Я очень хорошо помню это собрание. Никакого города, разумеется, тогда еще и в помине не было. Был островок брусчатки, понемногу расширяемый гномами, коробка первого дома, который, естественно, позже будет из-за своей уродливости снесен, пара фундаментов, вычерченных неровными линиями, и громадная черная пустота, взирающая на нас отовсюду. Тридцать или чуть более человек сидят прямо на мостовой. Лица у них безжизненные, поскольку аватары еще по-настоящему не настроились, скулы, щеки, глаза как будто выточены из пластмассы. Скопище манекенов, музей восковых фигур. И перед ними – Платоша, в хитоне, переступающий греческими сандалиями.
Сцена, прямо скажем, запоминающаяся.
Тогда и было в результате дискуссии решено, что все присутствующие в данный момент объявляют себя свободными гражданами, основателями того, чего еще нет. ("Мы, народ"… – шепотом сказала Алиса. Я, честно признаюсь, сперва не понял, что она имеет в виду). А вот дальнейшая натурализация уже будет строго регламентирована: каждый соискатель должен будет пройти тщательный и беспристрастный отбор. Платоша этот механизм неплохо продумал: три рекомендации от действительных граждан, три кодированных сообщения, подтверждающих неограниченный доступ. Главное, подчеркнул он, сохранить прежний настрой, те фундаментальные качества, которые делают нас сообществом, не дать их размыть, не позволить им раствориться в привычном земном эгоизме.
– Наш главный принцип: каждый живет, как хочет, и не мешает другим.
И тогда же была введена система туристических виз, которые на открытом сайте предоставляются всем желающим. Правда, действовала такая виза только двадцать четыре часа. Потом ее нужно было возобновлять.
Сомнения, которые при этом возникли, Платоша тут же развеял.
– Нам, вероятно, не стоит чрезмерно отгораживаться от мира, – пошаркивая сандалиями, сказал он. – Не стоит, ни в коем случае, подражать карикатурным ужимкам той части земных "элит", которые возводят вокруг себя кирпичные стены, ставят охрану, пускают сторожевых собак. Защищают свой рафинированный уют от "быдла", от "лузеров", от "толпы". В этом есть, на мой взгляд, что-то недостойное человека. Зачем нам воспроизводить привилегированную деспотию мещан? Если кто-то хочет увидеть наш мир, пусть он свободно придет и увидит его. И пусть он придет сюда во второй раз, и в третий. Быть может, наступит момент, когда он захочет остаться здесь навсегда. Получит, гражданство, станет одним из нас.
Никто вроде бы не возражал.
И также легко был решен вопрос о поддержке этого многопрофильного продукта. Аль коротко сообщил, что никакой дополнительной платы от нас как от юзеров не потребуется. Достаточно будет объединить наши пользовательские ресурсы в локальную сеть, и держать на дежурстве, то есть постоянно включенными, семь-восемь системных точек. График дежурств будет исполняться автоматически.
– Это наш собственный сервер, и мы тут никому ничего не должны.
Собственно, вот и все.
А в остальном, как предложил тот же Платоша, давайте не будем чересчур забегать вперед, не будем заранее предугадывать что там и как. Когда возникнет проблема, тогда и будем ее решать. Все вместе, не торопясь, мнение каждого гражданина должно быть обязательно учтено.
– И никакой власти, никакого администрирования, никаких принудительных мер. Мы здесь все равны.
Кто бы с этим не согласился?
Только Алиса, сидевшая рядом, негромко сказала, что еще Гесиод – это Греция, в пятом веке до нашей эры – призывал опасаться ораторов. Хороший оратор может убедить слушателей в чем угодно.
– Поверишь в любую чушь.
– А ты что, против? – спросила Квинта.
И Алиса, помнится, опустила глаза.
– Да нет, я не против, – скромно сказала она.
