9
Рыло: табак
(жаргон британских уголовников)
Я очнулся голый и весь в Плюшке.
Вам знакомо то паническое ощущение, когда вы просыпаетесь наутро после того, как упились в дым и обкурились в хлам, и чувствуете, вот наверняка чувствуете, что вчера сделали что-то неподобающее?
Ну вот, примерно так я себя и чувствовал.
Я долго пытался проморгаться, подавляя приступы тошноты, и ощупывал себя и удивлялся, с чего это потолок в моей спальне вдруг оказался покрыт кафелем.
Вам знакомо то паническое ощущение, когда вы просыпаетесь наутро после того, как упились в дым и обкурились в хлам, и обнаруживаете, что вы лежите голый в тюремной камере?
Нет?
Так вот, хуже не бывает, точно говорю.
Я закричал. Закричал очень громко. И я вытер лицо руками, и уставился на кишки и темную запекшуюся кровь.
– Плюшка! – завопил я. – Плюшка!
В тяжелой железной двери со стуком открылось маленькое окошко.
– Хрен тебе, а не плюшка, ублюдок, – услышал я в ответ.
– Помогите! – закричал я. – Выпустите меня. Выпустите меня!
Но меня не выпустили. Меня продержали там весь день и дали только тарелку хлопьев и чашку чаю, чтобы я не умер. А около трех часов дня распахнулась дверь, и в камеру неторопливо вошел брат Майкл из школы св. Аргентия.
Раз уж вам незнакомо то паническое ощущение, когда вы просыпаетесь голым в тюремной камере, вы навряд ли поймете ту полнуюпанику, которая охватывает вас, когда вы сидите голым в тюремной камере наедине с монахом-педофилом.
Это полная жопа, и я не шучу.
Брат Майкл покачал головой, показав выбритую тонзуру, и сел рядом со мной на грязную узкую койку. Я отодвинулся от него, и положил ногу на ногу. Брат Майк положил руку мне на колено.
– Плохи дела, – сказал он.
Я начал хлюпать носом.
– Кто-то взорвал мою Плюшку, – заревел я.
– Порвал плюшку, а? – брат Майкл дружелюбно улыбнулся. – Что же здесь плохого? Я помню, как мне первый раз порвали плюшку. Я тогда еще только пел в хоре церкви св. Дамиана в Хирсте, и…
– Не надо, – оборвал я его. – Я имею в виду свою собаку, Плюшку.
– Кто-то порвал плюшку твоей собаке?
Я повернулся к монаху и с горечью в голосе объяснил:
– Мою собаку звалиПлюшка. Кто-то взорвал ее.
– Что-то я плохо тебя понимаю, – заметил брат Майкл, легонько сжимая мне колено. – Однако, мне кажется, нам следует подумать над вопросом, как тебя защитить. Поскольку в твоем доме обнаружено значительное количество наркотиков класса А, тебе придется согласиться с обвинением в торговле ими. Но, думаю, нам удастся снять с тебя обвинение в предумышленном убийстве, если…
– Что? – проговорил я. – Что-что-что?
– Тот тип, которого ты столкнул на ограду – он что, твой конкурент? Тоже торгует наркотиками? Мафиозные разборки? Мне бы не хотелось открыто иметь к этому отношение, пока не получу разрешение у ребят. Я хочу сказать, что я действительномонах, действительнокатолик, и вполне понятно, что я мафиози, но я знаю, с какой стороны мне намазывают масло на облатку для причастия. Если ты понимаешь, что я имею в виду, а я уверен, что понимаешь.
– Что?– продолжал я. – ЧТО?
– С другими обвинениями проще. Совращение малолетних, содержание притона. Как тебе нравятся формулировки?
– ЧТО?– не останавливался я.
– Тебе светит десять лет, – сказал брат Майкл, и сжал мое колено крепче. – Но при примерном поведении выйдешь через восемь – еще молодым, вся жизнь впереди. Конечно, на тебе всегда останется клеймо приговора, и скорее всего, на жизнь тебе придется зарабатывать мытьем сортиров. Но и это не так уж плохо. В сортирах встречаются весьма интересные люди.
