– Только сейчас выяснилось, что всю войну остатки клана Стриг'Раан готовились. Сначала мы не могли их найти, а когда нашли… Не могли понять – к чему готовились? Почему так тщательно скрывались? Никаких доказательств из связи с врагом не было, да они и не сотрудничали с людьми, с альвами – только с Черными.
– Оттого и скрывались, что своих боялись, раз Тар'Наль о них так говорит! – внезапно брякнул один из солдат – тот самый Ермолаев, что рассуждал про покойников. Степан показал ему кулак, Ермолаев тут же умолк. Тар'Наль холодно улыбнулся, покосившись на солдата, как на неразумного ребенка:
– Мы Стриг'Раан не трогали и не тронем. Это запрещено навечно. С ними не заговорит ни один из нас, не подаст им руки и не протянет кубок в час, когда нужно будет смочить губы умирающему. Они и так мертвы, – равнодушно сказал он по-русски, роняя слова, точно автомат. На этот раз Степан не прервал его.
– Верно, – отозвался Хан-Гирей. – Но сейчас у этих стиркьялли все готово для того, чтобы родился Последний.
Из руки Тар'Наля выскользнул оберег и разлетелся на плитах пола костяными брызгами.
Последний… Степан Нефедов вспомнил, как об этом рассказывал Сурраль, его воспитатель. Когда придет Последний, говорил он, никто не сможет ему противостоять. Но Последний сможет родиться только тогда, когда Стоящий Вне Закона, стир'кьялли, возьмет себе жену из другого клана, и она полюбит его и сама пойдет с ним – зная, кто он. И выдержит все страшные обряды, которые проведут над нею и ее мужем, и будут проводить над ними каждый день и ночь в течение двенадцати лун. Если они останутся живы до этого – родится орудие мести, безжалостное существо. Заключительный обряд, проведенный над ним после смерти его отца и матери, сделает его Последним. И противостоять ему не сможет никто, потому что он станет вместилищем, пустой оболочкой для вихрей смерти, и сила его будет расти с каждой новой гибелью. Так говорил Сурраль, и Нефедов накрепко запомнил его слова.
Зачем-то Степан прикоснулся к кобуре, провел по холодной рукоятке пистолета пальцами. Потом отогнал от себя воспоминания и спросил:
– Это точно?
– Да, – просто ответил Хан-Гирей, и Нефедов поверил ему. Полковник не врал.
– Понятно теперь, почему мы… – севшим голосом сказал старшина, стараясь не встречаться глазами с Лассом.
Но людям Особого взвода это было непонятно. И общее непонимание выразил опять-таки неугомонный Ермолаев.
– А почему мы, товарищ полковник? Взяли бы их всех армейские, да и дело с концом! Мало одного взвода – два пригнать, или три. Пока последнего такого не прищучат!
– Нельзя, – сказал Степан, – никак нельзя. Не все так просто, Вася. Убить тех, кто породил Последнего, могут только свои же… Альвы. Вот так. А убить их они никак не могут – запрет не дает. И получается сплошная сказка про белого бычка.
– А мы, значит… – удивленно протянул солдат.
– А мы, значит, можем. Потому что тут каждый – уже давно не из клана. Потому что у нас теперь своя семья, так получается, и мы для всех остальных вроде как тоже стир'къялли. Только нужные. Верно, товарищ полковник?
Хан-Гирей молчал. Полковник Иванцов тяжело глядел в карту и тоже не говорил ни слова.
– Ясно, – сказал старшина Нефедов. Он повернулся к своим и спросил. – Кто?
Альвы не отвечали. Только Ласс медленно подошел к старшине и стал рядом.
– Ни про кого плохо не скажу, если откажетесь. Только все равно кому-то придется это закончить. Или этот Последний закончит потом нас с вами. Верите? Тар'Наль?
Снайпер покачал головой, глядя в пол.
– Не могу, Старший.
– Аррэль?
Альв с совсем юным лицом мрачно и серьезно снял с шеи оберег, висевший на кожаном ремешке, и положил его на стол.
– Я иду. Если я умру, пусть умру вне клана.
