– Здесь, в горле речной долины – Фирата, самое дальнее из наших укреплений. На высокой насыпи, с валами, рвами и частоколом, с двумя сотнями стрелков... Если добавить еще полтысячи солдат, гарнизон продержится и двадцать дней, и тридцать. Я же проведу войска сквозь холмы с юга и с севера на равнину... Смотрите! Впереди у тасситов будет наша крепость, справа и слева – взгорья, где всадникам не развернуться, а перед взгорьями – наши воины в панцирях, с длинными копьями и мечами. Мы вырубим их как гнилой лес, перестреляем, подобно уткам на отмели!
Брови Джиллора изогнулись и выпрямились, словно орел взмахнул крылами. Да и сам он сейчас походил на орла: растопыренные пальцы, точно когти, впились в колени, взгляд сделался пронзительным и грозным, серые перья накидки встопорщились над напряженными плечами. То была его стихия: планировать и предугадывать, окружать и наступать, вести в бой войска под рев боевых раковин, свист стрел и грохот барабанов. Пожалуй, в свои тридцать восемь лет он уже доказал, кто является лучшим полководцем в Верхней Эйпонне.
– Сколько людей ты собираешься взять, светлорожденный? – спросил Морисса.
– Восемь полных санр, четыре тысячи стрелков и копейщиков. Ну, еще пятьсот человек из Очага Гнева... бойцов в доспехах, носящих меч и секиру... Думаю, этого хватит.
Коррит, рослый сахем кентиога, внезапно пошевелился. Он был далеко не стар, но более прочих привержен прежним традициям; лишь у него одного на лице синели узоры ритуальной татуировки, которая в Одиссаре, государстве обширном, богатом и просвещенном, уже с полсотни лет считалась дикостью. Даже Кайатта предпочитал боевые шрамы этим нелепым рисункам, которым полагалось свидетельствовать о древности рода и былых заслугах его вождей. Но у Коррита по любому случаю имелось собственное мнение; как все кентиога, он был упрям и неуступчив, словно самец керравао в брачный сезон.
– Значит, светлорожденный, отправятся пять тысяч воинов: передовой отряд на кораблях, а остальные – пешком, в повозках и колесницах, – произнес Коррит, и синие узоры на его щеках дрогнули, словно начиная какой-то причудливый танец. – Пять тысяч человек, поход на четыре месяца, суда, повозки, запасы провианта и оружия – очень дорогого оружия... Доспехи и щиты, мечи и копья, топоры и арбалеты, да еще стрелы к ним... Хотел бы я знать, во что это обойдется, а? И стоят ли подобных денег и хлопот те ничтожные отродья черепахи, что сбежали на запад от власти своих сахемов? – Коррит уперся пронзительным взглядом в Мориссу, потом перевел глаза на Халлу и Кайатту, будто призывая их в союзники. – Пусть тасситские вонючки вырежут их под корень! До последнего человека! До последнего, другим в пример!
– А наши воины в крепостях? – осторожно поинтересовался Халла.
– Воинов убрать за реку! На левый берег Отца Вод!
– Оставив поселенцев без защиты?
– Что с того? – рявкнул Коррит. – Кому они нужны? Какой от них прок? Да и от всей этой войны тоже? Мей-тасса – не Коатль, не Острова, не прибрежные торговые порты, где можно взять много сокровищ; Мейтасса – это степь, пустая земля и полудикий скот! А земли и скота у нас самих достаточно... Разве не так, Халла? – Он уставился на сахема шилукчу, который, казалось, пребывал в нерешительности.
Упрям, но не глуп, решил Дженнак, разглядывая свирепую татуированную физиономию Коррита: знает, на кого надавить! Чуть ли не половина переселенцев, обосновавшихся на правом берегу Отца Вод, еще недавно принадлежала к клану шилукчу, а значит, Халла пострадал больше прочих сахемов Пяти Племен. Согласно древнему закону Варутты, люди, оставившие племя, платили подати лишь главному властителю, Ахау Юга Джеданне, который одновременно являлся и вождем хашинда, самого сильного и многочисленного из всех племен Серанны. Разумеется, такой порядок устраивал сагамора, но не слишком нравился прочим людям власти в Одиссаре. Дженнак заметил, как помрачнело лицо Халлы, как Морисса задумчиво поигрывает своим серебряным ожерельем, как потускнел глаз воинственного Кайатты. Люди означали могущество; больше людей – больше могущества, и никто из сахемов не хотел поступиться ни тем, ни другим. Даже Морисса, лучший из них, отец Вианны.