– У-у, – завыл я. – У-у-у и у-ху-ху!
– Какая жалость, что ты не монах.
– У-у, – выл я, а потом: – Что?
– Ну, если бы ты был монахом, не о чем было бы беспокоиться. У нас, монахов, теологическая неприкосновенность, мы неподсудны обычному суду.
– Неподсудны?
– Конечно, нет. Мы отвечаем только перед высшими силами.
– Перед Богом?
– Перед Богом. И папой римским. И мафией, конечно. Если бы ты был монахом, ты бы мог выйти отсюда прямо сейчас.
– Как это?
– Очень просто: если ты монах, ты вряд ли виновен в преступлениях, правда? Ты когда-нибудь слышал о монахе-преступнике?
– А Распутин? – спросил я.
– Именно.
– Что?
– Как бы там ни было. Если бы ты был монахом – по крайней мере, не напивался бы, как последний скот.
– Как Роберт Фолкон Скотт (1868-1912), исследователь Антарктиды, который руководил экспедицией, открывшей п-ов Эдуарда VII, а потом экспедицией, достигшей Южного полюса на 33 дня позже Р. Амундсена, и погиб на обратном пути?
– Нет, – сказал брат Майкл. – С чего ты взял?
– Просто так, – я тяжко вздохнул. – Хотел бы я быть монахом.
На лице брата Майкла появилась глубокая задумчивость.
– Есть один способ, – сказал он. – Хотя нет.
– Что "нет"? В каком смысле?
– Ну, я бы мог сделать тебя монахом, и тогда бы тебя освободили от всех обвинений, и не посадили бы в тюрьму.
– Ну так сделайте, – сказал я. – Сделайте!
– Ну, это не совсем традиционный способ. На самом деле это должно происходить в ризнице.
– Ну пожалуйста, – умолял я его. – Сделайте меня монахом здесь. Сейчас.
– Ну ладно. Ты меня уговорил. Сам обряд посвящения не слишком долог, но может показаться тебе несколько неудобным. Выпей-ка лучше. – Он вытащил из-под рясы бутылку с бесцветной жидкостью. – Выпей залпом и найди что-нибудь занюхать.
Вот насколько я был близокк этому.
Если бы в эту самую минуту не открылась дверь, и полицейский не вошел бы со словами, что я могу отправляться прямо домой, потому что никто не выдвигал против меня никаких обвинений, потому что я еще несовершеннолетний и серьезный ущерб нанесен практически только недвижимости, а не физическим лицам…
Вот насколько я был близок.
К тому, чтобы стать монахом.
Снаружи меня ждали родители. Они принесли мне, во что одеться. Я с трепетом вышел к ним, сознавая, что меня ждут большие, очень большие неприятности.
Неприятностей, однако, не произошло. Вместо этого мама обняла меня и поцеловала, а отец назвал меня героем.
Выяснилось, что Т.С. Давстон успел поговорить с ними, и все объяснил.
Он рассказал им, как мы вместе с ним начали генеральную уборку у нас дома, чтобы устроить им сюрприз, когда они вернутся с представления. И как в дом ворвались злобные хулиганы и разнесли все кругом.
И как они взорвали мою Плюшку.
Когда у него потребовали описать этих хулиганов, Т.С. Давстон смог вспомнить лишь, что они были в масках, но "сильно смахивали на цыган".
10
Выбрось сигарету, дружище, на Хамфри Богарта все равно не тянешь.
Народное
Лично я в шестидесятые годы провел время очень неплохо. Я знаю, что о них рассказывают много всякого вздора. Вроде той чепухи, что "если ты помнишь шестидесятые, значит, тебя там не было", и так далее. На самом деле, в те годы были вещи и поинтереснее, чем только "секс, наркотики, рок-н-ролл" (хотя и это могучее трио уже самодостаточно).
Конечно, была свободная любовь: Тайное мировое правительство еще не успело изобрести ВИЧ. Конечно, были наркотики, и многие молодые умы перешли в измененное состояние сознания, да так в нем и остались. И конечно же, Боже мой, конечно же был добрый старый рок-н-ролл. Точнее, добрый новыйрок-н-ролл.
