Стемнело. Бумага белела смутным пятном. Сквозь черную вязь ветвей теплился лежащий на пасмурном небе красноватый отсвет города. Где-то вдалеке бренчали на гитаре, и молодой надорванный голос истошно вопил: "А ду ю лав э рашн водка? А ду ю лав э рашн водка? О, йес, ай ду! О, йес, ай ду!"
Симагин не успел рук помыть, как звякнул ключ в замочной скважине; задирая мокрые, мыльные ладони, он рванулся к двери встречать, но опоздал – Ася уже входила, надменно глядя мимо.
Зато Антошка сразу вцепился.
– Ты почему на пол капаешь? – спросил он. – Меня вот мама ругает, когда я на пол капаю!
– Не ему ведь мыть, – уронила Ася. Симагин медленно отступил в ванную. Все продолжалось, обшарпанная стена между ними стала еще толще.
– Я только что пришел, – оправдываясь, сказал Симагин Антошке. – И так спешил вам навстречу, что не успел вытереть.
– А мы какой фильм смотрели! – сообщил Антошка. – Две серии! Я так жалел, что тебя нету! Там один наш очень сильный комиссар..."
Ася, не переодеваясь в домашнее, стояла у окна строгая и чужая. Симагин смотрел ей в спину, она не могла не чувствовать его взгляда. Но не оборачивалась. Наверное, она хотела курить.
– А он как подскочит и между глаз плюху – бемц!
– Да, – сказал Симагин, – какая жалость, что я не знал про кино. Я бы с вами пошел.
– А я маме сказал, чтобы тебе позвонить, а она сказала, тебе надо работать и ты поздно придешь... А он все равно еще не упал, а выхватил маузер!
– Я сегодня как раз рано пришел. Еще ужин не остыл.
– Ты что, что ли меня не слушаешь? – обиделся Антошка.
– Еще как слушаю.
Она окаменела. Взгляд жег спину. Но обернуться не могла. Днем сто раз набирала телефон симагинской лаборатории. Но сразу вешала трубку. А теперь не могла обернуться. Ей непрерывно мерещился Симагин в толпе, она стискивала руку Антона, готовая подхватить его и броситься навстречу, и сердце сходило с ума. А теперь не могла обернуться.
Ладони Симагина беззвучно и мягко охватили ее плечи. Где-то на границе сознания мелькнуло, тая, "...он обидел..." и погасло. Она запрокинулась, прильнула затылком к его плечу – веки упали. Он.
– Асенька, – сказал Симагин. Его пальцы повелительно и нежно напряглись на ее узких плечах. – Асенька, ну что ты?
– Симагин, – прошептала она, почти не слыша себя. – Что же ты делаешь, Симагин. Вместо того, чтобы сразу меня высечь, мучил целый день...
Послышался звук закрывшейся двери, и приглушенный голос Антона сказал солидно и с пониманием дела:
– Целуйтесь, я ушел.
Симагин проглотил ком в горле.
– Не-ет, – возразил он изумленно и убрал руки. – Что это ты выдумал? Ты же мне фильм не досказал!
Ася беззвучно смеялась, затылком ощущая, как движется его кадык.
Стены не было.
Некоторое время Антошка и Симагин разбирали варианты борьбы комиссара со все возрастающими количествами белобандитов. Когда комиссар в одиночку очень убедительно положил целую дивизию каппелевцев, усиленную десятком британских танков и двумя аэропланами, причем ни одного человека не убил до смерти, а всех только оглушил и взял в плен, Антон, потрясая руками, возопил: "Ну почему они вот так не показывают?!" Глаза у него горели. Время, однако, поджимало, и Ася стала загонять Антошку в постель. Он резонно отвечал, что в переломные моменты мировой истории истинному коммунару не до сна. Ася, не растерявшись, заметила, что долг доблестного борца – использовать для отдыха краткие затишья, иначе в ответственный момент силы могут изменить борцу. Переодевавшийся Симагин подхватил и, прыгая на одной ноге, из коридора привел несколько примеров из деятельности крупных коммунаров Азии, Африки и Латинской Америки, когда они попадали в трудные положения из-за недооценки роли отдыха. Убежденный Антон немедленно дал себе совершенно секретный приказ идти спать и начал вымогать у Аси честное слово, что его разбудят сразу, если произойдет нечто решительное. Ася торжественно поклялась, и через десять минут Антон ровно сопел.