Коррит приподнялся, собираясь заговорить, но Джакарра, сидевший до того с отрешенным видом, перебил вождя кентиога.
– Восемьдесят тысяч чейни! – внезапно произнес он; взгляд его оторвался от недвижимой глади водоема, зеленоватые зрачки блеснули. – Я подсчитал: этот поход обойдется нам всего в восемьдесят тысяч серебряных чейни. Не так много, я полагаю.
– Восемьдесят тысяч?! Во имя Шестерых! Ты считаешь, что это немного? – Коррит принял картинную позу изумления: руки воздеты к небесам, голова и плечи откинуты назад, брови приподняты. – Восемьдесят тысяч чейни! Ха! Мне и вообразить трудно такую груду серебра!
– Всего восемьсот золотых арсоланских дисков, – с легкой насмешкой произнес Джакарра. – Если у тебя нелады со счетом, сахем Коррит, представь себе десять таких вот брусочков золота, каждый весом в десять мерных камней... – Он показал руками. – Десяток брусков, которые поместятся в небольшом ларце, но спасут наших людей и нашу сетанну...
– Наша сетанна не пострадает, если тасситы перережут поганых обезьян, забывших о своем племени, о родных очагах и долге перед сахемами! – прорычал Коррит. – Если бы мы замыслили поход на Мейтассу ради чести своей либо чтоб доказать свою силу, я первый привел бы воинов кентиога! Но защищать тех, кто покинул клан, я не собираюсь! Я сам закопал бы их в землю или бросил в водоем с кайманами! Я...
– Ты будешь молчать, Коррит, пока Одисс не дарует тебе каплю разума, – прозвучал спокойный голос сагамора. – Мы не оставим своих людей и земли, которые стали нашими. Джиллор поведет войска на запад. Хайя! Я сказал!
Вокруг облицованного розовым гранитом водоема мгновенно воцарилась тишина. Коррит сидел, выпучив глаза и хватая ртом воздух; Халла выглядел смущенным, Фарасса едва заметно усмехался, Кайатта задумчиво поглаживал свои шрамы; лица остальных застыли в нерушимом спокойствии. Чак, великий ахау Одиссара, выразил свою волю, и теперь оставалось лишь обсудить, каким образом она должна быть исполнена.
Наконец Джакарра произнес:
– В День Медведя мои люди подготовят шесть кораблей, каждый с тридцатью веслами. Этого хватит, чтобы перевезти отряд в пять сотен к устью Отца Вод и подняться против течения на три соколиных полета.
– Я пошлю весть в свой Удел, – поколебавшись, молвил Халла. – Когда суда войдут в Дельту, их будут ждать мои воины. Они станут проводниками.
– Мудрое решение, – заметил Морисса, пряча взгляд. – Да, мудрое решение... – Он покивал головой и покосился на карту, словно припоминая, что земли шилукчу тянутся к западу от Серанны, по самому побережью Ринкаса, Внутреннего моря. Люди Халлы, рыбаки и охотники, лучше всех были знакомы с огромной дельтой Отца Вод. – Если надо, я дам гребцов... сто восемьдесят человек, одну смену.
– Я пришлю столько же, – буркнул Кайатта, не обращая внимания на Коррита, раздраженно ерзавшего на подушке. Сахем кентиога свирепо оскалился, потом с неохотой выдавил:
– Я... я тоже...
– Достаточно, – Джиллор скрестил руки перед грудью жестом отрицания. – Достаточно, сахем Коррит. Больше не надо ни людей, ни иной помощи. – Он бросил взгляд на Джеданну, и белоснежные перья на голове сагамора чуть дрогнули, подтверждая его слова. – Пусть кентиога сидят дома... те из них, кто еще не сбежал на правый берег Отца Вод или не поклонился Очагам Рыбаков, Земледельцев либо иного братства... – Джиллор опустил ладони на бедра и выпрямил спину, приняв позу решения. – Ко Дню Медведя будут готовы пятьсот воинов с копьями и арбалетами, а остальное войско – ко Дню Орла. Мы возьмем двести повозок, пятьдесят колесниц и самых быстрых сеннамитских быков. Еще я пошлю приказ всем отрядам, что стоят на левом берегу Отца Вод... передам барабанным боем и посыльными соколами... пусть готовят плоты, много плотов! Переправа будет нелегкой!