Но было и кое-что еще, много чего еще.
К примеру, были йо-йо.
Может быть, вы еще помните йо-йо: в конце девяностых мода на них ненадолго вернулась, и может быть, даже сейчас такая игрушка валяется в радиоактивной пыли в углу вашего бомбоубежища. Но бьюсь об заклад, вы не сможете вспомнить, что с ней делать, и уж конечно вы не знаете, что йо-йо было изобретено в Брентфорде.
Вот– вот, именно там.
Йо– йо изобрел Норман Хартнелл [Опять-таки, не путать с тем, другим Норманом Хартнеллом]. Это было его самое первое изобретение. Будет справедливо отметить, что, изобретая его, он не намеревался изобрести игрушку. Он изобрел йо-йо в качестве двигателя для своего мотороллера "Веспа".
Норман просто помешался на альтернативных источниках энергии и страдал этим всю свою жизнь. Он пытался сделать двигатель, работающий без топлива. Этот Святой Грааль науки: вечный двигатель. Каким образом это пришло ему в голову, непонятно. Но если бы я заключал пари, я бы ставил на то, что эту идею подсказал ему Т.С. Давстон.
К 1967 году, о котором я сейчас пишу, Т.С. Давстон уже утвердился в роли ментора Нормана.
Теперь Норман стал главой семейного дела, поскольку его отец скоропостижно скончался в результате идиотского несчастного случая, в котором были задействованы наручники, цемент, и глубокий канал. Точные обстоятельства его гибели до сих пор остаются тайной и, хотя полиция провела допросы сицилийцев, державших винный магазин по соседству, не арестовали ни одного. Почему полиция вообще кого-то подозревала, лично я понять не могу. А если они собирались выбить из сицилийцев денег, так этот зловещий план вскоре был сорван.
Потому что сицилийцы были в один миг стерты с лица земли через неделю после смерти отца Нормана, в результате другого идиотского несчастного случая. На этот раз в нем были задействованы их почтовый ящик и брикет динамита.
Они были последними сицилийцами в Брентфорде, и, пользуясь выражением Фланна О’Брайена, не думаю, что этот вид снова будет встречаться в наших местах.
Так вот, 1967 год многие с нежностью вспоминают, как Лето любви. И тысяча девятьсот шестьдесят седьмой год действительно был Летом любви. Конечно, не только летом. Были и другие времена года, и у каждого было свое название. Например, были Зима уныния, Весна тоски и Осень такой полной безысходности, что хотелось вскрыть себе вены. Но по каким-то непонятным причинам люди запомнили только лето.
Я прекрасно помню то лето. Этим летом в жизнь вошли йо-йо и Брентсток.
Да, Брентсток. Легендарный фестиваль, три дня Любви, Мира и Музыки. Я там был, понимаете, и я все видел. Позвольте мне рассказать о нем.
Для меня все это началось одним весенним утром. Мне было страшно тоскливо, хотя и не понимал, почему. Я бросил школу в июле в предыдущем году и с той поры работал, где придется: всегда на подхвате, платили мне мало, и увольняли при первой возможности. Но с этим не было проблем. В шестидесятые годы не было безработицы и как только тебя выгоняли с одного места, можно было сразу найти другое. Конечно, все эти места были дерьмовые, но это лучше, чем безработица.
Однако той весной я нашел себе новое место, и на этот раз весьма перспективное. Меня взял на работу Т.С. Давстон. Официально моя должность называлась "надсмотрщик на плантации", и я должен был одеваться в форму и носить сапоги и кнут. Проще простого. Все, что мне нужно было делать – это ходить между рядов рабочих-иммигрантов, поколачивать их кнутовищем и подгонять, чтобы не отлынивали.
О такой работе можно только мечтать.
Так что я до сих пор не знаю, почему мне было так тоскливо.