Удивительно, как я все это помню. Хотя должен сказать, что первоначально идея меня не слишком заинтересовала. Конечно, меня, как и всех, привлекал необычный контактный эффект: тотальное подключение, внезапный переход из реальности в виртуал. Такого еще никому добиться не удавалось. Однако разве мало в мире чудес? Чуть ли не каждый день появляется что-нибудь новое. И буквально в то же мгновение оно изо всех сил начинает кричать, что, дескать, ничего подобного никогда еще не было – с экрана телевизора, из эфира радиостанций, с ярких биллбордов, прорастающих на улицах, как мухоморы. От этого в конце концов устаешь. Ну, еще одно маленькое коллективное сумасшествие, еще один набор детских кубиков для тех, кто не повзрослел.
Волна поднимется – волна схлынет. От гудящего напора воды останется только пена.
К тому же, хоть до моего сознания это и не сразу дошло, меня пугала темная пустота, царящая "наверху". Обычно игровой мир компьютера ограничен. Как бы тщательно ни был разработан его геймерный антураж, сколько бы уровней последовательного усложнения он в себя ни включал, всегда есть предел. Границы искусственного четко определены. Вообще, вот он – экран, а вот он – я, находящийся на расстоянии от него. Этот разрыв не преодолеть. Тут же было нечто принципиально иное: бескрайнее, необъятное, исполненное безжизненности ничто, в котором тонешь, как мотылек. Оно притягивало и завораживало. Оно рождало мысли, которые раньше в голову просто не приходили. Квинта, например, могла, сидя на краю мостовой, не шевелясь, часами смотреть в никуда.
Она спрашивала:
– Как ты думаешь, там что-нибудь есть?
Я отвечал, что согласно элементарной логике, ничего там нет. Все, что мы видим вокруг – творение наших рук.
– Нет-нет, – говорила в таких случаях Квинта. – Все-таки там что-то есть. Что-то совершенно чужое для нас, что-то загадочное, что-то такое, чего мы пока не в силах понять…
Она вздрагивала, зябко поводила плечами. Я благоразумно молчал о том, что чувствую то же самое. И, вероятно, не только я. Мало кто из свободных граждан, умеющих ходить в пустоте, рисковал по-настоящему отдаляться от города. Только так, чтобы все время видеть его. Сверхъестественная чернота пространства, наверное, действовала на всех. Действительно, а вдруг там что-то есть? Вдруг в самом деле, бродят в непостижимых глубинах – тени теней? Видимо, просыпались атавистические инстинкты: ночь всегда предвещает опасность. На Земле от черного взора вселенной нас укрывает небо, а здесь, где настоящего неба нет, не может укрыть ничто.
Тьма пронизывает нас как рентген.
И все-таки я в этом мире остался. Тут были два обстоятельства, которые напрочь вытеснили все остальное. Во-первых, как правильно объяснил Платоша, это свобода. До сих пор я даже и представить не мог, каким чудовищным прессом давит на нас Земля: плывешь в безумной толпе, мучительно трясешься в маршрутке, втыкаешься в пробку, протискиваешься, как угорь, по тротуару, мяучат сотовые телефоны, ослепляет реклама, дрожат перепонки в ушах, пылает сетчатка глаз. Тысячи правил, которым необходимо следовать, тысячи обязательств, впитывающихся как радиоактивная пыль, прокручиваешься сквозь них, словно в стиральной машине: влажный, измятый, тряпичный, гул в голове. Нигде от этого не спастись, дома те же электронные щупальца, проникающие сквозь стены – теребят, указывают, направляют, душат в объятиях. Делаешь не то, что хочешь, а то, чего от тебя ждут, идешь не туда, куда надо, а туда, куда все: волочишься, захлебываешься, уминаешься, толком не понимая зачем, почему?
