Шаг навстречу, другой… Поборов леденящий ужас, Ромул позволил ей взять обе свои руки.
- Скажите, зачем вы здесь? Что собираетесь делать дальше?
…Однажды он сам задал подобный вопрос Розалинде. Открыл душу тонкой, чуткой девушке, которую считал пожизненным вторым "я". Выплеснул сомнения многих лет - концентрированную кислоту одиночества - и спросил: "Что же нам делать дальше?"
Не мне делать, а нам, потому что не отделял себя от нее… И Розалинда испугалась. Ромул никогда не видел ее лицо таким искаженным. Несколько секунд она смотрела на Ромула, широко раскрыв рот, со слезами в распахнутых глазах. Затем громко всхлипнула и бросилась вниз по лестнице, грациозно подбирая белое платье со шлейфом. Бежала, точно Золушка с последним ударом часов, вниз по розовым ступеням, мимо надраенных бронзовых фавнов и нереид, вниз, в галдящую сутолоку набережной, где под фонарями ползли кареты и прогуливались разряженные пары, сопровождаемые роботами Второго Возрождения: изумрудными рыцарями, беломраморными девами, диковинными жуками или ящерицами.
У Розалинды был фарфоровый робот, увитый живыми розами. Она плакала, но быстро утешилась. По канонам Лауры, где никто не изменял свой врожденный облик, девушка была прекрасна: округлые узкие плечи, тяжелые бедра, пухлые детские ладони и ступни. Облагороженный вариант Венеры Виллендорфской, божественная родильница. Розалинда утешилась восторгами обожателей, а Ромул понял, что не может больше оставаться на Лауре…
- …Так все-таки зачем вы здесь?
Не поддаваться! Собрать всю волю! Это только игра. Такая же игра, как черные туфельки напротив лебединой пары его сапог. Замшевые туфельки в пыли, носок правой чуть потерт. Можно подумать, что этому существу не дано читать мысли, узнавать прошлое, предвидеть будущее и управлять им. Цель игры недоступна, но выбор скуден: либо без оглядки бежать к кораблю, либо вести себя так, словно перед тобой действительно живая девушка, нуждающаяся в твоих ответах на вопросы.
Итак…
- Прошу великодушно простить меня, но прямой ответ весьма затруднителен. При всем желании могу сообщить вам единственное. Я разошелся с Учителями, старейшинами нашей общины, в понимании того, что есть истина, и взалкал запретного плода.
Она отпустила его руки и медленно покачала головой, словно не веря тому, что слышит; в янтарных радужках качнулись черные точки, подобные мошкам в настоящей окаменевшей смоле.
Ромул витиевато представился и спросил "имя прелестной хозяйки".
Он мог бы поклясться, что она смущена. Ресницы опустились, и на лице блуждает какая-то тихая, обращенная внутрь полуулыбка.
- У нас теперь нет имен, они уже не нужны.
Если это ложь, то бессмысленная. Таким признанием не приблизишь к себе, не завоюешь доверие. Но если это существо не лжет, то… прикажете считать правдой и маскарад с женским телом?
- …Впрочем, если вам удобнее как-нибудь называть меня, то зовите Виола. Я родилась задолго, очень задолго до Перехода; до того, как Лаура стала автономной общиной. Кажется, даже раньше, чем на вашей планете основали колонию! - Ее улыбка стала чуть кокетливой.
- Имя, вполне достойное своей носительницы, - поспешно сказал Ромул, чтобы не услышать точной даты рождения Виолы. - К тому же одно из тех, что слывут красивейшими в нашей общине, где каждый стремится наречь дитя в память героя древности либо прославленного образа искусства. Виолой звалась дивная героиня шекспировской "Двенадцатой ночи"…
Просияв, хозяйка хлопнула в ладоши:
- Как чудесно! Меня назвали именно в честь этой Виолы!
И сразу погрустнела. Спросила трепетно, почти заискивающе - переходы ее настроений были мгновенны:
- Почему вы не верите мне? Как мне доказать, что я не замышляю зла против вас?
Ромул только вздохнул.
