Всю дорогу в салонах и отсеках не умолкали споры. Я иногда выходил послушать. Разнобой в высказываниях был изрядный, но в целом учёных можно было разделить на две основные группы: одни признавали за примарами полное право на самостоятельное развитие, исключающее какое-либо вмешательство, другие требовали именно вмешательства.
- Вспомните, что говорил Стэф, - слышал я мягкий голос, полный раздумчивости. - Представьте, что пройдёт несколько поколений, венерианская социальная психика стабилизируется, и они заинтересуются психикой коренных обитателей Земли. Их учёные тучей налетят на наши города, обклеят всех нас - наших потомков, разумеется, датчиками и начнут изучать каждое движение и каждую мысль. Хорошо будет?
- Хорошо! - немедленно ответил энергичный, не знающий сомнений голос. - Право учёного на исследование не может быть ограничено ареалом обитания. Стэф забыл собственную практику. Я работал с ним в Меланезии и напомню ему об этом.
- Но здесь не Меланезия, старший. Уровень развития примаров нисколько не отличается от нашего, и навязывать вопреки их желанию…
- Да никто не собирается навязывать. Уже полвека существует общеобязательное правило профилактических осмотров. Примар ты или не примар - ты прежде всего человек, и, следовательно, будь добр по графику являться на осмотр. А как осматривать, какой аппаратурой пользоваться - это уже дело исследователя.
- И не нужно для этого осмотров, - сказал скрипучим голосом маленький человек, в котором я узнал того, сердитого, с небритыми щеками. - Дети примаров! Продуманная система наблюдения, набор резко чередующихся тестов - и дети примаров, именно дети разного возраста, дадут ответы на все вопросы. Если бы мне дали возможность закончить исследование…
И тут начался ещё более яростный спор: кого надо исследовать - примаров или их детей, и возможно ли в короткий срок разработать мероприятия космического масштаба, чтобы изменить специфику отношения и "венерианский поле-психо-физиологический комплекс примара".
Я не дослушал и вернулся в рубку. Робин дремал в своём кресле. Я подождал, пока он откроет глаза (он каждые десять минут корабельного времени открывал глаза, чтобы взглянуть на приборы, такую выработал привычку), и спросил, не знает ли он этого маленького, небритого. Робин сверился со списком пассажиров и сказал, что это Михайлов, известный космопсихолог.
- Михайлов? - переспросил я. - Постой, постой. Не тот ли…
- Тот. - Робин, как всегда, понял с полуслова.
Михайлов составлял программы исследований индивидуально-психических качеств будущих пилотов. Его коньком были тесты "реакция на новизну обстановки". Мы хорошо помнили, как нас, сдавших испытания и вконец измученных, выстрелили из автобуса катапультами, скрытыми в сиденьях.
Должно быть, я скверный человек. Я испытал светлую радость оттого, что этот самый Михайлов сидит себе в четвёртом салоне, нисколько не подозревая, какую штуку мы сейчас с ним выкинем.
Дело в том, что инструкция космофлота предоставляла право командирам кораблей устраивать учебные тревоги. Обычно на хорошо освоенных трассах пилоты не делали этого. Но сейчас я решил использовать своё право. Параграф 75 предусматривал выход пассажиров в скафандрах из корабля, и я предвкушал, как Михайлов будет болтаться на фале и в его глазах отразится ужас космической пустоты. А для полного выявления "реакции на новизну обстановки" можно будет сделать, чтобы фал Михайлову попался подлиннее, чтобы он оказался дальше всех от корабля, а гермошлем пусть ему попадётся с выключенной прозрачностью.
Робин хохотнул и радостно потёр руками, выслушав меня. Мы принялись разрабатывать учебную тревогу, но тут Робин вдруг пошёл на попятный.
- Ладно, Улисс, не надо, - сказал он с сожалением. - Слишком много народу в корабле.
- Устроим тревогу только для четвёртого салона, - не сдавался я.
- Не надо, - повторил Робин. - Удовлетворимся признанием возможности выпихнуть его за борт.
