Я знаю, что тебе помогло, Пхунг, – рассуждал полуслепой старик, похожий на грустную мумию. – Ты познал мир страданий. Ты хорошо понял, что никакой человек не может избежать страданий, ни бедный, ни богатый, ни умный, ни глупый. Ты хорошо пострадал в своей мирской жизни. У тебя, наверное, волосы седые?
Седые, – подтвердили все.
Но не совсем еще, – добавил дотошный монах по имени Чжанг, тоже похожий на мумию, но невозмутимую, настоящую.
Я слушал этих добрых людей, не имеющих своего мнения. Ведь если бы имели, то давно бы впустили в Подвалы свет и простую истину, которая стучится в души: мы находимся в самой гуще стихии чувств. Когда-то человек обходился чувствами вместо разума и на этом пути достиг результатов, которые будоражат воображение и сейчас, – йога, телепатия, ясновидение, откровения Небесного Учителя… И все это достигнуто с помощью "чудесных озарений", "интуитивной мудрости". Вот вам и ахиллесова пята Небесного Учителя, точнее, чувственного метода познания: нужна бессамость, полное отрешение от человеческой природы, чтобы в терапевтических озарениях приблизиться к решению каких-то житейских задач.
А как же личность, свободный дух, интеллект? Всему этому нет места в Даньчжинском Времени?
– Многие животные тоже используют такие же чудесные озарения, – сказал я своим новым друзьям. – В науке это называется "инсайт", способность проникновения, животная проницательность. Когда животному уже не в силах помочь ни инстинкт, ни опыт, ни метод проб и ошибок, ни подражание, оно прибегает к инсайту. Наукой точно установлено…
– Ну и что из того?
Только что я пережил самый настоящий инсайт. Даньчжины сохранили способ инсайта с доисторических времен. Вот суть озарений.
Ну и что, что такая суть? Она от бога. От Просветленного Учителя, который когда-то ходил по земле босиком и научился озарениям под священным деревом.
Очень странно, – сказал полуслепой монах, – что ты, познавший только что маленькую частицу нирваны, говоришь такие не правильные слова. Очень странно, что ты, так и не избавившийся от воли, мысли, желаний, познал частицу нирваны. Я отказываюсь что-либо понимать.
Не надо обижаться, уважаемые. Мой мир и ваш мир ищут, может быть, одного и того же, но разными путями. Ваш путь очень древний, я его уважаю, ведь с него все и началось. Но сейчас есть уже другой путь – познание с помощью разума.
Почему же в Чужом Времени не знают настоящую йогу, почему не умеют останавливать свое сердце и видеть через преграду?
Видят уже через преграду, и еще как. В металл проникают, в структуру ткани – с помощью науки. Все, что чувственное познание постигло, логическое тоже начало постигать. Даже интуитивную мудрость, – ученые давно используют интуицию, уже есть аппаратура, возбуждающая именно начальную интуицию, а не инсайт. И не надо подавлять все чувства и желания, не надо разукрашивать спины синяками…
– Не может такого быть! – заволновался полуслепой. – Спина не побита, желания не умерли – и озарение?
– Именно так. Например, один немецкий ученый открыл во сне формулу бензола, другой, сидя в ванной, открыл новый физический закон… Монахи пили чай, посмеивались.
А почему йогу не открыли? Ты, Пхунг, хороший, но еще невежественный. Тебе еще много нужно читать.
Да, конечно, – согласился я. – Мы так невежественны, что взлетели в космос, опустились на дно океанов, познали тайну рождения живого… А вы с помощью озарений не смогли построить даже самый обыкновенный детекторный приемник.
Чего ты хочешь? – закричал полуслепой.
– Надо объединиться, – сказал я. – Надо сообща искать конечную цель, завещанную Небесным Учителем. Разве вы не поняли, что любая цель за многие века может измениться?
Я окружил себя изображениями даньчжинского бога – статуэтками, гравюрами и рисунками на шелке, дереве, бумаге. Задумчивый и веселый, погруженный в медитацию и с хитро-расчетливой миной на полном, несколько женственном лице. Очень разный этот Учитель. Особенно притягательный портрет на желтом шелке, пришедший из раннего средневековья. Его копии в музеях мира имеются: "Неизвестный проповедник из Сусхара". Сусхар – древнее городище в тропической Даньчжинии.