- …Учитель обожал готику. Шоколадный дуб стен. Пестрые клинки витражей. Епископские резные кафедры и кресла со спинкой в рост жирафа, увенчанные зубцами и крестами. Учитель сказал Ромулу, боком сидя в кресле-небоскребе, раскинув пурпурную мантию по подлокотникам:
- Соблаговолите объяснить мне, почему столь огорчена ваша нареченная невеста? Как вы, рыцарь, дерзнули быть жестоким с Розалиндой, кроткой голубицей, беззаветно любящей вас?
- Разве она не открыла вам свою душу. Учитель?
- Нет. - Дрогнули козырьки седых бровей, судорога гнева зазмеилась по длинному сухому лицу. - Она уязвлена, но чувство Розалинды к вам не остыло. Она молчит, хотя надлежало бы…
- Учитель, - впервые в жизни решился Ромул перебить того, кому поверяли самое сокровенное все три тысячи жителей братства. - Учитель, спасите меня, ибо пришли губительные сомнения, и нет мне покоя даже ночами.
- Рассказывайте, рыцарь. - Старик величественно откинулся на спинку кресла, смотрел свысока, надменностью скрывая раздражение.
Горло Ромула сжалось. О чем же рассказывать? О том, как год за годом проходил он по центральной площади столицы, по гигантской мозаике, изображающей Муз и Гениев с Дарами Свободных Искусств? Проходил под сахарным портиком Эрехтейона, а по левую руку рыбой-пилой, вставшей на хвост, целился в желтое неземное небо Кельнский собор, а по правую руку надувал затканные барельефами паруса башен храм Кандарья-Махадева, а прямо за спиной Микеланджелова Давида лезли в глаза, оттесняя друг друга, и арка Тита, и колонна Траяна, и православные золотые луковицы… Рассказать, как год за годом накапливалось в нем пресыщение всеми этими подлинниками; как начало вызывать тошноту всеобщее безудержное преклонение перед каждым старинным кирпичом или бубенцом от конской сбруи? Как раздражали вечные лаурянские самовосхваления - с высоких трибун и в интимном застолье: мы-де последние, истинные блюстители человеческого естества, стражи нетленных ценностей?.. Страшно превращение целой планеты в музей, декорацию, кладбище!
Ромул выдавил из себя лишь одну короткую фразу:
- Учитель, мне необходимо побывать на Земле.
Наставник братства, великий философ и художник, должен был понять молодого пилота. Успокоить мудрым, терпеливым словом, доказать справедливость уклада Лауры. Тогда Ромул еще не ожесточился; стоя перед готическим троном, лихорадочно ждал сострадания, прохладной руки на пылающий лоб. Ждал раскрытия каких-то светлых, человечных тайн, несходных с назойливой повседневной пропагандой.
Но Учитель задышал прерывисто и яростно: побелели, стиснув подлокотники, холеные пальцы, злобно сверкнул на них гранатовый пастырский перстень. Сотни лет не слыхано в братстве, да что там - во всей планетной общине подобного кощунства! Он вдохновенно обличал. Высоким сварливым голосом обрушивал громы на прародину. Самообновление, бессмертие… Наконец, этот Переход! Отказ от тела, выстроенного эволюцией! Путь Земли - не ошибка, а чудовищное преступление. Возгордившийся вид. Последний островок подлинного, исконного человечества - колония на Лауре, а так называемые земляне - только искусственные монстры, без морали, без чувств…
Все те же общие места; стереотипы, жесткие, как ошейник. Внезапно в груди Ромула сгустилась тошнота. Он отвернулся и не попрощавшись пошел к выходу - высоченным костельным дверям с рельефами из священного писания…
- …После всего того, что говорят нам об отступниках-землянах наши Учителя и книги, мне чрезвычайно сложно было бы сразу довериться вам, Виола. Не обессудьте, но даже вы, совершившие Переход, не в силах представить себе…
- Мы представляем, - кивнула Виола. - И очень, очень вам сочувствуем. Нам горько, потому что мы ничем не можем помочь. Пока вы не позовете сами.
- Увы, сочувствие и жалость всесильных оскорбительны для столь гордого существа, как лаурянин, - сказал Ромул, успокаиваясь, поскольку уже отчетливо представлял свое ближайшее будущее и не противился року. - Более оскорбительны, чем поражение в открытом поединке, пусть даже он закончился бы моей гибелью.