Я и сам понимал, что не надо. Но пусть Михайлов скажет спасибо Робину, этому добрячку. Лично я довёл бы шутку до конца.
На Луне нас ожидал сюрприз - один из тех, на которые столь щедро наше управление.
Естественно, по окончании спецрейса я собирался "догулять" отпуск. Незачем и говорить, как я соскучился по Андре. У Робина тоже были свои планы. Он начал какую-то работу на Узле связи, да и вообще, как я знал, был привязан к Луне крепким узелком.
Но никогда не будет порядка в космофлоте. Я знаю историю авиации, всегда интересовался ею. Когда-то атмосферные лётчики жаловались на своё суматошное начальство и говорили, что авиация начинается там, где кончается порядок, и это пошло с тех пор, как Уилбер Райт украл у Орвилла Райта плоскогубцы. Послужили бы они в космофлоте!
Итак, только разгрузили корабль, как нас вызвал Самарин. Мы предстали пред его не столько светлыми, сколько утомлёнными очами, готовые к любому подвоху и заранее ощетинившиеся.
- Садитесь, Аяксы. - Самарин оглядел нас так, будто вместо носов у нас были гаечные ключи. Затем он задал странный вопрос: - Вы ведь любите науку?
- Любим, - сказал я с вызовом. - А что?
- Я это знал, - добродушно сказал Самарин. - Понимаете, ребята, надо немного поработать для науки.
- Все мы работаем для науки, - сделал блестящее обобщение Робин.
- Прекрасно сказано, - согласился Самарин. - Так вот, в частности…
В частности оказалось, что некоторые из учёных, вынужденных убраться с Венеры, не пожелали тем не менее от неё отступиться. И вот что затеял Баумгартен: набить корабль специально созданной аппаратурой, вывести его на околовенерианскую орбиту и провести длительное исследование космического комплекса, называемого собственным полем Венеры, - и все это, разумеется, для выявления его, поля, воздействия на живой организм.
- Нет ничего проще, - сказал я. - Запустите спутник с собаками на венерианскую орбиту, и пусть он крутится сколько надо. Можно и с мышами.
- Я всегда ценил твой светлый ум, Улисс, - отозвался Самарин. - Мыши - просто великолепно придумано. Только вот когда вы с Боргом затевали самовольное испытание, ты ведь отказался от мышей. Или от собачек?
Я промолчал.
- В том-то и штука, - продолжал Самарин, - организм человека слегка отличается от мышиного, а на Венере живут именно люди.
- Ты хочешь, старший, чтобы все эти дурацкие воздействия испытывали на нас?
- Ну почему же? На корабле будет группа исследователей. Конечно, их могут заинтересовать и ваши реакции. Я охотно послал бы другой экипаж, ребята, но…
- Понятно, - сказал я. - Другого, как нарочно, нет сейчас под рукой.
Он поглядел на меня одним глазом, закрыв второй. Не было пилота в космофлоте, который бы не знал: если Самарин смотрит вот так, в половину оптических возможностей, то ничего хорошего не жди. И верно, разговор у нас получился безрадостный. Самарин не без ехидства заметил, что слышал краешком уха, будто я собираюсь лететь за пределы Системы. Я запальчиво подтвердил: мол, так оно и есть, и тогда он высказался в том духе, что такой полет смогут доверить только очень опытному пилоту. И дисциплинированному, добавил он. А я заявил, что готов в любую минуту лететь куда угодно набираться опыта, только не крутиться вокруг Венеры, уж от этого кручения никакого опыта не наберёшься. И дисциплины тоже. В конце концов, мы пилоты на линии Луна - Юпитер.
Тут Самарин схватился за голову и завёл свою любимую песню: мол, он совершенно не понимает, почему должен губить здоровье, общаясь с пилотами, вместо того чтобы лежать в гамаке под пальмами на островах Фиджи. Обычно это означало, что пора заканчивать разговор. Что было делать? Откажись мы наотрез, Самарин вызвал бы из отпуска какой-нибудь другой экипаж, всё равно ведь надо кому-то лететь. Да я бы и не упрямился, если б дело не касалось Венеры.