Массивный угловатый череп, темная поросль на коротком могучем загривке, глаза-пули под бровями, похожими на шрамы с нелепыми пучками волос. Непомерно вытянутое ухо с массивной серьгой в виде кольца. Губы плотно сжаты – как у профессионала-боксера, когда он избивает уже сломленного противника.
– Святого в нем мало, – сказал я, когда впервые увидел портрет на курсах НМ лет десять назад.
Доктор Йенсен согласился со мной:
– Типичная маска монстра, Мартин. Может, это истинное лицо Небесного Учителя, как знать…
Впервые тогда прозвучала мысль, что "Неизвестный…" – это сам Небесный Учитель, а не тот, кто присвоил себе его имя…
И вот я вглядываюсь в лик бога. Веселый, мудрый или даже расчетливый бог, наверное, мог бы завещать человечеству "четыре истинные вещи". Но этот, с маской монстра, мог, наверное, оставить только мизантропическую идею. Например, идею спасения в бессамости.
Неожиданно умер самый немощный и фанатичный из монахов, тот полуслепой старик, похожий на скорбнуюмумию. Он опрокинул на прощание тушечницу с золотыми чернилами, уронил голову на раскрытую тетрадь и затих. Его тело, обернутое в ветхое тряпье, передали в Большую Отдушину, которую снова пришлось размуровывать, а потом замуровывать.
Мы сидели в опустевшей келье монаха и говорили о том, как прекрасна смерть на рабочем месте. Не от голода под забором, не от пули тэурана и не под плетью "героя", а за любимым делом, угодным богу. Плохо сшитые узкие тетради-книги полуослепшего старца были сложены стопкой на его осиротевшем облупленном столике. Теперь их поставят на стеллаж, и пройдут, может быть, годы и годы, прежде чем кому-нибудь взбредет в голову переписать из них в свой такой же труд какую-нибудь забытую цитату или притчу. В эти скорбные минуты мне открылась одна из причин удивительной живучести даньчжинского мирка. Он уцелел в неизменности прежде всего потому, что его мыслители замурованы в Подвалах и не помышляют о создании чего-то нового. И это постоянство, неподвластное векам, расползается по миру, влияет на умы людей, подчиняет и убеждает. Ведь два с лишним тысячелетия даньчжинской истории – весомый довод в пользу ее ценностей.
Да, говорили мы о ценностях в тот день за поминальной кашицей. Чханг вдруг снял связку ключей с гвоздика, вбитого в стеллаж.
– Пойдем, Пхунг, мы покажем тебе то, что в Чужом Времени ценится больше всего.
Наверное, пришла пора испытать меня на "жажду богатства". Зачем? Неужели я должен заменить умершего монаха?
Сокровищница монастыря находилась тут же, в Подвалах. Чжанг отомкнул древние замки и запоры, надавил костлявым плечом на обитую металлом дверь, завешенную густыми тенетами… Я увидел мечи, щиты, булавы, усыпанные тусклыми каменьями, – слой пыли мешал их блеску. Старинные монеты и фигурные слитки драгоценных металлов были насыпаны в ветхие мешки, а также в разные сундучки, которые и сами по себе были огромной ценностью.
Может, в этих богатствах – тоже одна из причин неуязвимости Даньчжинского Времени? Откупались от хищников всех мастей или нанимали тех, кто способен их отогнать? Потому, наверное, религия даньчжинов становится привлекательной для многих и многих в современном мире.
Я поздравил себя с тем, что эти невероятные сокровища оставили меня равнодушным. Только слегка разожглось эстетическое любопытство.
И когда мы уже покидали сокровищницу, я обратил внимание на овальную каменную кладку в дальнем углу подвала.
– Это Колодец для Непонятных Вещей, – сказали мне. – Что сюда попало, то считается навеки уничтоженным.