В городе я себя чувствовал, как рыба, всплывшая из глубин. Меня распирало опьяняющее внутреннее давление. Казалось, кровь по всему телу вскипает мириадами пузырьков и щекочет, щекочет, шуршит, будоража сознание. Боже мой, нет больше этих упертых бизоньих стад, этих "лексусов", "оппелей", "мазд", "ситроенов", "тойот", этих "ауди", этих "ниссанов", этих вылощенных "мерседесов", самодовольно прущих по мостовой, нет этих бесчисленных баночек с пивом, этих поддатых компаний, которые что-то выкрикивают и галдят, этих дебильных постеров, этой рекламы, этих фанфар, возвещающих, что мы с каждым днем живем все лучше и лучше. Свобода в городе ощущалась просто физически. Временами меня охватывало желание кричать или петь. Сказывалась, наверное, непривычная тишина. К счастью, Аль почти сразу же дал мне бригаду из пяти гномов, и все первые месяцы я занимался лишь тем, что возводил себе дом.
Смешно теперь вспоминать об этом. Первоначально у меня получалось что-то невообразимо мещанское: с какими-то башенками, с какими-то нелепыми завитушками, с какими-то вычурными многолепестковыми окнами, налезающими друг на друга. Обнаруживалась обратная сторона свободы: прежде всего прорастает пошлость, как и положено сорнякам. Выручила меня Алиса. У нее как раз появился первый световой карандаш, и она двумя-тремя росчерками, безжалостно снесла мой "ампир".
Объяснила, что не надо ничего громоздить.
– Давай сразу же зададим сдержанный стиль. Пусть город будет воплощением нас, а не наоборот.
Ее поддержал Платоша. Он высказался в том духе, что создание мира – это нарицание первоимен. Поставил бог человека и провел перед ним птиц и зверей. И каждой твари земной человек дал имя. Лев стал львом, орел стал орлом. Значащее таким образом стало совпадать с означаемым. С тех пор истинность мира подтверждается истинностью начальных имен.
– Вот так и ты – почувствуй себя Адамом…
Они мне здорово помогли. Кажется, только тогда я стал понимать известную мысль, что свобода – это осознанная необходимость.
В результате возник не аляповатый дворец, который, в сущности, мне был и не нужен, и не шикарная вилла, демонстрирующая своей холеностью тот же мещанский стандарт, возник обычный человеческий дом: три комнаты внизу, две наверху, окна на улицу, уютный внутренний дворик, деревянная лестница с темными лакированными перилами. На крыше я укрепил бронзовый флюгер, а на дверях – небольшую табличку со своим здешним именем.
По-моему, получилось неплохо.
В таком доме можно было прожить всю жизнь.
Он делал человека самим собой.
Даже Алиса, на что уж не любила хвалить, и то сквозь зубы признала:
– Да… Это ты – молодец.
Видимо, что-то во мне проснулось. Внутреннее давление, не скованное условностями Земли, пробудило художественное чутье. С необыкновенной легкостью, которая ранее мне была незнакома, я вдруг начал извлекать форму из хаоса, жизнь – из небытия, нечто – из неисчерпаемого ничто. Причем, не только для самого себя, но также и для других. Без особых усилий я создал контур "Мальчика", который ни Кэпу, ни принцессе Лее почему-то не удавался, и "Мальчик" стал оживать, уже самостоятельно наращивая внутренние детали, затем по просьбе Аля я сделал циферблат для часов, и вдруг через несколько дней, необходимых, по-видимому, для врастания в атмосферу, стрелки их начали передвигаться с мерным постукиванием. Наконец, я помог даже Алисе – сделал тень в галерее, которой она окружила свой дом. Галерея, как выразилась Алиса, сразу же "очнулась и задышала".
Однако вершиной моего здешнего творчества явилась, конечно, Стеклянная ротонда у эльфов. Собственно, сконструировал и поставил ее на всхолмлении сам Альманзор, доверить это священное действие он не мог никому, но вот сделать стекло стеклом, превратить беловатую муть, которой он Ротонду облек, в хрустальную колдовскую прозрачность сумел именно я. И опять-таки, не могу объяснить, как это мне удалось – грани начинали сиять, едва я к ним прикасался.
В общем, я это сделал, и все.
За данный подвиг я был принят в граждане Колонии эльфов, и Альманзор, посоветовавшись со старейшинами, торжественно вручил мне меч с яшмовой рукояткой.