Мы переглянулись с Робином, он хмуро кивнул. На какие жертвы не пойдёшь ради науки…
Выйдя от Самарина, я заторопился на Узел связи, чтобы заказать радиоразговор с Андрой. Робин придержал меня. Никогда ещё я не видел его таким удручённым.
- Улисс, - сказал он, глядя в тусклую даль главного селеногорского коридора, - мы с тобой налетали немало мегаметров…
Я знал, что наступит этот трудный для нас обоих разговор. Не стоило его тянуть, все было и без того ясно. Я послал ему менто: "Все ясно".
Он покачал головой. Как он был похож в эту минуту на своего отца - лобастый, с квадратной нижней челюстью.
- Нет, Улисс, я всё-таки скажу…
И сказал, чудак этакий, что решил уйти из космофлота, потому что его привлекает работа на Узле связи (семейная традиция, ну как же!), и что космическая связь сулит интереснейшие перспективы. Кроме того, он женится на Ксении. И этот полет к Венере будет его последним полётом.
Я понимал, как не хочется ему идти в этот полет, он ведь может затянуться надолго, но тем не менее Робин решил идти, потому что знал, как тоскливо мне будет одному. Ведь к новому напарнику не скоро привыкаешь, да и какой ещё попадётся… Честно говоря, я не представлял себе кого-то другого в кресле второго пилота, просто не мог представить.
Я похлопал Робина по спине и сказал, что все в порядке. Все правильно. И абсолютно ясно.
Спустя час мне дали разговор с Андрой. Мой вызов застал её не то на симпозиуме, не то на коллоквиуме, я увидел на экране лица, белые и чёрные, и сразу вслед за тем остались только глаза Андры: она поднесла видеофон близко к лицу. Родные глаза, серые, в чёрных ободках ресниц. Они расширились, когда я сообщил о новом неожиданном рейсе, в них мне почудился даже испуг.
- Это надолго? - спросила она.
- Да, наверно, - сказал я. - Что поделаешь, я тебя предупреждал: не выходи замуж за пилота.
Я смотрел на экран и ждал, пока мои слова дойдут до Земли и пока придёт ответ. Изображение на экране застыло на несколько секунд - как всегда. Но вот зазвучал её голос, а изображение не шелохнулось: Андра не улыбнулась.
- Улисс, это очень, очень плохо. Это просто ужасно… Ты никак не можешь прилететь сюда?
- Нет. Нужно перегнать корабль на "Элефантину", там его будут начинять приборами.
- Хоть на несколько дней, - сказала она. - Улисс, прилети, прилети!
Я встревожился. Махнуть на все рукой, отказаться от рейса и кинуться к ней… Но как теперь откажешься?..
- Что-нибудь случилось? - спросил я.
- Ничего не случилось… - Она чуть не плакала.
- Родная моя, русалочка, и мне без тебя невмоготу… Слушай! Я вернусь из рейса и возьму отпуск на полгода. Полгода будем вдвоём.
Она коротко вздохнула и улыбнулась мне. И сказала:
- Ну, ничего не поделаешь. Улисс, я, наверно, скоро уеду в экспедицию в Конго.
- К пигмеям?
- Да. Мы разработали очень интересную программу, Стэффорд одобрил. Эту работу мне зачтут как диплом.
- Вот и хорошо, русалочка! Поезжай. Только будь осторожна с купанием, там ведь крокодилы.
- Ну, какие теперь крокодилы, Улисс!
- Как поживают братья конструкторы? Кстати: нашли тогда Феликса? Я ведь так и не знаю.
В тот вечер, когда мы сидели в гостиной конструкторского бюро, Феликс незаметно ушёл. Никто не обратил на это особого внимания. Но на следующий день Феликса нигде не могли найти. На вызовы он не отвечал, да и не мог ответить, потому что видеофон валялся в его комнате под кроватью. Думали, к вечеру вернётся. Нет, не вернулся. Конструкторы всполошились, Борг засел за инфор-аппарат, посыпались запросы. А следующим утром меня срочно вызвали в Управление космофлота…
- Нашли на четвёртый день, - сказала Андра. - Он шёл по лесу куда глаза глядят и, конечно, заблудился, страшно обессилел… Если бы не биолокатор, то не знаю… случилось бы несчастье…
- Черт знает что! - сказал я. - Что с ним творится?
