- Так а что потом? Потом по домам. Писание читал? Нет? Ну хоть апокрифы? "…Будет плоть их сожигаема и не сгорит, но нарастет для новой муки, и так будет вечно…" А раз вечно, так торопиться некуда, верно? Помучился - отдохни. А начальству… - он ткнул пальцем, но не вверх, а вниз, - … начальству тоже неохота была - у котлов бессменно стоять! Назначили, чин чинарем, рабочий день, обеденный перерыв, отгулы, отпуска… Мука-то вечная! Так что без разницы, как ее отправлять - подряд или вразбивку.
Меня колотила мелкая дрожь.
- Как это легко вы говорите…
Федор Ильич усмехнулся, насадил на вилку кусочек хлеба и принялся старательно вымакивать остатки подлива.
- Нет, оно конечно… страшновато поначалу. Лет пятьдесят первых. Но не больше. А потом смотришь - и притерпелся.
- Да разве к этому можно притерпеться?!
- В самый-то момент, когда припечет, никто, понятно, не вытерпит. Орешь, как резаный. А потом, как с гуся вода. Кости, мясо нарастут - и снова цел, лучше прежнего. Так чего страдать? Вон Гай Юлич сидит, видишь?
Я посмотрел на багрового римлянина. Тот с прежним равнодушием рубал кашу, изредка погромыхивая под столом своим шлемом.
- Две тыщи лет горит, - сказал Федор Ильич. - Так уже и не замечает порой. Окатят, бывает, высоколегированной сталью, а он, как сидел, так и сидит. Задумался, говорит. Вот, брат, что такое привычка!
- Ко всему-то подлец человек привыкает! - всхлипнул сизый помятый мужичонка, сидящий наискосок от меня. - Помню, как я еще при жизни к спирту привыкал. Первый раз жахнул - чуть не умер! Потом полегче… а потом как воду пил, честное слово! Пока не погорел от него же…
Он безутешно по-сиротски подпер лицо кулаком, и слеза медленно потекла по сложному небритому ландшафту щеки.
- И часто вам приходится так… гореть? - спросил я.
- Не-а, не часто, - паренек напротив меня сладко зевнул. - Два раза до обеда и раз после. Зато потом - лафа! Иди куда хочешь. Хочешь - за пивом, хочешь - по девкам…
- А лучше в сочетании! - сладко подпел дьячок слева.
- По каким девкам? - насторожился я.
- Да по любым, - паренек собрал посуду в стопку и поднялся. - Из зубовного можно…
- Из смольного - лучше! - авторитетно заявил дьячок.
- Можно и из смольного, - легко согласился парнишка, - да мало ли отделений?
- Это точно, - сыто отдуваясь, пророкотал Федор Ильич, - такого добра тут навалом.
- Из Смольного, это которые… институтские? - спросил я.
- Всякие, - сказал Федор Ильич. - Которых в смоле варят. Называется - смольное отделение. Бедовые бабешки! Уж я, кажется, до седых волос дожил… в той жизни, а тут, веришь-нет, как петушок молодой! - он приосанился и подкрутил усы, более воображаемые, чем заметные на толстой губе. - А ты, я вижу, тоже интересуешься?
Мне вдруг вспомнились насмешливые слова лысого черта из приемного отделения. Намечтал выше крыши, а сласти настоящей и в руках не держал… А что, если не все еще потеряно для меня? Пусть не при жизни, так хоть здесь и сейчас мои тайные вожделения в буквальном смысле обретут плоть! Может быть, я даже встречу ту единственную… да еще, может быть, и не одну!..
Я помотал головой, отгоняя нахлынувшие мечты. Даже леденящие душу пытки отступили на второй план. Привыкну, поди, как-нибудь. Ко всему молодец человек привыкает… Компания мне душевная повстречалась, вот что хорошо. С такой компанией не то что гореть, даже с девчонками знакомиться не страшно.
- Еще как интересуюсь! - решительно сказал я. - Почему бы мне девчонками не интересоваться? Меня из-за этого-то интереса в девятый бокс и определили!
- Ах, вон оно что!.. - Федор Ильич сразу как-то поскучнел и принялся собирать свою посуду.
- А когда вы к этим, смольным, еще пойдете? - спросил я.