Кто мог тогда знать, что он мне вскорости пригодится.
В общем, месяца через три мне уже трудно было понять, как я раньше обходился без этого. "Мир наверху" поглощал меня целиком – я проводил в нем все время, которое удавалось освободить. Увлекательно было строить собственную вселенную, мироздание, которое принадлежит тебе одному. Ни с чем этого не сравнить. И если бы бог действительно существовал, если бы он хоть чуть-чуть думал о человеке, ввергнутом в земную юдоль, то он обязательно предоставил бы каждому такую возможность, потому что это и есть тот рай, который он когда-то нам обещал.
Я еще не знал, что буду делать, когда закончу свой дом. Может быть, пойду в экспедицию вместе с Кэпом, Чубаккой, принцессой Леей. Узнаю, есть ли границы у пустоты. Увижу дно бездны, внезапно распахнувшейся перед нами. А может быть, попрошусь к Платоше в его Свободную Академию. Пусть возьмет хотя бы слушателем, хотя бы учеником. Я согласен на все. Меня всегда привлекали поиски смысла жизни.
Одно я мог сказать абсолютно точно. Таким, как раньше, я уже никогда не стану. Этот мир меня необратимо преобразил. На Земле я существовал, а здесь я по-настоящему жил.
Я здесь жил, а не существовал.
И я уже ни за что не хотел променять одно на другое.
Каждый, впрочем, объяснял это по-своему. У каждого были собственные причины, чтобы жить не только там, но и здесь. Алису, например, привлекало то, что здесь ей никто ничего не указывает.
Она говорила:
– Это моя жизнь, это моя судьба. Не лезьте ко мне, не тычьте пальцем, не дергайте, не подталкивайте. Я сама решаю, как мне поступить, сама отвечаю за свои поступки.
Аналогичной позиции придерживался и Ковбой Джо. Правда, он рассматривал это в более высоких философских координатах. Он полагал, что у человека есть врожденное право личной свободы, и отчуждение этого права является преступлением против личности. Никто не может ограничивать человека, кроме него самого, он сам должен сказать: вот граница, которую я не буду переступать.
Было здесь что-то от мировоззренческих устоев фронтира. От той смутной эпохи, когда первые американские поселенцы продвигались на Запад. Не зря и одевался Ковбой в той же стилистике: джинсы, клетчатая рубаха, шляпа с загнутыми краями, широкий пояс, кольт в кожаной кобуре. Другое дело, был ли способен этот кольт здесь стрелять, но – вот аргумент, с помощью которого отстаивается свобода.
В свою очередь, Мальвина, с которой я как-то разговорился, ответила, что только в городе и чувствует себя человеком.
– Со мной здесь считаются не потому, что это выгодно в деловом отношении, и не потому, что я могу что-то дать, а чего-то лишить, но потому, что я – это я, такая, как есть, и меня принимают такой независимо ни от чего.
Она взмахнула ресницами.
А Джефф Обермайер, который при нашем разговоре присутствовал, незамедлительно высказал свою точку зрения:
– Морды эти отвратительные можно не видеть, рыла эти свиные, которые показывают по телевизору, хари эти продажные, лживые, разъевшиеся, тупые… Ух, ненавижу…
Причем скрипнул зубами так, что отозвалось эхо в ближайших домах.
Однако лучше всех, на мой взгляд, сказал Аль:
– Пусть это будет красивый город. Пусть он растет сам по себе, как ему заблагорассудится. Пусть люди в нем будут хоть немного людьми, и пусть они живут так, как хотят.
Он мечтательно щурился. Лицо у него светлело. Он точно видел сон наяву.
– Пусть каждый станет самим собой…
Правда, Квинта была с этим категорически не согласна.
