Размечтавшись, я ковырял пальцем пластик дивана и чуть не отодрал край. Хорошо, что спохватился. А то иди, ищи клей и нагреватель.
Экран погас, передача кончилась. Дед записал что-то в журнал, потом заходил по комнате, вид у него был довольный, сухонькие руки он закинул за спину. Только теперь я заметил, что он чуть тянет правую ногу.
- Вот так, - сказал Дед. - И никак иначе. Мы первые послали информацию практической ценности.
- Но они первые запросили, - вставил Робин.
- Мы первые послали - это важнее. Теперь, если мы запросим информацию, имеющую практическую ценность для нас, и они пошлют её - всё равно они будут вторыми.
Я с удивлением смотрел на Деда. Первые, вторые - неужели это важно? Мне вспомнился школьный курс истории: в середине XX века было время, когда первоочередной задачей в науке считалось установление приоритета - кто первый сделал, первый изобрёл…
- Вот Дед! - восхищённо прошептал мне Робин. - Знаешь, кто он? Носитель пережитков социализма.
Я не удержался, прыснул. Дед строго посмотрел на нас.
- Что вам кажется смешным, молодые люди?
- Да нет, мы так, - сказал Робин.
- Ну, так потрудитесь вести себя прилично!
Греков-отец подозвал Робина, что-то ему сказал, и Робин сел за кодировочный пульт.
Хорошо, когда отец просит тебя помочь. И вот так, мимоходом, касается твоего плеча…
Дед все ещё ворчал насчёт несолидности теперешней молодёжи, и я поднялся, чтобы уйти, делать здесь было нечего. Но тут вошёл Феликс. Я знал, что он весь вчерашний вечер и сегодняшнее утро провёл в вычислительном центре. А теперь он пришёл и сказал:
- Я ещё раз пересчитал и проверил. Передача с Сапиены начнётся в одиннадцать двадцать пять.
Дед насупился. Греков-отец поспешно сказал:
- Если передача действительно начнётся до срока, её запишет приёмный автомат. - Он посмотрел на часы. - Без десяти одиннадцать. В конце концов, можно и подождать полчасика.
Дед даже разговаривать на эту тему не пожелал - махнул рукой и покинул аппаратную. Я предложил Феликсу партию в шахматы. Играл он плохо, почти не думая, отдавал мне пешку за пешкой и упорно стремился к размену фигур, пока у него не остались два коня против моих слонов. И вот тут он начал так здорово маневрировать своими конями, что мне стало трудно реализовать материальный перевес. Кони наскакивали на моего короля, я надолго задумался и не сразу заметил, что в аппаратной прошло какое-то движение. А когда поднял глаза от доски, то увидел: все кинулись к экрану.
Было одиннадцать двадцать с секундами. По верхней строчке экрана пробежала тень, перешла строчкой ниже, и ещё, и ещё, до последней клетки. А потом начали выстраиваться беспорядочно, на первый взгляд, разбросанные тёмные пятна - следы импульсов, ложившихся где-то за панелью на приёмную ленту.
- "Восемнадцать тридцать девять", - потерянным голосом сказал оператор, сверхсерьезный малый.
- Проверь по коду, - сказал Греков.
- Я хорошо помню. - Но все же оператор проверил и подтвердил, что Сапиена даёт номер "восемнадцать тридцать девять", иначе говоря - отвечает на нашу передачу под тем же номером, отправленную двадцать два года назад.
Греков вызвал по видеофону Деда. Тот пришёл, молча уселся в кресло, уставился на экран. Передача шла около часа, понять мы в ней, конечно, ничего не могли - ещё немалое время займёт расшифровка, - но главное было понятно: сигналы с Сапиены пришли, обогнав время. Пришли быстрее света…
В конце передачи снова был повторён номер - "восемнадцать тридцать девять". Экран потух.
Я взглянул на Деда. Он сидел неподвижно, вжавшись в кресло, сухонькие руки вцепились в подлокотники.
А Феликс вроде уже потерял интерес к передаче. Он снова уселся за незаконченную шахматную партию, запустил пальцы в вихры. Потом взялся за коня, подержал над доской, со стуком поставил.