У Т.С. Давстона была поговорка: "Завтра принадлежит тем, кто способен предвидеть его". И, конечно, он был именно из таких людей. Я помню, как он однажды сказал, что когда-нибудь в Брентфорде не будет мексиканского квартала, и помню, как я тогда посмеялся над ним. А ведь он оказался прав: к 1967 году почти все латинос перестреляли друг друга, а те, что остались – в основном старухи и девчонки-малолетки – жили теперь в лачугах на краю плантации и работали на Т.С. Давстона.
Возможно, следует подробнее рассказать о том, где располагалась эта плантация. Ведь именно там и проходил Брентсток.
Плантация была расположена на участках Брентфордского садоводческого товарищества св. Марии.
Вплоть до середины шестидесятых в нем еще оставалось немало владельцев участков, которые арендовали клочки земли у городского совета и каждый год, соответственно, собирали с них собственноручно выращенный урожай фруктов и овощей. Но потом один за другим, старики вымирали, и один за другим освобождались их участки.
И Т.С. Давстон скупал их – один за другим.
И теперь они принадлежали ему почти все, за исключением одного. Владельцем этого последнего участка был его "дядюшка", старый Пит, и Т.С. Давстон его не трогал. А все остальные участки перепахали, и огромное поле, отлого спускающееся к Темзе, стало табачной плантацией.
Я немало поломал голову над этим. Я всегда думал, что выращивать табак без какой-нибудь лицензии от правительства – противозаконно. Но, видимо, к Брентфорду это не относилось. К чему угодно, но не к Брентфорду.
Это традиция, или старинный договор, или что-то вроде того.
И вот я стал работать надсмотрщиком. Форма, сапоги, кнут и все такое.
В шестьдесят седьмом году на плантации был первый большой урожай. И все следовало делать именно так, как того желал Т.С. Давстон. Годы труда ушли на это. Табак не слишком охотно растет в предместьях Лондона, но этот конкретный сорт подвергся генетической обработке.
У Т.С. Давстона осталось множество записей, принадлежавших некоему Джону Перу Джонсу, и с помощью Старого Пита он вывел быстрорастущий сорт табака, успешно сопротивляющийся местным вредителям и прекрасно развивающийся в условиях английской погоды. Это было большое достижение, и те, кого охранники пропускали через укрепленные ворота в высокой загороди из колючей проволоки, останавливались на месте, пораженные красотой этих растений. Не слишком надолго, впрочем, потому что иначе они получали от меня кнутом.
В то весеннее утро началась первая жатва. Работницы надрывались на плантации, а Т.С. Давстон и я сидели в высоких креслах, попыхивая только что изготовленными сигарами [скрученными на бедре смуглой девственницы] и потягивая бесцветную жидкость из бутылок без этикеток.
Т.С. Давстон порылся в боковом кармане своего модного кафтана, что-то достал оттуда и протянул мне.
– Бьюсь об заклад, ты ничего подобного еще не видел, – сказал он.
Я внимательно осмотрел этот предмет: два деревянных диска, соединенных тонкой деревянной осью, к которой был привязан кусок веревки.
– Здесь ты прав, – сказал я. – Не видел. Что это?
– Это вниз-и-вверх-и-внизка.
– Легко сказать, – заметил я. – А что она делает?
– Едет вниз, и снова вверх, и опять вниз. Смотри, показываю.
Он отобрал у меня эту штуку, нацепил конец веревки на средний палец и отпустил ее. Когда веревка полностью размоталась, он легонько дернул ее кверху, эта штука взобралась обратно, и он поймал ее.
– Невероятно, – сказал я. – Ничего удивительнее в жизни не видал.
– Это что, сарказм? – спросил Т.С. Давстон.
Я подумал над его вопросом.
– Возможно, – сказал я. – Но как она работает? Там что, моторчик внутри? Или, как было бы правомерно предположить, это работа неких демонических сил?
Т.С. Давстон перегнулся через меня и забрал мою бутылку.
– Тебе, похоже, уже хватит, – заметил он.
Я покачал головой.
– Нет, выпивка здесь ни при чем. Хотя, может быть, это та таблетка, которую я съел на завтрак.