Я подошел к Колодцу – в пазах между грубо отесанными камнями змеились окаменевшие жгуты извести. Он был заполнен доверху каким-то тряпьем, картонными коробками, обломками посуды и каких-то зеркальных шаров. Я склонился через балюстраду вместе с факелом, сдул с предметов слой пыли. Под ревнивыми взорами монахов я разгреб вершину свалки. Я обнаружил части акваланга, стопку астрономических таблиц и даже колесо от детской коляски (в чхубанге я не встретил ни одной мамы с детской коляской!). И среди этого добра – пожалуйста, мой распотрошенный чемодан. Похоже, в нем искали второе дно. Тут же мои книги и блокноты. И мое монстрологическое (казенное!) снаряжение. Моего жалованья за десять лет не хватит, чтобы расплатиться за него. Приборчик активизации сознания скромно устроился под разорванной крышкой чемодана. Я вытащил его, обтер полой монашеской одежды. Пластмассовая панель была разбита, а в остальном особых повреждений я не обнаружил. И даже крошечные атомные батарейки (тоже бешеных денег стоят!) были на месте, в блоке питания. И даже кассеты с записью психологических тестов уцелели. Невероятно!
В случайности я не верил, но они то и дело появлялись в моей жизни. Тут чувствовалась какая-то глубинная философия бытия, до которой человеческий мозг еще не добрался. Я даже был уверен, что случайности находятся в каком-то родстве с ощущением обреченности, которое не оставляло меня, тем более здесь, в Подвалах. Случайности и обреченность – две стороны одной медали?
– Признайся, Пхунг, ведь для тебя вещи все еще имеют ценность? – Чжанг поднес к моему лицу факел. – Можешь владеть всем, что здесь имеется. Пока ты находишься в Подвалах. Если хочешь, надень на себя сверкающие одежды – их обожали владыки древности. Можешь носить серьги с рубинами, которым вообще нет цены в Вашем Времени…
– У меня уши не проткнуты, – улыбнулся я в ответ, – а так бы с удовольствием. Если не возражаете, я прихвачу с собой мои бывшие вещички.
И я увидел, что пал в их глазах. Они окончательно убедились, что я не дорос до совершенств покойного монаха и поэтому не могу заменить его на ответственном посту.
В келью к Духовному Палачу Говинд вошел со смиренным видом. Сел на циновку для гостей и исправляющихся грешников.
– Учитель! – мужественно произнес Говинд, глядя в старческое морщинистое лицо. – Желтый Раджа убивает не всех людей. Он всегда выбирает, кого убить.
Старичок невозмутимо кивнул.
– Продолжай, "герой".
– Надо собрать данные о тех людях, которых Желтый убил! И надо обработать эти данные на Секретной Машине. Общее, что обнаружит в них Машина, и будет причиной убийства.
– Не надо Машину, – сказал старичок. – На Машине Хранитель Подвалов делает очень важную работу. Надо найти общее без Машины. Как Пхунг нашел прошлый раз.
Они принялись вспоминать каждого из несчастных, убитых или покалеченных тигром, пытаясь определить его характер, образ мыслей, суть его земных дел… Промелькнула ночь, наступил рассвет, подгоняемый хриплым ревом музыкальных раковин. Усталый монах с трудом поднялся на ноги.
– Вот видишь, сынок, и без Машины нашли. Желтому не нравятся плохие люди. Он убивает нечестных.
– Бессовестных… – пробормотал Говинд. – Желтый чует запах совести?
Я подружился с Чжангом. Это был славный малый лет пятидесяти, он стыдливо выспрашивал меня о литературе в Чужом Времени, о религиях других народов, но особенно его интересовали женщины – точнее, чухчи. У даньчжинов есть такое понятие – чухча, то есть грубое, властное, сильное, толстое, капризное, глупое, мстительное существо женского пола. Насколько помнил Чжанг, чухчи всегда волновали кровь настоящих мужчин, из-за них нередко вспыхивали драки, особенно в весеннюю пору. И вообще, сказал он, все даньчжинские женщины – чухчи.