Этот слабый стук вывел нас из оцепенения.
- Да-а, - сказал негромко Греков. - Не поверил бы, если б сам не видел.
- Что же получается? - спросил я. - Они перешагнули световой порог?
- Нет, - сказал Феликс. - Здесь другое. Я же говорил о временном сдвиге. Твой ход, - напомнил он мне.
Упади Луна на Землю - право, это оглушило бы нас не больше, чем передача с Сапиены. Селеногорск бурлил. Все, кто был свободен от вахт и работ, взяли Феликса в плотное кольцо. Он терпеливо объяснял, набрасывал уравнения и формулы, но понять все это казалось невозможным. "Но ведь было время, - втолковывал Феликс, - когда казалось невероятным расщепление ядра атома, - столь же трудно теперь представить расслоение времени".
Расслоение квантов времени… Опровержение очевидности и здравого смысла…
Я сидел в своём пилотском кресле, поглядывал на приборы, на привычный рисунок созвездий на экране, и мысли текли торопливо и беспорядочно.
Что, собственно, произошло?
Вечером - разговор с Самариным в Управлении космофлота. Он предложил Робину перейти вторым пилотом на линию Луна - Марс вместо Антонио. Робин отказался, хотя мы с Самариным уговаривали его не упрямиться. Самарин рассердился:
- Нет, понимаете вы, нет у меня возможности перевести вас обоих на одну линию.
- Да ничего, старший, - сказал невозмутимый Робин. - Мы и на этой полетаем. Куда торопиться?
- Ладно, - сказал Самарин. - Тогда давайте так. Улисс перейдёт вторым пилотом на линию Луна - Венера, а ты, Робин, - на марсианскую линию. Полетаете врозь, ничего с вами не случится, а через год обещаю воссоединить вас. Ну, Аяксы?
Я сказал, что не хочу на Венеру, и тут Самарин схватился за голову и заявил, что не понимает, почему он до сих пор губит своё здоровье, постоянно общаясь с пилотами, вместо того чтобы спокойно доживать жизнь где-нибудь на Маркизских островах, в апельсиновой роще.
Что было потом? Ранним утром пришёл рейсовый с Венеры и привёз комиссию Стэффорда. В селеногорских коридорах гудели голоса, бегали озабоченные люди, прошествовал Баумгартен со старомодным набитым чемоданом. Он кивнул мне, но, кажется, не узнал. Стэффорд засел на узле связи и вёл радиоразговор с кем-то из Совета перспективного планирования.
Робин был уже на корабле, проверял вместе с космодромными механиками готовность систем к полёту. А я все ещё медлил, крутился у входа в столовую. Наконец я увидел того, кто был мне нужен.
Том Холидэй вышел из столовой, дожёвывая на ходу. Он торопился куда-то, но все же я шагнул навстречу и поздоровался. На меня глянули серые, до жути знакомые глаза. Лицо у Холидэя было в тёмных пятнах. Белокурые волосы ещё не высохли после душа.
- Здравствуй, Улисс, - сказал он так, будто мы виделись последний раз не два года назад, а вчера. - Как поживаешь? Ты повезёшь нас на Землю? Слышал, диспетчер называл твою фамилию.
- Я на днях видел Андру, старший. Она поступила в Веду Гумана.
- А! Это хорошо. Студентка уже, значит… А Ронгу ты не видел?
- Нет.
- Пойду, - сказал Холидэй. - Старт в двенадцать?
- Да. Хочу спросить, старший… Как там мои родители?
- А! Да все в порядке, полагаю.
Не хотелось лезть с назойливыми расспросами, но все же я спросил, запинаясь и подыскивая слова:
- Удалось выяснить, почему тогда… ну, я про тот случай с Тудором…
- Случай с Тудором? Есть несколько разных предположений. - Холидэй обеими руками пригладил влажные волосы. - Похоже, что он действительно не слышал меня. Но это не физическая глухота.
- А что же?
Холидэй пожал плечами.
- У них очень быстро развивается ментообмен, - сказал он и ушёл, оставив меня в полном недоумении.
Перед отъездом на космодром я заглянул к Ксении в обсерваторию.