– Я иду…
– Я иду…
Четверо. Старшина оглядел их с ног до головы. Потом повернулся к Хан-Гирею.
– Это все, Сергей Васильевич. Ну… и я, понятное дело. Остальным разрешите отдыхать, товарищ полковник? – это уже было сказано Иванцову.
Выходили ночью. Как только он сделал первый шаг за порог, в стылую дождевую мглу, старшина Нефедов отогнал от себя все ненужные мысли и стал тем, кем становился всегда в такие моменты. Машиной, размеренно отмеряющей шаги, ловящей звуки и запахи и бесстрастно делящей их на опасные и безразличные. Эта машина выбирала путь, обходила лесные завалы и болота, она рассчитывала азимут и грызла плитки концентрата. Она не думала, подчиняясь инстинкту, многократно усиленному войной.
Двое суток в пути промелькнули стремительно. Лес, насыщенный ловушками альвов, опутанный древними заклятьями и невидимыми нитями магии, сдался, пропустив их через себя без тревоги, открыв тропу, ведущую прямо к последнему убежищу клана Стриг'Раан.
Но люди взвода все равно немного опоздали.
Потом, слушая рассказ Нефедова, устало сидевшего перед ним, полковник Иванцов ловил себя на мысли, что старшина как будто чего-то недоговаривает. На этом месте он несколько раз запинался и перескакивал с одного на другое, словно бы собираясь с мыслями.
Отряд добрался и вышел к убежищу как раз тогда, когда роды начались. Первый крик роженицы пригвоздил к земле всех до единого – это был вой, в котором слышалась смертная мука, рвавшаяся сквозь голос, достигая немыслимой силы. Нефедов сказал, что всем в отряде показалось, будто земля плывет под ногами, а корни деревьев выворачиваются и нависают, готовые раздавить. Старшина так побелел, что Иванцов, лязгая графином об край стакана, налил ему воды и поспешно пододвинул к самим пальцам. Выпив воды, Степан уже совсем спокойно, даже как-то буднично доложил, что дальше все пошло как обычно, пришлось только встряхнуть Аррэля, готового бросить винтовку. Убиты были все семеро, боевая магия не сработала, подавленная на корню умело поставленными Словами Перехвата. Замученных ритуальными пытками отца с несчастной матерью, превратившихся в нечто, уже не похожее даже на альвов, застрелил лично старшина.
– Трупы? – быстро спросил Хан-Гирей, сидевший рядом и беспрерывно разглаживавший нервной рукой свои роскошные усы.
– Сожгли трупы, Сергей Васильевич, – равнодушно ответил Степан, – и младенца тоже. Я лично истратил весь свой запас охранных оберегов. Теперь на том месте лет сто трава не вырастет, не то чтобы человек или зверь туда забрел.
– Ясно… – столичный полковник недовольно захлопнул папку с отчетом. – И все-таки вам, товарищ старшина, нужно было доставить… э-э… несостоявшегося Последнего лично мне. Как полагается!
Он уже не называл Нефедова по имени.
– Для чего, товарищ полковник? – вяло отозвался Степан, еле сдерживая зевоту. – Он же, как вы говорите, несостоявшийся. Обычный был младенец, и родиться не успел даже. Пепел один от него остался. И клана Стриг'Раан больше нет, не осталось никого из них. Задание выполнено, товарищ полковник.
– Хорошо, – резко бросил ладонь на черную папку полковник Сергей Хан-Гирей, – можете идти, старшина.
Нефедов поднялся и молча пошел к двери.
– Старшина! – остановил его голос Хан-Гирея. – Спасибо.
Он ничего не ответил.
Все, что он рассказал полковнику, было правдой.
Почти все.
Они и впрямь опоздали, и роды уже начались. Но младенец успел родиться и теперь слабо попискивал, шевелясь на волчьей шкуре, весь забрызганный чужой кровью. Пригвоздив кинжалом к земле последнего из магов Стриг'Раан, так и не успевших закончить смертный ритуал, Нефедов брезгливо пнул в сторону костяные крючья и иглы с тянущимися от них кровавыми веревками, и повернулся к своим.