– Но ты, друг, совсем забыл, что это такое? – спросил я в мягкой форме, чтобы не ранить его надорванную душу. – И не все женщины толстые и глупые. Например, Чхина, ваша бывшая живая богиня. Я лично знаком с ней.
Он хмыкнул.
– Чхина… как же, знаю. Ты ждешь, когда она опять придет на стену говорить с тобой через отдушину?
– Если ты знаешь, то и все знают?
– Я еще никому не сказал, что я знаю.
– Но в таком случае, почему она больше не приходит? Я ждал ее каждую ночь. Я слышал в отдушину плеск вод и тяжелые шаги охранников – несмотря на непогоду, они теперь дежурили на стенах постоянно.
– Очень хорошо, что больше не приходит, – сказал глубокомысленно Чжанг. – Чхину я помню. Она была совсем маленькая, когда пробили Большую Отдушину и сюда привели ее и других маленьких девочек.
Он снял с гвоздя связку ключей и повел меня в самую глубокую штольню, которую не прочищали уже много лет.
Мне было известно, что будущих живых богинь испытывали на прочность духа болью и страхом, но когда я увидел низкое мрачное помещение, заставленное скелетами людей и животных, "свежерассеченными" телами, отрубленными головами… мне стало нехорошо.
Мы сдули с них пыль, и они стали очень натуральными, все эти головы и скелеты, а ведь муляжи. Особенно жуткой была рука обезьяны с раздробленными костями, и в морщинистой окровавленной ладошке – человеческий глаз, как волдырь.
– Эта рука медленно приближалась к лицу малышки, а в углу начинал кто-то дышать… – Голос Чжанга был торжественно-напряженным, он взволнованно тискал в ладонях бронзовый светильник. – А еще среди голов и тел были настоящие. Для таких испытаний специально держали преступников, которых нужно было убить…
– Несчастная девочка! – прошептал я. – А кто дышал в углу?
– Кузнечный мех. Его дергали за веревки, выведенные из Подвалов наверх.
– Пойдем отсюда, Чжанг. Зачем ты привел сюда?
– Чтобы ты все знал, Пхунг. Чтобы все правильно понял. Та девочка уже никогда не сможет стать хорошей женой или хорошим человеком.
– Почему? Она же все испытания выдержала? Поэтому…
– Если девочка в этой комнате сходит с ума, ее потом лечат. А если не сходит с ума, то сила страха уходит в глубину души. С такой сильной душой должна быть живая богиня. Ты должен бояться Чхину.
– Подожди… а три ее мужа? Они разве ничего не знали?
– Они знали. Им нужны были деньги. Они женились, забрали приданое и уехали в столицу. Сами ни за что не приедут сюда, а бывшей богине закон запрещает покидать границы монастыря, в котором ее воспитали.
– Верно, Чжанг. Они лишь письма шлют, требуют денег…
– Хорошо, что ты все понимаешь, друг. Теперь ты поступишь правильно.
– Как?
– Ты лучше знаешь как, – уклончиво ответил монах, и мы пошли, спотыкаясь, по захламленной штольне.
Мне стало понятно, что Чжанг пытается вычистить мою душу от последних чувств и желаний. Вот почему он так хитро начал разговор о чухчах! Знал, что любовь к женщине ничему не подвластна?
– Ты хочешь, чтобы я прогнал ее, когда она снова придет? Ты этого хочешь, Чжанг?
– Прогнать мало. Такая сильная чухча будет сниться даже здесь, в священном месте. Другое надо, – едва слышно закончил он.
Понятно, ему до сих пор снятся какие-то чухчи. И тут до меня дошел смысл его подсказок: он советовал убить Чхину! Чтобы я избавился от нее даже во снах! И это советует ученейший монах, которому не положено даже мух обижать! Даньчжинская душа поражала меня все новыми гранями. Значит, для борьбы с особенно сильными чувствами им разрешены крайние меры. Любые меры. Меня потрясло это открытие. Из него вытекало много других потрясающих открытий…
Я переживал затяжную "фазу отлива" и чувствовал себя больным, опущенным в апатию, как в жидкую грязь. Добрые монахи, и сами не в лучшем состоянии, лечили меня с помощью трав, массажа и внушения. Помогало, но ненадолго. Мне уже было понятно, что все мы находимся в очень длительной, если уже не постоянной "фазе отлива", упадка, заторможенности – неминуемое влияние Подвалов. И только выход в животный инсайт (изуверская терапия!) в какой-то мере поддерживал работоспособность подвальных жителей, но на самостные творческие озарения мозг был уже почти не способен.