– Во имя Шестерых! – Джакарра сотворил божественный знак.
– Да будет с нами их милость! – пробормотали сахемы, касаясь ладонями плеч. Лицо Коррита налилось кровью, но он не посмел выказать открытого неповиновения.
– Кто поведет передовой отряд? – спросил вождь шилукчу.
Фарасса окинул его насмешливым взглядом:
– Неуместный вопрос, сахем Хатла! Совсем неуместный, клянусь утробой каймана!
Джиллор кивнул:
– Тут я, пожалуй, соглашусь с тобой, Фарасса. – Он пристально посмотрел на Дженнака и кивнул: – Ты, наследник ахау, отца нашего, возглавишь первую санру, которая отправится на запад... Так требует твоя сетанна, таков обычай Дома Одисса! И когда ты окажешься в Фирате, брат мой, действуй решительно, быстро, но осторожно. Помни, что говорят тайонельцы, люди лесов: на тропе войны приглядывайся, прислушивайся, принюхивайся и не забудь, где торчат ближайшие кусты. Это не значит, что ты должен в них прятаться, однако... однако не лезь зря на рога тасситских скакунов. Ты должен лишь задержать тасситов, а потому сиди за валом, и пусть твои люди стреляют, мечут горшки с зажигательной смесью и колют копьями. – Джиллор сделал паузу, потом с едва заметной улыбкой произнес: – Не обижайся за мои поучения, родич. Я мог бы поговорить с тобой в другом месте, но сказанное здесь, в Круге Власти, лучше помнится.
– Пренебрегающий советом старшего умирает молодым. Все будет сделано, как ты сказал, брат.
То были первые слова, произнесенные Дженнаком на совете, и никто не счел бы их глупыми либо умаляющими сетанну наследника. В Книге Повседневного сказано: боги говорят с юношей устами отца и старших братьев; изречение же сие справедливо даже тогда, когда юноша увенчан белыми перьями наследника. Дженнак понимал это; правда, к поучениям Фарассы – несмотря на всю мудрость Чилам Баль! – он отнесся бы с меньшим доверием. Но глава глашатаев и лазутчиков не собирался давать ему советов; он молчал, с довольным видом поглаживая объемистое чрево, и, казалось, мечтал сейчас лишь о чаше пальмового вина.
– Выступаем в поход в месяце Цветов... – пробормотал Халла. – В старину такого не бывало...
– И прежде год начинался месяцем Бурь, кончался месяцем Ветров, а посередине меж ним был месяц Войны. – Брови Джиллора изогнулись, словно два туго натянутых лука. – В тот месяц, собрав урожай, предки наши ходили в набег, подобно стае откормившихся за теплый сезон волков. Но сейчас иные времена и иные войны: мы сражаемся не за драгоценные перья и меха, не за блестящие камни, не за светлое серебро и твердое железо... Нам нужна земля! Не охотничьи угодья, а земля, на которой можно сеять хлопок, маис, бобы, разводить скот и строить города.
– Хайя! Отлично сказано, наком Джиллор! – Одноглазый Кайатта стиснул рукоять огромного меча, лежавшего у него на коленях. – Города – это хорошо... туда везут и хлопок, и маис, и цветные перья, и золото с серебром... все, все! А после приходим мы – хоп! – и забираем все добро! Вместе с городом!
Вожди и сыновья сагамора расхохотались, и даже по губам Властителя Юга скользнула улыбка. Джиллор вытянул руку в сторону воинственного сесинаба.
– Ты – старый разбойник, вождь Кайатта! Я имел в виду совсем другое!
– Да, я старый, и я – разбойник... Но клянусь тропой в Чак Мооль, на которую мне скоро придется ступить, я знаю, для чего нужны города! Да и ты тоже, мой наком! Ты – воин, и ты взял для нас немало городов на севере, на берегах Бескрайних Вод!