- Да сегодня же и пойдем, после смены, - вяло отозвался он.
- А меня… кхм… возьмете?
Толстяк тяжело вздохнул.
- Нет, брат, не возьмем. Уж прости.
У меня запершило в горле.
- А… почему?
- А вот попадешь в девятый бокс, узнаешь, почему!
Разочарование и обида жгли меня не хуже технического компота, почти как расплавленный чугун.
- Что это вы меня все время пугаете? - проворчал я. - Девятый бокс, девятый бокс! Ну помучаюсь, сколько положено. Вы же вон привыкли! Может и я…
По правде сказать, особой уверенности в своей правоте я не чувствовал. Но этот неожиданный отказ принять в компанию, да еще в таком важном деле, меня рассердил.
- Собственно, пожалуйста. Я и один могу… к девчонкам заглянуть… как-нибудь после смены…
Дьячок вдруг хрюкнул в тарелку и закашлялся, давясь одновременно кашей и хохотом. Федор Ильич привстал и, перегнувшись через меня, постучал его по спине. Впрочем, не столько постучал, сколько заехал хорошенько кулаком. И не столько по спине, сколько по загривку.
- Над чем ржешь, скабрезина! Сам ведь из таких же! Смотри, могут и тебе меру пресечения изменить…
- Типун вам на язык, Федор Ильич! - дьячок опасливо отодвинулся. - Вечно вы скажете этакое! И в мыслях не было - смеяться…
Он снял с головы скуфейку и утер выступившие от смеха слезы.
- То-то! - Федор Ильич, сердито сопя, сел на место. - Над чужим горем не смейся!.. Тут, видишь, такое дело, парень… - он снова обратился ко мне, - как ни крути, а выходит - не гулять тебе по девкам!
- Со мной что-то сделают? - я невольно опустил глаза.
- Да нет! - отмахнулся толстяк. - За плоть свою ты не волнуйся. Тут плоть у всех, как у ящерицы хвост! Только вот не выпустят, из девятого-то бокса…
- Как? А там разве нет этих всяких… выходных, перерывов?
Сосед слева снова захрюкал, прикрывшись ладонью, но справился с собой и сказал сквозь кашу:
- Этак каждый бы согласился! С выходными… В том-то и загвоздка, что без минутки покою!
На душе у меня стало совсем гадко.
- Значит, вечная и непрерывная пытка?
- Вечная и непрерывная, - Федор Ильич сурово склонил голову. - Да еще и подлая…
- Почему подлая?
- А вот потому. Взять, скажем, нас. Мы сидим тут, годами кирзовой кашей давимся, да вспоминаем-то расстегаи! Уху стерляжью! Поросенка с хреном! Сладость такая иной раз пройдет в душе, будто и впрямь у Яра отобедал! С этой думкой сокровенной - куда как легче вечность коротать!.. А у тебя и сокровенное отберут…
- Как отберут?
Федор Ильич вздохнул и принялся выбираться из-за стола.
- Уволь ты меня! Не хочу я об этом говорить! Там увидишь, как…
Обед кончился, мы вышли из столовой. Федор Ильич протянул мне руку.
- Ну, прощай, парень! Нам - на работу. Да и тебе уж скоро…
Я покачал головой.
- Нет. Сам не пойду. Буду скрываться, пока не поймают и силой не отведут. Кстати, у меня оправдание: я же не знаю, где этот девятый бокс! А искать и не собираюсь…
Федор Ильич потрепал меня по плечу.
- Молодой ты еще… Кто ж девятый бокс ищет? Он сам тебя найдет!
…Я снова брел широкой, может быть, главной магистралью ада, старательно избегая всяческих ответвлений, а особенно въездов в ворота какого-то нескончаемого химкомбината, тянувшегося вдоль дороги. Черт его знает, как он выглядит, этот девятый бокс, и каким образом он будет за мной охотиться. Лучше не соваться, куда попало. И все же веселая бесшабашная, с огоньком, жизнь компании Федора Ильича не давала мне покоя. Почему, черт побери, я не могу закрутить пусть мимолетный, но бурный романчик с какой-нибудь девицей из Смольного отделения? Им, значит, можно, а мне нельзя? А вот назло сейчас подцеплю какую-нибудь! Терять мне больше нечего, стесняться - поздно. Мертвые сраму не имут. Комплексовать из-за внешности тоже не приходится. В гробу я видал свою внешность! Причем, не так давно. Узнать бы только, где его найти, это Смольное…
Впереди вдруг послышался унылый кандальный звон, из-за поворота показался странный человек, с головы до ног окутанный цепями, оковами и веригами. Он медленно ковылял, приволакивая ногу, за которой со скрежетом тащилось чугунное ядро на длиннющей цепи. На лице закованного читалось такое нетерпение и целеустремленность, что лезть с расспросами совсем не хотелось. Однако других людей поблизости не было, и я решился.