- Какой поединок? Какие оскорбления? О чем вы, Ромул? - Она опять схватила его руки, изо всех сил сжала. - Поймите же, поймите, со всей вашей гордостью - вы вернулись домой. В свой настоящий дом. На Землю.
Бережно и решительно он освободился от ее пожатия, отступил на шаг, церемонно склонил голову.
- Изволите ошибаться. Мне нет места ни на Лауре, ни среди бестелесных и всемогущих. И если вы воистину благородны и терпимы, вы не отнимете у меня права поступить по своему усмотрению.
- Ромул, поверьте, мы остались такими, как были… Только перешли на новую энергетическую основу, понимаете?
- К великому своему стыду, нет.
Виола нетерпеливо топнула ногой. Она была так по-девчоночьи непосредственна, что Ромул на мгновение перестал верить в ее геологический возраст, в Переход - во все, кроме самой Виолы, которая мучится, объясняя тупице-гуманитарию азы абсолютистской физики.
- Ах, это же так просто! Вымирают животные, разрушаются планеты, гаснут звезды, но Вселенная в целом не стареет, она все время развивается, рождает новые миры… Понимаете? Целым правит закон, обратный закону части. Мы овладели первичной созидающей силой, потребляем ее, как раньше - химическую энергию пищи и воздуха, наши нынешние тела - модулированные участки единого поля… Теперь мы сильнее, быстрее и универсальнее любых машин. Но при этом остаемся мужчинами и женщинами, ибо природа развития - в борьбе и слиянии двух начал. У нас разнообразные характеры, мы совершаем массу глупостей, только… Мы свободны, Ромул. Переход не был ни экспериментом, ни чьей-то прихотью. Он закономерен, как утро после ночи, он не наступил внезапно. Сначала механические костыли для стремящегося к покою, смертного белка: регенераторы, киборгизация. Затем регулярные обновления клеток. И наконец, превращение тела в упорядоченное энергетическое поле…
- Все это более или менее постижимо для такого дикаря, как я, - в смиренной позе выслушав Виолу, тихо проговорил Ромул. - Но, с вашего милостивого разрешения, я все же поступлю так, как мне подскажут мои принципы.
- Извините, - так же тихо откликнулась Виола. - Мы обычно не проникаем без разрешения в чужую психику… Я прочла кое-какие ваши мысли. Любопытство, каюсь. И знаете, что я вам скажу? Ваша настоящая любовь здесь. Нет, не я. Но я знаю ту, которую вы полюбите, а она вас. Навсегда. На миллиарды лет.
Ветер бросил черные пряди на лоб Виолы: янтарь сверкнул, словно сквозь водоросли, - и все погасло. Момент исчезновения был неуловим. Лаурянин поймал себя на том, что уже довольно долго стоит и рассматривает вязь морщинистого ствола.
…Все-таки оружейники древности достигли совершенства в ручном стрелковом оружии, форму пулевого пистолета улучшить невозможно. Он буквально прирастает к ладони, служит продолжением пальцев. Ромул впервые убедился в этом еще на лаурянском космодроме, прорываясь к своему кораблю, - когда молодцы из Стражи Духа, в оранжево-золотых колетах, прятались за вычурными колонками ограды, и никто из них не осмелился поднять парализатор, а пули бегущего пилота свирепо взвизгивали над их шлемами…
Тогда он хотел жить и действовать.
Ах, Виола!.. Какой же неистовой жадностью к жизни надо обладать, каким сокрушительным любопытством к миру, чтобы пройти двадцать, сто, пятьсот обновлений организма и дождаться Перехода, отменившего власть времени!..
Путь, недоступный человеку, потерявшему свое место во Вселенной. Потому что этот человек слишком горд.
Спуск. Такой податливый. Подушечка пальца почти не чувствует его. Спуск…
Он услышал собственный выстрел как бы извне, словно стоял в нескольких шагах и наблюдал. И сразу увидел сходящийся тоннель, пробитый пулей в воздухе, - той самой пулей, что вышла сквозь оба его виска. И еще Ромул понял, что может, если ему будет угодно, наблюдать круговерть молекул в статуэтке льва, оцарапанной тщетным выстрелом, и может слушать песню, которую пел угрюмый мастер в кожаном фартуке, некогда отливший эту пулю…
Ошеломленный, он стоял на ковре над поверженным роботом, а рядом задорно и громко смеялась Виола, и ей вторили другие звонкие, громкие, веселые голоса.