– Чтобы стать самим собой здесь, – говорила она, – надо уже кем-то быть там. Надо уже что-то иметь в себе на Земле – то крохотное зерно, которое потом прорастет. А земная жизнь наша, к сожалению, такова, что убивает это зерно прямо в зародыше. Она превращает нас в серенькую аморфную массу, в примитивных рачков, в дафний, в планктон, который руководствуется самыми незатейливыми рефлексами: приятно – плывешь туда, где приятно, больно – отгребаешь оттуда, где больно. Почему приятно, отчего больно – остается за гранью. Вот, в чем тут дело: не из чего становиться самим собой…
Переубедить ее было нельзя. Слова развеивались, как дым. Квинта, отворачиваясь и фыркая, их просто не воспринимала. И также категорически она отказывалась встретиться со мной на Земле.
– Нет, нет, ни к чему хорошему это не приведет!..
Губы ее плотно сжимались.
– Ты там не такая, как здесь? – осторожно спрашивал я.
– Нет, я – такая. Ну, может быть, чуть-чуть себя приукрасила. Совсем чуть-чуть, совершенно не принципиально. И тем не менее, это "чуть-чуть" все решает. Чуть-чуть у тебя, чуть-чуть у меня, в целом получается резонанс. Камертон начинает звучать, когда слышит родственные вибрации. На Земле у нас не будет так же, как здесь. Мы потеряем это "чуть-чуть" и ничего не получим взамен. Давай лучше не будем ничего выяснять. Давай просто будем тут жить, и все.
Она встряхивала головой.
– А что для тебя значит "жить"? – спрашивал я.
– А для меня это значит – вот так.
Квинта подхватывала меня под руку и влекла смотреть, как Алиса с группой энтузиастов пытается создать в одном из дворов Сад камней. Что-то у них там не связывалось: они в тысячный раз меняли форму и размер валунов, песок, которым посыпались дорожки, конфигурацию проволочных кустов, огораживающих будущую обитель покоя.
Или опять-таки подхватывала меня и тащила на край города, где гномы, не останавливаясь ни на секунду, наращивали брусчатку. Распахивалась вокруг невообразимая темнота, постукивали молоточки, аккуратно укладывая в мостовую камень за камнем, у Квинты, словно подсвеченные изнутри, начинали сиять глаза.
Она тоже – как будто пробуждалась от сна.
Она так и говорила:
– Здесь я просыпаюсь.
И это было еще одно обстоятельство, из-за которого я оставался в городе.
4
Начинается то, что Платоша окрестил сатьяграхой. Уже на следующий день Алиса проводит вокруг заведения Коккера широкую желтую линию. Это полоса отчуждения. Предполагается, что ее никто не должен переступать. И одновременно, на этом настоял Обермайер, перед входом в центр Коккера становится пикетчик с плакатом, на котором в доступной форме объясняется, что именно тут происходит. Пикетчики меняются каждые два часа. Сначала дежурит сам Джефф Обермайер, и вид у него такой, что за ограничивающую черту действительно не заходит никто. Затем его сменяет Бамбук, тощий костлявый парень, на котором комбинезон болтается, как на скелете. Непонятно, зачем он выбрал такую несерьезную аватару. А ближе к вечеру на дежурство становится Ковбой Джо и стоит картинно, хоть фотографируй его: ноги расставлены, обе руки на поясе, с которого свисает тяжелая кожаная кобура – Ковбой Джо единственный, кто по негласному соглашению открыто носит оружие – подбородок выпячен и оттягивает шнурок, прикрепленный к шляпе. Зачем ему этот шнурок, ветра в городе нет. Зато вид, как в американском вестерне. Лично я подозреваю, что Ковбой Джо не такой уж ковбой. Это здесь он ковбой, а на Земле, где законы другие, скорее всего, скромный преподаватель университета. Жаргон у него, во всяком случае, не ковбойский. Вот и сейчас, когда мы с Квинтой подходим, он объясняет туристу, вытаращившему лягушачьи глаза, что таким образом мы отстаиваем свою идентичность.
– Это наша земля, это наш мир, и мы не хотим, чтобы он превратился в нечто иное. Право на аутентичность – это право любой из культур в мультикультуральной среде.
Турист только трясет башкой. Лучше бы уж Ковбой Джо вытащил из кобуры свой "кольт". Стало бы, по крайней мере, понятней.