– Но я их не разрушил, не сжег, почтенный сахем. Они платят дань и процветают под нашей защитой.
– Я знаю. И я помню те походы... Они, Халла, – Кайатта ткнул пальцем в сторону сахема шилукчу, – тоже начинались не в месяц Войны. Клянусь секирой Коатля, удачный набег.– тот, которого не ждут враги! Когда я плавал с кейтабцами в Арсолану... – Тут он внезапно осекся и захлопнул рот.
– Кстати, об Арсолане, – Фарасса встрепенулся и бросил взгляд на сагамора. – Покончив с делами на западе, не поговорить нам ли о юге, великий ахау?
Лицо Джеданны по-прежнему оставалось непроницаемым, но три его сына и сахемы племен с удивлением воззрились на Фарассу. Глава Очага Барабанщиков был известен как человек изрядной хитрости, за каждым словом коего скрывался некий подтекст, а за ним еще и тайное намерение; не всякий мог разобраться в узорах, сплетаемых этим искусным ткачом.
Морисса первым признал поражение. Откинувшись на пятки, он покосился на карту из цветного воска, словно надеясь найти ответ среди миниатюрных гор и крохотных долин западного пограничья, и спросил:
– При чем тут Арсолана, светлорожденный? Или ты полагаешь, что, покончив с тасситами, следует двинуть войско в Державу Солнца? Но мы не враждуем с родом Че Чантара...
– Хвала Шестерым за это! Мы чтим Очаг Арсолана, хотя он постепенно становится рассадником странных и нелепых домыслов... Впрочем, это их дело; я же лишь желал напомнить, что светлорожденный сагамор Че Чантар – могучий владыка, богатый не только мудростью и подвластными землями, но и крепким потомством. Восемь сыновей у него и четырнадцать дочерей, и младшей из них, если мне не изменяет память, восемнадцать лет. Говорят, девушка эта хороша собой, разумна и обладает на диво мягким характером...
– Говорят? – Джиллор приподнял бровь.
– Пожалуй, я мог бы утверждать это наверняка... Мои люди в Арсолане шлют превосходные отзывы о Чолле Чантар. Истинная Дочь Солнца, отпрыск великого рода, с которым потомки Одисса давно не смешивали свою кровь... Подобный союз был бы выгоден и нам, и арсоланцам; во всяком случае, это заставило бы призадуматься Коатль. Претензии Ах-Ширата на Святую Землю становятся слишком опасными... недавно он принял новый титул – Простершего Руку над Храмом Вещих Камней... Как может он претендовать на то, что принадлежит Кино Раа и всем нам, побегам от их божественного корня? – Фарасса широко развел руками, точно пытался обнять шесть Великих Уделов Эйпонны, Оси Мира, протянувшейся с севера на юг на сотню полетов сокола. – Нет. – закончил он, покачивая массивной головой, – я бы подумал о союзе с Арсоланой. Тем более что наш наследник, прошедший положенное испытание, совсем молод... Молодому же властителю нужна достойная спутница, супруга чистой крови.
Словно по команде, взгляды сидевших у овального бассейна скрестились на Дженнаке. С внезапно оледеневшим сердцем он понял намеки брата и застыл, словно зверек, завороженный змеей; лицо Вианны промелькнуло перед ним, подобное бледной луне средь темных ночных небес. Но самым ужасным было то, что в такт речам Фарассы перья на голове сагамора утвердительно покачивались – похоже, мысль насчет брачного союза с Арсоланой не вызывала у ахау возражении. Можно ли было ожидать иного? Многое переменилось на просторах Эйпонны за пятнадцать веков, истекших со дня Пришествия Оримби Мооль, Ветра из Пустоты, но одно оставалось нетленным: забота о чистоте крови.
Дженнак почувствовал, что виски его оросила испарина. Как он был наивен, надеясь, что Вианна станет первой среди его женщин! Да, в ней таилась светлая влага жизни, но мало, слишком мало – едва ли капля, смешанная с густой и багровой кровью ротодайна; а это значило, что ей суждена роль наложницы, но не супруги. Не в этот год, так в следущий ему пришлось бы делать выбор среди девушек из рода Коатля, рода Ареолана или Тайонела... возможно, даже принять супругу из далекого Сеннама либо заносчивой Мейтассы... Когда дело касалось продления божественных родов, ссоры и вражда затихали, словно пламя прогоревшего костра.