Андра не успела ответить: нас предупредили, что время разговора истекло, и мы распрощались.
Надолго остались у меня в памяти печальные глаза Андры.
Снова "Элефантина". Снова мы барахтаемся в заатмосферной пустоте, и далеко под нами - или, если угодно, над нами - плывёт голубой шар Земли. Где-то там лес в пёстром осеннем убранстве, и мой дом с освещёнными окнами, и Андра…
Пользуясь ракетными пистолетами, мы с Робином отлетали подальше и горестно смотрели, как монтажники дырявят корпус нашего корабля, выводя наружу всякие там датчики. Невыносимое зрелище!
Корпус был измаран меловыми пометками, вычислениями и замечаниями личного характера - такая уж скверная привычка у монтажников. Мы вступали с ними в отчаянные споры.
- Варвар! - вопил Робин на монтажника, нацелившегося сверлом на обшивку. - Ты хочешь, чтобы корабль развалился в самом начале ускорения?!
- А ты бы хотел, чтобы развалился в конце? - отшучивался монтажник.
Я кидался на помощь Робину, и тут слетались другие монтажники, появлялся их главный.
- Да бросьте вы, ребята, - урезонивал он нас. - Не развалится ваша колымага. Мы же несём полную ответственность за герметичность. Сидели бы лучше в кают-компании, попивали бы себе чай с лимоном.
Все же мы сумели доказать ненужность некоторых дырок. Нам было жаль нашего корабля. Ведь к кораблю привыкаешь. Пусть он серийный, а всё-таки чем-то отличается от других - должно быть, именно тем, что он наш.
Буксиры доставляли к причалу био-, пара- и прочую психоаппаратуру, и мы только вздыхали, глядя, как ящик за ящиком исчезают в шлюзе корабля. Из глубин моей памяти всплывала древняя частушка из авиационного фольклора прошлого века:
Мы летели, мягко сели, присылайте запчасти -
Два тумблера, два мотора, фюзеляж и плоскости.
Наезжали контролёры из космофлота - знакомиться с переоборудованием и инструктировать нас. Мы и на них наседали. Мы предлагали им самим пилотировать корабль, набитый био-, пара- и так далее, а мы бы посмотрели, как это у них получится. Контролёры убеждали, что новая аппаратура нисколько не отразится на пилотировании, поскольку все выверено, рассчитано и согласовано с управлением. Одному такому контролёру Робин сказал, что будет держать бумагу о согласовании на пульте и в случае беды вставит её, бумагу, в аварийный вычислитель. Контролёр обиделся и сказал, что дерзость - не лучшее качество молодых пилотов. Он был совершенно прав. Не следовало обижать этого человека, который летал на кораблях - на тех, что теперь встретишь разве в музее, - ещё в то время, когда мы заучивали таблицу умножения.
Как-то раз мы сидели у Антонио в уютной квартирке. Из соседней комнаты доносилась колыбельная - это Дагни убаюкивала двухлетнего сына. Судя по тому, что колыбельная то и дело прерывалась бодрыми восклицаниями, младенец вовсе не собирался спать. Он был очень похож на Антонио - такой же вёрткий и беспокойный. А может, вся штука была в рондро… ну, в том препарате, которым Антонио когда-то поил Дагни.
Мы пили чай с лимоном и печеньем, и Антонио громким шёпотом требовал, чтобы мы говорили потише. В комнате повсюду были разбросаны игрушки, в воздухе плавала игрушечная планета, вокруг которой медленно крутилось кольцо - ни дать ни взять Сатурн.
Робин вертел в руках фигурку рыцаря в сверкающих доспехах, и вдруг - видно, на что-то случайно нажал - от фигурки осталась лишь сморщенная оболочка, и по коленям Робина запрыгали, соскакивая на пол, крохотные всадники в индейских головных уборах. Робин совладал с собой, не рванулся со стула, хотя я видел по его глазам, что его испугала неожиданная метаморфоза.