Уход и возвращение Региса
…Пятно осталось навсегда. Регис досконально изучил его грушевидную форму, зеленоватый отсвет нижнего края и туманное дробление центра.
Слепого, искалеченного Региса окружили самой нежной заботой. Вечерами его кресло выезжало на балкон. Нора осторожно брала руки мужа, покрытые нежной послеожоговой кожей, и клала их на прохладные подлокотники. Регис пил крепкий чай. Его лицо было почти неизменно обращено к небу, а глаза прикрыты толстыми темными очками.
Нора принимала друзей и сотрудников Региса, сидела с ними за столом, грустно улыбалась. Она похудела, стала бледной и постоянно настороженной. Она срывалась с места, когда с балкона вдруг доносился скрипучий голос, медленный и невнятный, как старая граммофонная запись:
- Солнышко мое, дай мне сигару…
Когда разъезжались друзья (многие с облегчением), Нора весело спрашивала:
- Тебе ничего не надо, мой повелитель?
- Кроме твоего поцелуя.
Она смеялась, поправляла плед на ногах мужа, проверяла исправность механического кресла, выполнявшего также и роль сиделки, целовала Региса в забинтованный лоб и уходила к себе. Часто, не раздеваясь, падала ничком на постель, лицом в подушку, и лежала так всю ночь.
Медленно, тяжкими трудами одолевал Регис сопротивление сраставшихся конечностей, учился владеть ими. Кресло - огромный блестящий агрегат - перестало охватывать его, как кокон. Регис приподнимался, делал предписанные упражнения. Но тело было все сплошь облеплено датчиками, вживленными шприцами; запрограммированное кресло кормило его, умывало, производило гигиенические и лечебные процедуры.
Чем лучше Регис двигался, тем больше угнетала его слепота. Однажды он заговорил о самоубийстве. Нора позвонила другу семейства, профессору Косову. Тот сообщил, что явится через несколько дней с каким-то очень приятным сюрпризом. Пока что советовал Норе почаще усыплять больного, по возможности без его ведома.
Скоро явился Косов. Электросон Региса был потревожен мелодичным басом мощного двигателя. Возле крыльца разворачивался, зеркальными крыльями подметая газоны, широченный плоский "кальмар". Из машины выскользнул маленький, румяный, стремительный профессор Аркадий Косов, на бегу махнул Норе, жестом запретил спускаться с балкона, взлетел по винтовой лестнице холла. Не останавливаясь, приложился к руке Норы, влетел в гостиную и затормозил на каблуках рядом с креслом.
Забинтованный, покрытый до груди пледом, без кровинки в лице лежал перед ним неподвижный Регис. Свежее солнце удвоенно отражалось в черных озерцах очков, видимые участки землисто-желтой кожи были изувечены шрамами, нос казался собранным из мозаичных смальт.
Его разбудили. Он подал профессору кисть, твердую и холодную, как у манекена.
- Алло, доктор! - зашипел, заскрежетал старый, бессильный граммофон. - Ну, на кого я похож, а?
- На бабочку, которая выбирается из кокона и хочет взлететь.
- Давай взлетим, доктор. С условием, что ты меня поднимешь повыше, а потом уронишь…
Нора закусила губу, на глазах ее выступили слезы; Косов неуловимым властным движением приказал ей успокоиться.
- Давай, Регимантас, Взлетим. Захочешь - упадешь. Не захочешь? Знаю, что не захочешь. Есть разговор. Терять тебе нечего. Обретешь весь мир.
Не обращая внимания на тревогу Норы, он заговорил настойчиво и убедительно:
- Тихо. Молчите оба. Катастрофа не повредила твоих глаз. Дело обстоит хуже. Глаза бы тебе давно сделали новые…
- Я знаю, но…
- Молчать. Повреждены зрительные участки мозга и проводящие пути. Не думаю, чтобы в ближайшие годы мы их вылечили. Бывают случаи, мозг сам исправляет повреждения, но редко. Предлагаю другое.