– Ну, это можно простить. В конце концов, на дворе шестидесятые годы.
– Ну так как, все-таки, она работает? Она же нарушает закон тяготения.
– Вот и Норман так сначала думал. К сожалению, не нарушает. А работает она благодаря инерции и этому легкому движению кистью.
– Как и многое другое, – заметил я. – Или, по крайней мере, то единственное, что приходит в голову. Так для чего она? Или ни для чего?
– Должна быть для чего-то. – Т.С. Давстон положил эту штуку на ладонь. – Все должно быть для чего-то. К примеру, ты можешь с ней показывать фокусы.
– Я как раз не могу.
– Ну ладно. Я имел в виду, что ямогу с ней показывать фокусы.
И Т.С. Давстон продемонстрировал это. Он снова послал свою штуку вниз, но на этот раз дал ей проскользнуть по земли и только потом дернул ее кверху.
– Это я называю "выгуляй собаку".
Я похлопал в ладоши.
Потом он показал еще один фокус, на этот раз совершая какие-то сложные манипуляции с веревкой.
– А этот называется "укачай малыша".
Я снова захлопал в ладоши.
Т.С. Давстон показал весь свой репертуар. Он дал название каждому фокусу. Там были "отшлепай макаку", "пощекочи письку", "расчеши бороду" и даже "выпей чаю с пастором". Последний потребовал таких сложных телодвижений, что у Т.С. Давстона даже пот на лбу выступил.
– Слушай, знаешь, что ты сейчас держишь в руках? – спросил я, когда он, наконец, закончил.
– Пока нет. И что же?
– Две деревяшки на конце веревочки. Выбрось эту дурь, пока кто-нибудь тебя с ней не увидел.
Но кое– кто ужеувидел его. Если точнее, все, кто работал на плантации в этот момент, его видели. Они все остановились, и глазели на него и, к моему удивлению, тоже аплодировали.
Т.С. Давстон уставился на столь тепло принимающую его аудиторию, а я уставился на Т.С. Давстона. Он не давал им разрешения бросить работу, и я подозревал, что он сейчас прикажет мне пристрелить парочку тех, что постарше, в назидание остальным.
Не приказал. Потому что вдруг все работницы упали перед ним на колени. Они кланялись Т.С. Давстону.
– Йо-Йо, – закричала одна из них. И вдруг закричали все остальные:
– Йо-Йо!
– Что они делают? – спросил Т.С. Давстон.
Я изумленно потряс головой.
– Они поклоняются тебе. Они думают, что ты – Йо-Йо.
– А кто такой, во имя "Золота Виргинии", этот Йо-Йо?
– А! – сказал я. – Ты не знаешь про Йо-Йо, потому что ты не ходил в школу св. Аргентия, как я. Снаружи мексиканцы, может, и католики, но они также поклоняются своим Старым богам. Один из них – Йо-Йо. Он как-то там облажался, на небесах, и его послали на землю. Здесь он отличился, поработав среди крестьян, и снова взошел на небо. А там опять облажался, и его снова отослали вниз, а здесь он…
– Совершил много добрых дел, и снова вернулся на небо.
– Вот-вот. Снова вверх, и снова вниз, и снова вверх. Точно так, как твоя вниз-и-вверх-и-внизка.
Т.С. Давстон улыбнулся – почти как Господь Бог.
– Точно так, как мое йо-йо, ты хотел сказать.
Жатва в том году была закончена вовремя. И Т.С. Давстону она не стоила ни гроша. Он приказал мне сходить к Норману с тючком табака. Я обменял его на сотню йо-йо, которые этот лавочник выточил на токарном станке меньше чем за час. Т.С. Давстон расплатился ими с работницами, и они ушли счастливые, унося эти священные реликвии в свои хижины, и всю дорогу почтительно кланялись и приглаживали челки. Или как там это называется у женщин. Может быть, челки и называется.
И так на свет явилась йо-йо-мания. Скоро она распространилась по всему городку, и Норман, если бы ему хватило прозорливости запатентовать эту штуку, мог бы сколотить состояние на их продаже.