– Всем выйти отсюда! Ласс, останься. Надо закончить.
Он достал из кобуры парабеллум, повертел его в руках и сунул обратно. Потом положил руку на плечо своему брату, Стерегущему Спину.
– Ласс…
– Я знаю, – ровно перебил его альв. Он достал свой длинный нож, зазубренную, прочную как сталь кость неведомого зверя, сверкнувшую полированным боком. Присел, положив руку на голову хрипящего, содрогающегося в агонии тела с вырванными глазами. Потом резко вонзил клинок в горло и сразу – в сердце. С матерью Ласс поступил так же, только дольше сидел неподвижно и что-то шептал почерневшими губами. Два коротких удара – и поток крови, освобожденно плеснувшей вверх.
– Ребенок, – сказал Степан, – как с ним?..
– Оставь его, Старший.
Нефедову показалось, что он ослышался.
– Что?
Ласс резко повернулся к нему и старшина увидел на глазах альфа слезы.
Этого просто не могло быть. Альвы не плачут. Но сейчас перед Нефедовым стоял его лучший снайпер – и слезы катились по его белым щекам.
– Оставь его…
– Ласс, да ты что? Это же Последний!
– Нет, Старший. Ритуал не был завершен, и завершить его теперь некому. Мы оба это знаем и чувствуем. Это просто дитя. Наше дитя, без клана и семьи. Ты знаешь, Старший, как редко у нас рождаются дети?
– Его нельзя отдать альвам. Они узнают и не примут, Ласс, никто из кланов не примет.
– Тогда… его надо отдать людям, Старший. Они примут. Ты сделаешь это?
– Нельзя, Ласс!
– Это была моя сестра, Старший! – крикнул снайпер отчаянно. – Его мать… Она пропала давно. Мы думали, что она умерла.
– А она не умерла, – только и сумел сказать Степан Нефедов, чувствуя себя так, будто его огрели по голове пыльным мешком. Потом он поглядел в глаза Стерегущему Спину, развел руками и коротко рассмеялся, словно и не было вокруг полутемной землянки, залитой кровью.
– Ну и денек… Забирай его и пошли отсюда, нам еще обратно пробираться.
– Людмила… Вы его запишите, как найденыша. Мол, обнаружен бойцами такого-то взвода – вот, здесь все написано, я вам сам написал для удобства. Война все спишет, сами понимаете. А если надо будет деньжат подкинуть или еще чего – тут полевая почта приписана…
– Да вы что, Степан? – сестра гневно выпрямилась. – Слава богу, нет у нас нужды ни в чем, на полном государственном довольствии состоим! Наш детский дом один из лучших считается, понимаете?
– Это я так, – смутился старшина, – не подумавши. Извините.
– То-то.
Нефедов докурил папиросу, огорченно заглянул в опустевшую коробку и аккуратно спрятал ее в карман шинели. Поправил ремень и спустился с крыльца.
– Спасибо вам, Людмила. Пойду я, наше дело казенное. Может, еще и встретимся.
– Погодите! Степан! – вдруг окликнула его женщина. – А имя-то? Самое главное!
– Имя? – нахмурился старшина. Постоял с минутку и вдруг просветлел лицом. – Матвеем назовите. Точно! Пусть Матвеем будет. И фамилию дайте – Первый. Матвей Первый. Чтоб гордился потом, когда в ум войдет.
– Кого-то из родни Матвеем звали? – спросила сестра.
– Отца моего так звали, – улыбнулся в ответ старшина Степан Нефедов.
Приложил ладонь к козырьку и быстро зашагал прочь.
Владимир Серебряков
Невольник чести
– Господи Иисусе, Пресвятая Богородица, святой Денис и все святые!