- Очень мило с твоей стороны, - медленно сказала она, - что ты зашёл хотя бы попрощаться.
- Скоро прилечу обратно, - сказал я. Улыбка, кажется, не очень-то получилась у меня.
- Конечно. По расписанию.
- Ксения, ты… Прошу тебя, не сердись.
- С чего ты взял? - Она подняла брови. - Мы оба свободные люди. До свидания, Улисс.
И вот мы летим. Наш грузовик забит багажом комиссии Стэффорда. В пассажирском салоне витийствует Баумгартен, и продолжают недоступный мне математический разговор Греков и Феликс, и молча лежит в кресле, прикрыв глаза, Том Холидэй. Хотелось бы мне проникнуть в его мысли…
Мои мысли беспорядочны, скачкообразны. Я пытаюсь выстроить их с начала, с нуля - нет, не удаётся. Тревога. Она не только во мне. Она в наклоне головы Робина, сидящего справа. Она в мерцании далёких звёзд. Она в покачивании указателей тяги. В каждом уголке рубки.
Никак не могу додумать до конца какую-то важную мысль.
И вдруг…
Робин поворачивается ко мне, и я вижу, как начинают шевелиться его губы.
- Но если можно сдвинуть время…
Вот оно. Вот оно! Меня осенило.
- Робин! - кричу я. - Ты гений!
- Постой, дай закончить…
- Не надо! - кричу я. - Если прошли импульсы, то и мы можем обогнать время. Мы полетим к звёздам!
Я передаю Робину управление и спускаюсь из рубки в салон.
Первый, кого я вижу, - это Дед. Он лежит в переднем кресле, втянув голову в плечи и вцепившись в подлокотники. Он кажется маленьким, больным, очень старым.
- Вам нехорошо? - спрашиваю я по-русски.
Дед не отвечает, а Греков выглядывает из-за спинки его кресла и посылает мне менто: "Не тревожь его". Я понял и кивнул.
Они там беседуют втроём - Греков, Феликс и Стэффорд. Великий Стэффорд, Стэф Меланезийский. Он осунулся и выглядит усталым. И все же по-прежнему красив и элегантен.
Понимаю, что не должен влезать в их разговор со своей корявой идеей, но ничего не могу с собой поделать. Я прошу извинения и выпаливаю: "Но если прошли импульсы, то и мы…" Ну, и так далее. Стэффорд смотрит на меня удивлённо: мол, что ещё за новости? Греков подпёр кулаком тяжёлый подбородок, молчит.
Феликс, молодец, нисколько не удивлён. Запускает пальцы в свою волосяную крышу.
- Ну что ж…
И начинает говорить о теле, движущемся в пространстве-времени. Длина этого тела - расстояние между одновременными положениями его концов. Но если эту одновременность сдвинуть…
Я почти ничего не понимаю в том, что он говорит дальше, - просто в голове не укладывается. Я напряжённо вслушиваюсь, ожидая ответа на вопрос: можно, основываясь на этом принципе, лететь сквозь время к звёздам?
И Феликс вдруг умолкает на полуслове. Я отчётливо слышу его решительное менто: "Можно".
Глава шестая
АНДРА - НАДЕЖДА ЭТНОЛИНГВИСТИКИ
По двум белым лестницам факультета этнолингвистики стекали два человеческих потока. Вон бегут вприпрыжку курчавые губастые папуасы. Рослые парни скандинавского типа с желтолицыми смеющимися кореянками или, может, аннамитками. Четверо пигмеев идут не спеша, на ходу листают книги и переговариваются голосами, похожими на птичьи. Пёстрые одежды, весёлый гам, интерлинг вперемежку с неведомыми мне языками.
И, наконец, - Андра. Новая причёска - волосы черным ореолом вокруг головы. Переливающийся красным и лиловым спортивный костюм, лыжные мокасины. Слева и справа - почётный эскорт в лице двух юных гуманитариев, увешанных портативными лингофонами.
До меня донёсся обрывок разговора:
- В этой позиции прямой взрыв утрачивается и переходит в сложный латеральный звук.