- Не подскажете, как в Смольное пройти?
Человек остановился, тяжело дыша, подтянул цепь и смерил меня озорным прищуром.
- Что, по девкам собрался?
- Ага, - я лениво зевнул. - Выдалась вот свободная минутка, дай, думаю…
- Трахнуться захотелось?
Закованный, как видно, привык резать правду в глаза.
- Ну… вроде того, - кивнул я.
- Тогда понеси ядро, - сказал он. - А то долго с ним телепаться. Зато уж провожку до места. Я ведь тоже трахнуться иду.
Ядро было тяжелое и пыльное. Я нес его за цепь, часто меняя руки и стараясь не запачкаться.
- А цепи, кандалы - это у вас наказание?
- Да ну, что ты! - рассмеялся закованный. - Это я сам намотал. Без цепей разве трахнешься, как следует?
- Что вы говорите? - вежливо удивился я. - Да, вообще-то некоторые любят…
Какое-то время мы шли молча, пыхтя и звеня железом. Постепенно впереди стал разворачиваться широкий простор, и вдруг открылся потрясающий вид. Мы вышли на обрыв. Под ногами разверзлась бездонная и безбрежная пропасть. Пространство впереди, внизу и вверху было так огромно, что от него захватывало дух. По краю обрыва кое-где бродили люди.
- Все, - сказал мой спутник, - пришли. Бросай ядро.
- Куда? - не понял я.
- Куда! Вниз! Только размахнись хорошенько
- Так вас же утянет!
- Что за болван! - знакомец вырвал ядро у меня из рук и бросил прямо в пропасть. Цепь стала стремительно разматываться.
- И сам прыгай следом! - успел сказать закованный. - Трахнешься так, что любо-дорого!
- Вы разобьетесь! - ахнул я.
- Да чего нам сделается! Мы же уже… - тут цепь сдернула его в пропасть, и он, стремительно уменьшаясь, скрылся в тени обрыва.
Я, вытянув шею, заглянул подальше за край и в страхе отступил. Что же это делается, Господи?!
Неподалеку послышались голоса и смех. Я обернулся. Вдоль обрыва прогуливались двое - молодой человек и девушка. Они весело болтали между собой, наверное не заметили, что произошло.
- Тут сейчас один… - начал было я и замер.
Молодой человек взял девушку за руку, они шагнули на край пропасти и прыгнули вместе.
Мне стало нехорошо.
Я брел, как слепой, вдоль обрыва, не забывая, однако, держаться подальше от края. Людей попадалось все больше. Очень скоро я понял, что здесь любимое место прогулок и свиданий, кругом толпилась молодежь, парочки прохаживались туда-обратно, выбирая удобное место для прыжка. У пестрой эстрады в стороне от обрыва грохотала музыка, там колыхалась и пульсировала дискотека. Люди танцевали и веселились, затем, отыскав себе пару, направлялись к обрыву. Иногда даже вовсе незнакомые друг с другом мужчины и женщины встречались у края пропасти и, обнявшись, бросались вниз. Некоторые, особо раскованные, перед тем, как прыгнуть, сбрасывали с себя одежду.
Завороженный этим кошмарным и волшебным зрелищем, я не заметил, как попал в толпу танцующих. Шальная мысль уже колотилась в голове. А что, если…
В самом деле, люди, падающие с обрыва, конечно, вдребезги разбиваются. Но что значит разбиться в этом мире, где и заживо сожженные через минуту разговаривают о жратве? Здесь можно творить что угодно! Даже подойти к девушке, взять ее за руку - и умереть вместе с ней. А это легче, чем заговорить.