Секретарь в ответ на этот вопль истерзанной души даже не повел бровью. За долгие недели пути из Тулона он успел привыкнуть к капризам своего хозяина – точней сказать, привык сносить их наподобие капризов погоды, без жалоб и надежд. Граф Эжен де Сегюр жаловался на судьбу самое малое по две дюжины раз на дню, поминая при этом все чины ангельские и всех святых. Человек разумный не стал бы искушать небеса, взывая к их милостям без нужды, но граф не отличался большим умом. Иначе он, без сомнения, проглотил бы свою неприязнь к всемогущему регенту. И тогда ему не пришлось бы оглашать морские просторы тщетными жалобами на неблагосклонность судьбы – а точней было бы сказать, королевского Протектора, который и отправил не в меру говорливого графа на другой конец света, представлять интересы его величества Луи XVIII при дворе князя Нефритовых островов.
– Святая Троица! – возопил граф, отдышавшись. – Покровы Господни и кровь Христова!
Секретарь, отвернувшись, поморщился.
– За что?! – Вопрос был, конечно, риторический, но граф и не ожидал ответа. Он жаждал излить душу. – За что такая несправедливость? Почему этот выскочка, этот… провинциал!.. правит Францией, в то время как я, потомок древнейшего рода, вынужден отправляться в это нелепое путешествие, послом даже не к императору, а к какому-то наместнику! Какой позор, какое неуважение!
По мнению секретаря, его светлость не заслуживал лучшей участи. Горе было только в том, что ему, секретарю, приходилось путешествовать вместе с хозяином.
Корабль качнуло. Томик стихов, которые пытался перечитывать французский посол, слетел со стола, презрительно шорхнув страницами.
– Святой Денис! – взвыл его светлость, всплескивая пухлыми ручками. – Что за несчастье?
Доступный разумению графа набор богохульств был не слишком широк, и его светлость брался перечислять святых по новой вскоре после начала очередного меланхолического приступа. Но сказать ему об этом мог бы лишь человек неблагоразумный, а этому пороку секретарь был подвержен в наименьшей степени.
– Кажется, мы входим в порт, ваша светлость, – ответил он спокойно, захлопывая тетрадь. – Хисуириуми.
Он поднял книгу, бережно разгладив помятые страницы.
– Исту… что за варварский язык! – возмутился де Сегюр. – Что это значит, Эдмон?
– Сколько я могу понять, название следует понимать как "Изумрудная гавань", – отозвался секретарь.
На самом деле гавань была Нефритовая – как и острова. Секретарь знал об этом уже давно. В отличие от своего господина, коротавшего томительные дни плавания над бессмертными строками Шенье, он успел в суматошные предотъездные дни приобрести все, что только издавалось в Париже о загадочной морской державе Востока, а за время пути – не только прочесть, но и заучить мало не наизусть, а самое важное – еще и переписать в тетрадку. Этого было до обидного мало… но лучше, чем феерическое невежество, в котором продолжал пребывать его светлость, до костей мозгов убежденный в несравненных преимуществах всего французского.
– Пф! – Граф демонстративно уткнулся носом в сборник поэм. – Поговорите с капитаном, Эдмон. Пусть готовят мой багаж к высадке… к выгрузке… неважно.
Не в характере секретаря было жаловаться на судьбу – иначе капризная Фортуна давно бы угодила в опалу у заваленных доносами олимпийцев, – но искушение становилось почти непреодолимым. Чтобы отогнать его, поднимавшийся по лестнице Эдмон заставил себя поразмыслить о могуществе Протектора. Судьба излишне болтливого де Сегюра решалась в противостоянии двух великих стариков. Вероятно, граф полагал, что может быть полезен одному из них, но не учел – хватка епископа Отенского в последние годы ослабла, а кроме того, тот никогда не испытывал сочувствия к бесполезным подпевалам. Возможно, великий подлец попытался вполсилы отстоять де Сегюра и отправить в путешествие на другой край света кого-нибудь помоложе – не ради самого графа, а ради того, чтобы не ставить жирный несмываемый крест на заморских интересах Франции. Но в этот раз верх взяла бешеная натура "маленького гиганта", чью природную мстительность, как поговаривали, еще подстегивали в последнее время приступы почечной колики.