- Ты ошибаешься: не латеральный, а фаукальный…
Мне было жаль прерывать этот необыкновенно интересный разговор, но все же я окликнул Андру. Её тонкие брови взлетели, она выбралась из потока и, улыбаясь, направилась ко мне:
- Улисс! Почему не предупредил, что прилетишь? Или потерял номер видео?
- Не хотел отвлекать тебя от учёных занятий. А ты ещё выросла.
- Не говори глупости! Это Улисс, - сказала она своему эскорту, - познакомьтесь. Улисс Дружинин.
- Позволь, - сказал гуманитарий, что постарше. - Не ты ли выступал недавно в Совете перспективного планирования?
- Он, он, - подтвердила Андра. - Я сама не слушала, но мне, конечно, доложили…
Она слегка порозовела. "Конечно, доложили" - эти слова как бы намекали, что мои дела имеют прямое отношение к ней, Андре.
- Я был дьявольски красноречив, правда? - сказал я.
Она засмеялась:
- Ещё бы! При твоих голосовых данных…
- Мне понравилось твоё выступление, - серьёзно сказал гуманитарий. - Я не совсем понял смысл открытия Феликса Эрдмана…
"Не совсем"! Солидный малый, подумал я, стесняется сказать, что совсем не понял.
- … но в том, что ты говорил, была логика, продолжал гуманитарий на прекрасно модулированном интерлинге. Если появилась возможность полёта вне времени - кажется, так ты формулировал? - то, очевидно, надо её использовать. Одно неясно: для чего нужно лететь за пределы Системы? Ведь доказана нецелесообразность таких полётов, не так ли?
Ох… Я подумал, что, если бы вдруг эта самая нецелесообразность материализовалась и стала видимой, я бы полез на неё, как… ну, как Дон-Кихот на ветряную мельницу.
- А ты чем занимаешься? - спросил я.
В моих негибких модуляциях было, наверное, нечто угрожающее, и Андра поспешила вмешаться в разговор, Она сказала:
- Эугеньюш - надежда этнолингвистики. Он знает тридцать три языка, и у него уже есть работы по машинному переводу на интерлинг.
- Перестань, - сказал Эугеньюш, поморщившись.
- Знаешь, что он предложил? - не унималась Андра. - Он предложил заранее написать все книги, какие могут быть написаны в будущем. Ведь электронное устройство может исчерпать все возможные логические комбинации слов и знаков.
- Позволь, - сказал я. - Но это старинная идея, которую…
- Ну и что? Идея была высказана в прошлом веке, а осуществил её Эугеньюш. Знаешь, что он сделал? Запрограммировал для машины полный вебстеровский "Словарь Шекспира", задал ей соответствующие алгоритмы и историческую кодировку…
- …и получилась прескверная одноактная пьеса, - перебил её Эугеньюш. (Он начинал мне нравиться.) - Как ни печально, даже самым умным машинам не хватает таланта. Улисс - это родительское имя?
- Нет, собственное, - сказал я. - А что, не нравится?
Тут вмешался второй гуманитарий, совсем юный и румяный.
- Мне нравится, - заявил он и вдумчиво разъяснил: - Улисс ведь был не только героем и мореплавателем, он был первым в Древней Греции семасиологом.
Я подумал, что этот парень слишком заучился, но он сослался на эпизод из "Одиссеи", который я совершенно не помнил, а именно: Улисс водрузил весло на могиле Эльпенора и тем самым сделал первую древнегреческую надпись - мол, здесь лежит не кто-нибудь, а моряк.
- Вероятно, и до него многие поколения моряков поступали таким же образом, - уточнил гуманитарий, - но Улисс был первым, о котором мы это знаем.
Мы вышли из факультетского здания на вольный морозный воздух. Я обдумывал, как бы избавиться от гуманитариев, и, должно быть, обдумывал весьма интенсивно, потому что Эугеньюш вдруг умолк на полуслове, покосился на меня, а потом стал прощаться. И увёл с собой румяного юнца.
- Они всегда крутятся возле тебя, эти ларе… латеральные? - спросил я, беря Андру под руку.
Она засмеялась:
- Всегда. Ты прилетел по делам в Учебный космоцентр?
- Я прилетел в Веду Гумана. Видишь ли, там учится одна очень, очень серьёзная особа, надежда этнолингвистики.