- Что?
…Оставьте мне мое пятно перед глазами и мое спокойствие. О, господи, опять больница! Стальные иглы жадно, как шашель, точили его тело, оно множилось, вскрытое, распоротое, на экранах телеустановок; он возвращался к сознанию, чтобы стать беззащитным перед болью, и опять терял память и чувства, и нависало над ним оружие хирургических машин. Нет уж, не хочу ни за какие блага…
- Никаких операций. Все быстро и безболезненно. Никаких больниц. Все произойдет дома. Сегодня. Сейчас. Решайся, не думай, не испытывай колебаний. Иначе не отважишься никогда.
При всей самоуверенности, профессор не смог заставить себя обернуться к Норе.
…Он вернулся, словно вынырнув из теплого моря, с памятью о пляшущих бликах, косматом коричневом дне и белых обкатанных камнях, по которым мелькают тени рыб. Слава богу, во сне зрение работало. Но что-то произошло и наяву. Что-то изменилось.
- Слушай, Аркадий, я не вижу пятна.
- Страдаешь по этому поводу?
- Нет, но…
- Все. Больше не увидишь своего пятна.
Легкое жужжание возле самого лица, приглушенный крик Норы. Регис рванулся так, что едва выдержали захваты кресла; два-три шприца выбросили в его тело заряды успокоительных веществ.
- Что это, доктор? Вертикальные полосы, голубой и зеленый цвета…
- Сосредоточься. Сфокусируй.
- Ограда балкона! Честное слово, ограда балкона! Нора, где ты, Нора!
- Я здесь, здесь, милый, смотрю тебе в глаза…
- Аркаша, почему… Почему я ее не вижу? Что это такое? Откуда здесь дерево… вишни…
- Профессор, как ему управлять этой машинкой?
- Стоп. Молчите оба. Регимантас, я заменил твои поврежденные клетки кристаллоблоками. Они вмонтированы в кресло. А сигналы извне транслирует передатчик типа "Флаинг". Твой летающий глаз.
- А, телекамера с обратной связью!
- Да. Новейшая. Неисчерпаемый запас движения. Скорость - до тысячи километров в секунду. Питается любой энергией. Гоняй куда хочешь. Управляется твоим желанием. За два-три дня научишься. Летай!
Нора смотрела на профессора с обожанием. Регис держал двумя руками его руку и горячо, беспорядочно, невнятно благодарил. Косов почувствовал неловкость, откланялся и слетел вниз. Когда он выезжал к воротам, от ветрового стекла шарахнулась ярко-алая летучая вещица, трепетная, как бабочка, вся пронизанная ритмичными вспышками. Регис учился управлять…
Но установившийся мир Регимантаса и Норы не был разрушен.
Вечером больной сидел на балконе и пил крепкий чай. "Флаинг" висел, трепеща алыми огнями, над развернутой газетой. Воздух насыщался запахами близкого цветочного луга, по реке скользили тени лодок, горел костер на дальнем берегу, под обрывом.
- Звезда движется, - сообщила из своего кресла Нора.
- Где? - захрипел Регис, и ярко светящийся "Флаинг" заметался над садом. Он описывал запутанные зигзаги, потому что именно так движется ищущий взгляд человека.
- А-а, вижу… Это, наверное, высотный самолет.
- А может быть, спутник? Посмотри, милый…
И летучий глаз, сверкнув молнией над верхушками яблонь, исчез.
Регис быстро настиг звездочку. Не звездочку - конус густого бело-фиолетового пламени, свирепое огненное сверло. У него не болели теперь глаза даже от самого яркого света.
- Нора, ты знаешь, это ракетный катер. Идет на планетарном режиме. Сейчас облечу вокруг… Бока обуглены, защитный слой сгорел. Наверное, издалека! Так и хочется что-нибудь написать на черном боку!
- Дать тебе мел?
Они смеялись, они полностью отдались смеху, и Меру уже не пугали шорохи и скрипы в механическом голосе мужа.
Скоро она сказала:
- Милый, покажи мне Луну.