожди!
После третьего окрика он обернулся и медленно пошёл обратно ко мне. Снял с плеча кувшин, присел рядом.
Глава 13
- Что ты вопишь? - спросил он.
- Я не желаю, чтоб ты грузил меня своими кувшинами и своими молитвами. Сам таскай свою воду! Я не желаю здесь оставаться, слышишь! Если ты как-то меня сюда притащил, изволь отправить меня обратно!
- Божия воля на то, чтоб ты оказался здесь.
- Ну зачем мне такой Бог, Который...
- Остановись, - перекрестился монах. - Святые отцы говорят: "Если ты в гневе плюёшь на небеса, плевок всегда падает тебе на голову".
Что я должен был ответить? Может, мне надо было побиться лбом о камни? Я замолчал. Молчал и монах.
Мне надоело молчать, и я задал вопрос:
- Скажи, зачем всё это?
- Что?
- А ты не понимаешь?
Феодосий сделал жест в сторону пустыни:
- Это - Божий мир. Я благодарю Господа за него. Всякий день и всякий час. Чудо жизни. "Всякое дыхание да хвалит Господа".
- Тоже псалом?
- Да, сто пятидесятый.
- Ты что, их все знаешь?
- Да.
- А как? Учил?
- Учил... Духом.
- Это как?
- Это так, как я узнал про тебя.
- Непонятно.
- Раз непонятно - значит, не пришло время понимать.
- Да ладно тебе! И вообще, я тебя не о том спрашивал.
- О чём ты спрашивал?
- Зачем ты живёшь в пустыне? Я там, у себя, изнемогаю от одиночества и не знаю, как найти выход. А ты закрываешь голову капюшоном, чтоб я не потревожил твое одиночество.
- Не только ты. И камень может потревожить одиночество. Одиночество - дар Божий.
- Дар? Мы что, говорим о разных вещах?
- Вероятно. Ты отдохнул?
- Нет, постой! Ты сам сказал, что я на тебя свалился по Божьей воле. Дай-ка я уж понарушаю твоё одиночество!
- Тебе не откажешь в разуме, - чуть улыбнулся Феодосий.
- Ну, хоть что-то, - парировал я.
Нет, не так уж он сух, этот авва. Правда, язык мой не поворачивался так называть моего спутника. Отец, он и в Африке отец.
- Почему ты здесь, в пустыне?
- В пустыне познаётся сила Божия и немощь человеческая. Ученик не больше своего Учителя.
- Кто же твой учитель?
- Иисус Христос. Он удалялся в пустыню на сорок дней. Постился в пустыне и молился.
- Он - на сорок дней. А ты - на всю жизнь? Зачем? Если уж на то пошло, хватило бы и сорока дней.
- Он - Бог. Я - грешный человек. Чтобы мне выжечь из сердца всё нечистое, мне может не хватить и жизни.
- И как же ты выжигаешь всё нечистое?
- Молитвой и постом. Постом и молитвой. Сказал Великий Антоний: "Кто живёт в пустыне и в безмолвии свободен от трёх искушений: от искушения слуха, языка и взора; одно только у него искушение - в сердце".
- Ну извини, что тебе пришлось со мной разговаривать. Я этого не хотел.
- На всё - Божия воля.
- И много лет ты ни с кем не общался?
- Много или мало - Богу ведомо.
- Ну ты даёшь. Значит, ты считаешь, что таким варварским способом можно выжечь из человека всё нечистое?
- С Божией помощью. Только Бог знает, какая мера человеку доступна. Но человек при этом должен делать всё, что может.
- Ну ты и крут.
- А тебя борет лень. Вставай. Бери кувшин и пойдём за водой. Если твоё внутреннее устроение вгоняет тебя в тоску - значит, оно никуда не годится.
- Да ладно тебе! - сказал я. А сам подумал: "Вот только в египетской пустыне мне ещё не хватало нравоучений!"
Я показал монаху красные полосы на моих ступнях от врезавшихся в них ремней:
- Натирают твои сандалии.
- Тогда перемещайся по воздуху, - пожал плечами авва.
- Как?
- Духом.
Мне показалось, что он опять улыбается. Я поднял голову от сандалий и увидел его спину, чуть согбенную, и его голову, покрытую капюшоном.
Глава 14
Опять он меня учит!
- Не пей много, - сказал Феодосий. - Трудно будет идти назад. А ещё через ненасытное чрево много нечисти проникает в человека.
Я всё-таки напился из источника. Выпил, сколько влезло. Феодосий же сделал только несколько глотков.
Наполненные кувшины стояли в тени плодового дерева. Плоды были безнадежно зелены.
- Что это за дерево? - поинтересовался я.
- Смоковница. Не ешь, слишком зелена.
- Не пей, не ешь... - сказал я и сорвал несколько плодов. - Или ты думаешь, что я насытился куском хлеба?
- Думаю, что не насытился.
- Ладно. А вдруг я завтра вернусь обратно и забуду тебя, как кошмарный сон?
- На всё - воля Божия. Но поскольку я тебя уже знаю, хочу, чтоб ты сам почувствовал, что призван к Богу и к покаянию. Хочу я, чтоб спаслась твоя душа. Понимаешь?
В голосе Феодосия прозвучали такие нотки, что заставили меня остановить процесс жевания.
- А как я пойму, что призван?
- Скажу тебе, как учил Антоний Великий, пустынник. Знаешь о нём?
- Нет.