- Превратили квартиру в детский сад, - проворчал он, с отвращением глядя на скачущих индейцев.
Антонио засмеялся.
- Это Хансен привёз, отец Дагни, - объяснил он. - Да вы слыхали про него - известный конструктор детских игрушек.
- Нет, мы не слыхали, - сказал Робин и придвинул к себе вазу с миндальным печеньем.
- Не может быть. Такой добродушный толстяк, похожий на Криц-Кинчпульского.
- А кто этот Криц… как дальше? - спросил я.
- Его тоже не знаете? - Антонио громко вздохнул и возвёл глаза к потолку. - Совершенно дикие люди, никого не знают! Да, так вот. Прилетел к нам погостить Хансен, отец Дагни. Навёз игрушек, малыш в восторге, все в восторге. Ну ладно. Гостит день, другой, вижу - он безвылазно сидит в квартире, Хансен, отец…
- Дагни, - подсказал Робин. - Мы догадались.
Антонио кинул на него тот самый взгляд, который в старых романах называли испепеляющим.
- И я ему предлагаю прогулку. У меня как раз "Оберон" стоял свободный, знаете, буксир новой серии, с контейнерами…
- Знаем, - сказал я.
- Слава богу, хоть что-то знаете. Значит, предложил ему полетать вокруг "Элефантины" - ни за что! Просто выйти в скафандре из шлюза - ни за что! "Да что ты, старший, говорю, ты даже не хочешь полюбоваться, какая вокруг красотища?" - "Я уже налюбовался, говорит, когда сюда летел". А у самого в глазах страх. Да что там страх - ужас!
- Тише, не кричи, - сказал Робин.
- По-моему, это вы кричите, - сказал Антонно. Он оглянулся на дверь детской и понизил голос: - Представьте себе, так и просидел в четырех стенах две недели. Затосковал ужасно. "Не понимаю, говорит, как можно так жить - без земли, без неба, в этом чёрном пространстве". И улетел на шарик.
- Ну и что удивительного? - сказал Робин. - Все дело в привычке. Мы привыкли к чёрному небу, а он - к голубому.
- Не он, а оно, - поправил Антонио. - Человечество!
- Что ты хочешь этим сказать? - спросил я, настораживаясь.
- А то, что не надо тащить его в космос. Ну что это за жизнь - вечно в скафандре, в чуждых условиях…
- Погоди. Во-первых, Хансен с его страхом перед космосом - отнюдь не олицетворение человечества. Во-вторых… а, да что говорить!
Мне вдруг стало тоскливо. Если уж и Антонио, старый друг и единомышленник, заводит эту надоевшую песню…
- Пойду спать, - сказал я, поднимаясь.
Антонио подскочил, ухватился за клапан кармана моей куртки.
- Улисс, ты не думай, что я… Конечно, перенаселение, теснота - все это так. Но ведь не сегодня и не завтра. Какие-то резервы пока есть, на добрых полвека хватит. А к тому времени…
- К тому времени, - сказал я, - на "Элефантине" проходу не станет от твоих детей. И они будут поносить своего папочку, который трусливо переложил на них все заботы. Спокойной ночи.
Глава четырнадцатая
БИО-, ПАРА-, ПСИХО-…
Всему бывает конец. И настал день, когда монтажники закончили работу. Комиссия проверила, мы с Робином погоняли корабль на разных режимах, бумаги были подписаны, а когда бумаги подписаны - тогда все. Так уж принято в космофлоте.
С Земли прилетели члены экспедиции - трое био-, пара- и просто психологов: специалист по составлению тестов Михайлов, улыбчивый, деликатный Нагата и мой старый знакомый Баумгартен, возглавлявший экспедицию.
Я не очень ему обрадовался. Странно: этот высокий нескладный человек, которому было далеко за шестьдесят, как будто молодел с каждым годом. Вообще я замечаю, что люди, склонные к патетике, стареют медленнее, чем обычные смертные. Все они особо жилистые, что ли.