И вдруг я увидел ее. Она стояла у самого края и задумчиво смотрела в пропасть. Что-то необъяснимо притягательное было там, в глубине. Ведь падение, наверное, длится долго-долго. И все это время…
Они парят в невесомости, прижимаясь друг к другу, торопясь насладиться друг другом. Их не заботит, чем кончится полет, а дно пропасти медленно надвигается, проступая сквозь туман внизу. Оно летит навстречу, обещая полное слияние и смешение тел, и от предвкушения этого момента они кричат, целуют и кусают друг друга….
Я медленно подошел к моей девушке и остановился в шаге от нее. Осталось последнее усилие - сделать этот шаг, взять ее за руку и полететь…
Но я не решался. Надо ли что-нибудь сказать ей? Можно, но не обязательно. Многие обходятся без этого. А мне-то как поступить? Я беспомощно огляделся по сторонам. Ну решайся же, слизняк! Вот же ее рука! Возьми ее, и все сразу станет ясно и просто!..
А вдруг она откажет? Вдруг вырвет у меня из ладони свою ладонь? Страшнее этого не может быть ничего. Я боялся этого всю жизнь и боюсь после смерти…
Девушка вдруг повернулась ко мне, будто только сейчас заметила, что возле нее кто-то есть. У меня перехватило дыхание. Вот она уже смотрит! Уже понимает! Улыбка вот-вот тронет ее губы… Вот-вот все произойдет…
- Девушка, - струдом выдавил я, - мне нужно вам сказать… что…
И в этот момент из-за спины у меня выскочил какой-то веселый паренек, схватил ее за плечи и, целуя на лету, увлек в бездну.
…Два тела, сплетясь в объятиях, летели с невообразимой высоты в бездонную пропасть. Их не заботило, чем кончится полет. Они словно парили в невесомости и спешили насладиться друг другом…
А я стоял на краю пропасти и смотрел в никуда. Мне казалось, что в этот момент я постарел на половину оставшейся впереди вечности…
Из задумчивости меня вывел внезапно подкатившийся откуда-то томный молодой человек с подкрашенными глазами и губками. Качнув бедрами, он предложил игриво:
- Сиганем на пару, а?
Я шарахнулся от него и побежал прочь.
Переходы, лестницы, трубы, темные личности, пьяные компании, рогатые силуэты с вилами мелькали у меня перед глазами, я брел пустынными улицами, вдоль глухих бетонных заборов и вольно раскинувшихся свалок металлолома…
Ничего-то я не могу, ни на что не способен, а значит вполне заслуживаю особого наказания. Мне снова вспомнились слова Федора Ильича. Из девятого бокса не выпустят. А там пытка - вечная и непрерывная. Что же, выходит, не успел. Ничего не успел - ни в земной жизни, ни в загробной. Вот-вот схватят и поведут на вечную непрерывную муку, а я так ни разу в двух жизнях ни на что серьезное, смелое, просто человеческое и не решился.
Потому что всегда был трусом, со злостью подумал я. Боялся неудобных ситуаций, боялся быть осмеянным, отвергнутым, выгнанным с нелюбимой работы, побитым хулиганами. Боялся смерти, но еще больше боялся жизни. А теперь вот даже страх перед пыткой притупился. Заглушила его жгучая обида на самого себя. Прозевал жизнь! Пролежал на диване, пропялился в телевизор, прозакусывал. В то время, как надо было…
Я остановился посреди дороги.
Надо было - что? Чего я хотел в той жизни? Почета и уважения? Новых трудовых успехов и роста благосостояния? Все это казалось мне мелким, не стоящим усилий. Скорее уж мечталось о безумной славе, безмерном богатстве… Черт его знает. Зачем мне слава? Я всегда старался прошмыгнуть незаметно, сторонился людных увеселений, из всех развлечений позволял себе только прогулки по городу в одиночку. Так зачем мне слава?
А я тебе скажу, зачем, дорогой мой покойник. Ясно и просто, и не мной придумано: мужчина ищет славы, чтобы его девки любили. Нормальное сексуальное вожделение. И прогулки по городу в одиночку - тоже вожделение. В одиночку, но с жадными глазами, с безумной надеждой, что вдруг как-нибудь завяжется, зацепится неожиданный роман со встречной красавицей. Бродил по городу, ежеминутно влюбляясь и тут же навсегда теряя предмет любви, потому что подойти, заговорить - немыслимо. А предмет ничего и не замечал, уходил себе дальше и скрывался за горизонтом.