- Улисс, не поддразнивай. Не люблю, когда со мной говорят, как с маленькой.
Снег славно скрипел под её мокасинами и моими башмаками. Встречные парни тоже казались мне славными теперь, когда никто из них не вертелся возле Андры. Она потребовала, чтобы я рассказал, как это я осмелился выступить на Совете.
- А что? - сказал я. - Каждый человек имеет право выступить и быть выслушанным. А я - человек. Ты ведь не сомневаешься в этом?
Она быстро взглянула на меня. Мы свернули в тихую боковую аллею. Я украдкой заглядывал Андре в лицо, обрамлённое белым мехом капюшона.
- Чего же ты добился на Совете? - спросила она.
- Ничего не добился. Хроноквантовый двигатель пока что - голая теоретическая идея. Феликс называет его синхронизатором времени-пространства, но все это так сложно, что… В общем, после той передачи с Сапиены началась страшная суматоха. Я пытался пробиться к Феликсу - куда там! Только по видеофону удалось поговорить.
- Какой он, Феликс Эрдман? В газетных снимках сплошные кудри какие-то и маленькое лицо, глаз почти не видно.
- Так оно и есть. Нечёсаный и самоуглублённый. Смотрит вроде бы сквозь тебя. Занятный.
- Улисс, но если все так смутно с этим… синхронизатором, то зачем ты поторопился выступить на Совете?
- И ещё буду выступать, - сказал я, отводя тяжёлую от снега еловую ветку, и снег посыпался нам на головы. - И друзей подговорю, пилотов. И твоих лингвистов. И тебя вытащу на трибуну.
- Ты можешь говорить серьёзно?
- Серьёзнее никогда не говорил. Чем больше мы будем долбить на Совете, тем лучше. Шутка ли - расшатать такую доктрину.
- И ты убеждён, что этот… синхронизатор позволит преодолеть пространство и время?
- Не знаю. Говорю же - пока голая идея.
Мы помолчали. Где-то над головой стучал дятел, я хотел разглядеть лесного работягу в снежных переплётах деревьев, но не увидел.
- Ты знаешь конструктора Борга? - спросил я, держа Андру под руку.
- Знаю, я голосовала за него.
- Ну вот. Когда я выступал, Борг посматривал на меня и усмехался. А потом сказал, что в жизни ещё не слышал такого бредового выступления. Весёлый дядя. Зачем ты за него голосовала?
- Улисс, так ты… ты хочешь лететь за пределы Системы?
- Полечу, если пошлют. Если не состарюсь к тому времени.
- На Сапиену?
- На Сапиену. Для начала.
- И можно будет вернуться обратно не сотни лет спустя, а…
- Улечу в среду, а вернусь в субботу. Может, даже в прошлую субботу.
- Опять начинаешь дразнить? - Она выдернула свою руку из моей. - Просто ты решил прославиться, потому и выступил на Совете. Чтобы все увидели по визору, что есть на свете Улисс Дружинин.
- Конечно. Мне не даёт покоя слава знаменитых футболистов прошлого века.
Мы вышли на опушку рощи. Слева глыбой сине-белого льда высился один из прекрасных корпусов Веды Гумана, справа, за невысокими заснеженными холмами, за перелесками, угадывались в дальней перспективе строения Учебного космоцентра. Перед нами был пологий спуск, изрезанный лыжнями, и ярко-красные домики лыжной базы.
- Где твой жилой корпус? - спросил я.
- Я живу не в корпусе. Мама не захотела остаться одна… и приехала сюда со мной.
- Почему ты говоришь - одна? Ведь прилетел твой отец. В сентябре я сам привёз его с Луны.
- Знаю. - Голос у Андры потускнел. - Отец уехал в Индию. Там сейчас большая работа, расчистка джунглей.
Я понял, что ей не хочется говорить о семейных делах. Однако не сидится Тому Холидэю на месте…
- Давай побежим на лыжах, - предложил я. - Давно не бегал. Провожу тебя домой.
Мы спустились по скрипучему плотному снегу к базе и стали выбирать лыжи. На открытой веранде кафе сидела за столиками, ела и пила шумная компания.
- Эй, Улисс!