Вероятно, он побледнел, и, вероятно, отец заметил это. Перья на голове сагамора качнулись в последний раз, затем раздался его спокойный и размеренный голос.
– Сын мой Фарасса сказал о важном, и это хорошо. Мы обсудим его слова, когда наследник вернется с западной границы. Пока же надо побольше разузнать о дочери Че Чантара. Если девушка и в самом деле столь хороша собой, разумна и добра...
Он не успел закончить, как Фарасса уже склонился в позе покорности; пряча усмешку, глава лазутчиков и глашатаев размышлял о том дне, когда прекрасная арсоланка возляжет на шелка любви рядом с ненавистным братом. Безусловно, его разведчики не лгали, девушка эта и в самом деле красива и умна; что же касается прочих ее достоинств... Воистину, она была не дочерью Солнца, а отпрыском ягуара! Резкая, властолюбивая, острая, как нож из тайонельской стали, заточенный на арсоланском оселке... Такая любого мужчину скрутит подобно мотку мокрой шерсти, выжимая из него и соки, и кровь, и радость жизни! И конечно же, первым делом она разберется с этой красоткой-ротодайна, что греет братцу постель! Хотя для этой девки можно было бы измыслить и кое-что другое, позабавнее... Если она узнает про арсоланку... узнает именно сейчас, когда братец отправляется в Фирату, в пограничный форт, где может случиться всякое...
Раздумья Фарассы прервались, когда сагамор повернулся к бледному Дженнаку: согласно традиции, наследник подавал знак о том, что совет закончен. Вожди уже привстали с пышных подушек, Джиллор махнул рукой своим тарколам, приказывая забрать восковые карты, Джакарра выпрямил затекшую спину – но старый Унгир-Брен не шевельнулся. Его прижмуренные глаза внезапно раскрылись, однако взор их казался словно бы подернутым туманом; как зачарованный, аххаль смотрел на сине-зеленую гладь Ринкаса, блистающую под вечерним солнцем серебристыми всполохами.
– Если великий ахау позволит... – Голос Унгир-Брена был хрипловат, но тверд; голос жреца, привыкшего говорить и с людьми, и с богами.
Голова Джеданны склонилась, и у водоема наступила чуткая тишина. Дождавшись, когда воины с медными подносами удалятся на два десятка шагов, старый аххаль, не отрывая взгляда от морских пространств, сказал:
– Вчера, с ведома ахау, владыки нашего, отправил я свитки – тебе, родич Джакарра, и тебе, родич Фарасса. – Ладони Унгир-Брена дважды соединились в жесте почтения. – Было ли у вас время, молодые родичи, прочесть написанное мной?
– Почему ты послал весть только им, почтенный аххаль? – с ревнивой ноткой поинтересовался Джиллор.
Дело мое, наком, касается тех братств, чьи люди, тайно или явно, странствуют в горах и лесах, водят караваны и корабли, собирают слухи во всех землях Эйпонны... в землях Запада и Востока, в Сеннаме и Тайонеле, в Лесных Владениях и на Перешейке, в Сиркуле, Рениге, на Диком Береге и на Островах кейтабцев... особенно на Островах. – Старик прикрыл глаза, затем, после недолгой паузы, добавил: – Скоро, светлорожденный Джиллор, я поведаю и тебе, и всем остальным об этом деле. Теперь же я хочу послушать тех, кто может разрешить мои сомнения.
Джакарра смущенно улыбнулся; его сухощавое, обычно невозмутимое лицо слегка покраснело.
– Прости, отец мой, я не успел развернуть твое послание. Но теперь я прочту его... прочту немедля... Мы сможем встретиться тут? В День Сосны?
– Да.
– Я приду с первым солнечным лучом, отец мой.
Отец мой... Немногих светлорожденный из Великого Дома Одисса удостоил бы подобных слов! Впрочем, Унгир-Брен годился в отцы, деды или прадеды любому из сидевших у овального бассейна, не исключая и великого ахау; он был старше Джеданны почти на семьдесят лет.