Эдмону лишь единожды, и то мельком, издалека, выдалось увидать человека, вошедшего в историю со словами "Двух батарей довольно будет, чтобы разметать этот сброд!" Регент показался ему дряхлым, усталым, крошечным; раздутые, нездорово бледные щеки словно присыпала могильная пыль. И все же глаза знаменитого полководца смотрели на толпу, как прежде, горделиво и зорко, сверкали ярче, чем регалии Защитника Короны. Они пронизывали насквозь, и их касание преобразило юного Эдмона. В тот день он поклялся пойти по стопам артиллерийского капитана Буонапарте – быть может, не так далеко, как зашел корсиканец, не один десяток лет пробывший французским самодержцем во всем, кроме имени.
– И к чему это меня привело? – язвительно поинтересовался он сам у себя.
Чем кончится схватка между Протектором и его министром иностранных дел, Эдмон понял, едва заслышав о ее начале. Трудно было ожидать романтического благородства от человека, который в смутные годы метался между западным и восточным берегами Атлантики, словно челнок, – острословы говорили, будто он, как паук, заплетает морские воды золотой нитью. Возможно, если бы епископу Отенскому – или князю Перигор, или гражданину Талейрану, смотря по обстоятельствам, – хватило неразумия выбрать одну из сторон, исход смуты, охватившей Францию на рубеже веков, оказался бы иным.
Зато от человека с нелепым именем Наполеон и столь же нелепой корсиканской фамилией следовало ожидать красивых жестов – ими он жил, ими делалась его головокружительная карьера: от грохота пушек, переводивших парижскую чернь на котлеты по-гамбургски, под грохот пушек, приветствовавших освобожденного узника Тампля, к грохоту пушек, давших салют победителям в Битве народов, закрепившей власть Франции на Европейском континенте – в посрамление наглому бритту. Шум и блеск окружали его, даже когда в том не было особенной нужды. Пожертвовать посольством к нихонскому наместнику ради удовлетворения оскорбленной чести – это было вполне в его духе.
Рассуждения подобного рода можно было длить еще долго, но тут как раз кончился трап, и секретарю сиятельного графа пришлось отвлечься.
Капитана Жюно он нашел на юте – тот стоял рядом с рулевым, вглядываясь в проплывающий в отдалении берег. Матросы торопливо и деловито убирали паруса.
Первое, что пришло в голову Эдмону, когда тот впервые увидал на горизонте холмы Нефритовых островов, было – "мой перевод точнее". Встающие из темных, неспокойных вод Тихого океана берега резали взгляд изумрудной зеленью, тысячами оттенков зелени, залившей пологие холмы. Казалось невозможным, чтобы подобная красота существовала в действительности – совершенная, застывшая, точно картина величайшего из мастеров.
– Близко ли порт? – осведомился секретарь, цепляясь за поручень. Чем меньше парусов надувал ветер, тем сильней качало "Феникс". Было так холодно, словно зима, от которой удрали мореплаватели, все же настигла их, несмотря на то что в Южном полушарии близким Рождеством Христовым знаменовалось начало лета.
Капитан уставился на пассажира так, словно видел впервые, потом вздрогнул, будто вспомнив о чем-то.
– Даже слишком, – ответил он, указывая вдаль.
Эдмон присмотрелся. За кормой по правому борту виднелись паруса – до странности скособоченные, широкие, украшенные неразборчивыми рисунками. Один, два… три и еще два почти на горизонте.
– Мы миновали Гэта, – проговорил Жюно, размашистым жестом обнимая и океан, и оба Нефритовых острова. – И ветер, как назло… Придется поворачивать оверштаг. И не приведи Пресвятая Дева Мария налететь на здешние подводные скалы – размолотит в щепу!
Несмотря на то что вырос секретарь в портовом Марселе, проведенные в бунтарском городе годы он затер в памяти так успешно, что сейчас не отличил бы оверштаг от оверкиля. Что же касается крепости Гэта – она, как знал Эдмон, прикрывала вход в гавань Хисуириуми, княжеской столицы. Но, как ни вглядывался он в горизонт, там, где сходились смарагдовый берег, лазурное небо и стальные волны, невозможно было различить ощерившегося бойницами бастиона.
– Здешние воды так опасны? – полюбопытствовал он.