Осмысляя свое прискорбное состояние, я, кажется, нащупал чрезвычайно важную мысль. Но на ее развитие не хватало энергии. Где почерпнуть энергию? Снова – в инсайт? Однако я уже интуитивно опасался злоупотреблять этим механизмом. Призвать на помощь опыт? Тут энергетических затрат требуется меньше, чем на создание новых идей. Может, поэтому в странах с хроническим голодом в таком почете ЛЮБОЙ ОПЫТ?
Я вспомнил те далекие времена, когда сидел в военной тюрьме по обвинению в "антигенералиссимусском мятеже". Там было плохо с вентиляцией, и мы, молодые, сильные, умные, буквально задыхались, обливаясь потом, с каждым днем теряя агрессивность и остроту мышления. Бывалые заключенные объяснили: такое делается во многих тюрьмах, чтобы унять мятежные мозги. Перед вызовом на допросы мы поднимали своих вялых товарищей к зарешеченному оконцу, чтобы глоток свежего воздуха окислил загустевшую кровь и "прочистил мозги"… Вот откуда у меня столь глубокие познания недугов закрытых пространств.
Я сделал помост из старых стеллажных досок, проломившихся под тяжестью литературы – получилось шаткое сооружение на бамбуковых подпорках. На него я втащил музейную редкость – кузнечный мех доисторических времен, ну да, из "комнаты страха". Разобрался с об-ратным клапаном, горловину меха засунул в отдушину, и пожалуйста – принудительная вентиляция как содружество неолита с двадцатым веком… За час хорошей накачки я нагнал в Подвалы столько свежего воздуха, что дышать стало легче и хворь у всех поубавилась.
Монахи были недовольны. Оказывается, при недостаточном окислении крови легче впадать в священный транс. А я немедля принялся за потерянную было идею и развил ее почти до максимума. Выходит, метод инсайта перестраивает мозг на неадекватные, псевдоположительные эмоции? Как наркотик или алкоголь? И создается такой же замкнутый круг, когда жертва нуждается во все больших "дозах беды" для краткого подъема душевных сил.
Меня взволновало это открытие. Я размечтался о серьезных научных исследованиях на нейрохимическом уровне. Действие даньчжинской бессамости разрушает нейроны Светлого Пятна? И блокирует механизм самости? Проверить бы это все, развить, выявить связи с глобальными законами жизни…
Возбуждение, всегда сопутствующее обретению новых истин, не покидало меня. Я провел остаток дня и ночь на скрипучем колеблющемся помосте, переживая что-то похожее на счастье.
Ну почему инсайт только беда? Человек жил в животном состоянии сотни и сотни тысячелетий, когда он был только охотником и собирателем дикорастущих плодов. Инсайт на этой стадии был мощным орудием познания, как и интуиция, как и вся система чувств. Слава богу, что это сохранили, принесли в двадцатый век. Ведь мы только сейчас начинаем понимать, что чувственное познание – не примитивное, а просто другое мышление. Современный человек с трудом и недоверием учится видеть в других эпохах не ошибки и глупости, а естественные этапы развития, постижения истин, учится понимать чужое мнение, отдаленное веками.
В трактатах, списках, наставлениях и прочих ветхих "глупостях" зашифрованы колоссальные достижения дологического познания мира. Я увидел, как зарождалась личность, как пробивались первые ростки нравственных систем. Я был поражен ясным взглядом древних дань чжинских авторов на проблему родства человека и природы. А ведь подобные идеи мы сейчас внедряем в свой технологический разум. Наши дела на удивление жестоки к животному и растительному миру – свидетельство ориентированного подсознания. С молоком матери с первых бит информации передается неродство человека с окружающей средой.