Наверное, я не один такой. Любое человеческое существо мужского пола и нормальной ориентации испытывало нечто подобное. Только одни научились перешагивать барьер немыслимого, подходили, заговаривали и в конце концов, не мытьем так катаньем, не с первой попытки так с трехсотой, чего-то добивались. А другие, потрусливее, сами разбивались об этот барьер. Из них выходили либо маньяки, которым легче убить женщину, чем познакомиться с ней, либо такие, как я - тихо загрызшие самих себя.
- Ну зачем же так мрачно!
Я вздрогнул. Голос раздался совсем близко, хотя мне казалось, что вокруг ни души. Впрочем, может быть, еще мгновение назад никого и не было. Теперь же у обочины дороги, небрежно подпирая плечом полосатый столбик с табличкой "Здесь копать некуда", стоял черт.
Он был в светлом щеголеватом плаще и шляпе, прикрывающей рога, подмышкой держал пергаментный свиток, очень похожий на свернутую в трубку газету, словом - ничем не отличался от прохожего, поджидающего на остановке автобус. Вот только под шляпой, там, где должно быть лицо, клубилась мутная тьма с горящими угольками вместо глаз.
Ну вот и все, подумал я. Это за мной.
- Помилуйте! Откуда такие черные мысли? - сейчас же отозвался он. - Никто вас никуда не потащит помимо вашей воли! Неужели непонятно?
- Правда? - обрадовался я, но тут же отступил с опаской. - А вы это… серьезно?
- Можете мне поверить, - он кивнул. - Мы, конечно, применяем силу в некоторых случаях, но к интеллигентному, тонко чувствующему человеку - никогда! Я вот послушал ваши рассуждения о женской недоступности и получил, можно сказать, истинное наслаждение…
- Мои рассуждения? - я растерянно огляделся. - Но я ничего такого…
- Я имею в виду ваши размышления. О славе, о богатстве, о барьере между женщиной и маньяком, и все такое… Это бесподобно!
- А вы разве читаете мысли?
- Разумеется! - во тьме лица проступила улыбка. - Это наша обязанность. Должен признаться, не всегда приятная. Такие типы иногда попадаются! - он пощелкал когтем по пергаментному свитку, словно в доказательство. - Поэтому мы очень дорожим каждым культурным, образованным клиентом. Они у нас, я бы сказал, на вес золота … если бы мы золотом канавы не засыпали.
- Вы, наверное, шутите, - я смущенно улыбнулся в ответ, невольно испытывая к нему доверие. По всему видно, что он не мелкий бес, однако, не чинясь, беседует с рядовым покойником. Казалось бы, какая ему разница, рогатому - интеллигент, не интеллигент? Все мы для них - грешники, пыточный материал…
- Ну что вы! - черт замахал руками.
Я, краснея, вспомнил, что он читает мои мысли.
- Нас почему-то считают пыточным ведомством. - сказал он. - Это не совсем верно. Мы - ведомство страдательное. Не такое уж удовольствие рвать вам ребра и высверливать зубы, поверьте! Нам важна реакция - глубокое раскаяние и страдание с полной отдачей. Кто же другой умеет страдать так глубоко и сильно, как культурный, образованный человек? Никто, уверяю вас! Пролетарии - что? Визжат, и только! То есть, я не хочу никого обидеть и под пролетариями разумею людей неимущих, прежде всего, в духовном отношении. Этих хваленых "нищих духом". Такой будет хоть целый год извиваться на сковородке, а дай ему передышку - тут же пойдет и напьется. И даже не задумается, за что терпел муку!
Черт сердито смял пергаментный свиток и сунул его в карман.
- Другое дело - интеллигентный человек! - голос его потеплел. - К нему не успеешь еще с вилами подойти, а он уже переосмыслил всю свою жизнь, вынес себе суровый приговор истории и, заметьте, исправно по этому поводу страдает! Ну разве не прелесть? Такому человеку мы просто не можем не пойти навстречу.
- В каком это смысле - навстречу? - осторожно спросил я.