Симагин пил чай с кр-рэнделем. Чай был замечательно вкусный. Симагин удовольственно прихлебывал, опять ощущая непоколебимую уверенность в благополучном исходе решительно всего, и в этот момент в дверь кухни несмело постучали.
Симагин удивленно поднял голову.
– Можно? – спросил женский голос; разумеется, Асин, и все-таки какой-то не Асин, напряженный и робкий.
– Э-э, – ответил Симагин, – конечно...
Дверь медленно отворилась.
Ася была в том белом платье, о котором он мечтал. Она была в белых девчачьих гольфах, на голове ее громадной ласковой стрекозой уселся белый бант. Она стояла, скромно сдвинув щиколотки, и теребила ремешок сумочки.
– Простите, пожалуйста, что я так поздно, – сказала она застенчиво. – Ужасно поздно, да? – она на секунду подняла веки, стрельнула глазами и опять потупилась.
Симагин перевел дух. Начиналась игра, но какая – он пока не понимал. Когда он увидел такую Асю, ему стало не до игр.
Ася терпеливо ждала.
– Нет, вы совсем мне не помешали, только я... тут по-домашнему, простите...
– Ой, это ничего! – поспешно сказала она.
– Тогда проходите, прошу вас. Хотите чаю?
– Благодарю вас, Андрей Андреевич, я не голодна, – скромными шагами она вошла в кухню, и от движения грудь ее, обещая, открыто заколебалась под тонкой белой тканью. Симагин опять на миг позабыл все слова, и Ася, чувствуя прикосновение его взгляда, смутилась не шутя, ее шею и подбородок залила краска.
– А откуда вы знаете, как меня зовут? – спросил Симагин.
– Так я же к вам и пришла. Меня зовут Таня, я учусь в десятом "бэ" классе сто третьей школы – той самой, в которой учились вы. Мы собираем информацию о наших выпускниках, ставших великими людьми.
У Симагина отвалилась челюсть, но он тут же мобилизовался.
– Ну, разве я такой уж великий, – сказал он небрежно. Школьница Таня вся так и подалась к нему, распахивая свои замечательные глазищи:
– Конечно! Я про вас сочинение писала – "Наш современник"! – она осторожно, одним пальцем обнаженной руки тронула вчерашнюю гвоздику. – Какие замечательные цветы, – сказала она благоговейным шепотом. – Это вы купили?
– Я.
Она покивала – бант напряженно замахал полупрозрачными крыльями.
– А ваша жена уже спит?
– Э... – отозвался Симагин. – Знаете, Танечка, ее нет дома.
– Где же она в такой поздний час? – наивно удивилась школьница Таня. Симагин неопределенно пожал плечами. – А она не обидится, если застанет здесь молодую девушку?
– Она не вернется сегодня, – решился Симагин. – Видите ли, они с сыном поехали в гости к ее маме и там переночуют.
– Правда? – с восторгом произнесла прекрасная десятиклассница.
– Правда, – заверил ее Симагин. Он понял свою роль. – А вас не будут ругать дома? – заботливо спросил он. – Ведь уже действительно поздно.
– Я родителям сказала, что мы всем классом идем смотреть мосты. Так что я хоть всю ночь могу... Ой! – она как бы испугалась. – То есть я не то хотела...
Возникло колдовское ощущение – будто все и впрямь впервые. Будто они оба новые, и могут быть такими, какими захотят; или такими, какие они сейчас, вне нажитых опухолей и шрамов; будто позади – ничего, зато впереди – все: неведомое, сверкающее, без рутины и шлака... Воркуя, они перешли в комнату. Симагин зажег торшер, включил магнитофон тихонько. Таня прохаживалась, будто бы осматриваясь, а на самом деле показывая себя – держась очень прямо, грациозно переступая стройными ногами. Платьице туго охлестывало их при каждом шаге.
– Замечательная музыка. Так и хочется танцевать, – остановилась и сказала искусительно: – Я вас так стесняюсь.
– Правда, давайте потанцуем, – вдруг тоже как-то застеснявшись, предложил Симагин.
– А ваша жена? – спросила Таня. – Она вас поймет?
– Не знаю, – честно сказал Симагин.
– Скажите, Андрей Андреевич, – она огладила платье на груди и спросила едва слышно: – А я... вам нравлюсь?
– Очень. Вы же видите, Таня.
– Я красивая, да?
– Да.
– Я же совсем молодая.
– Совсем, – ответил Симагин, все больше волнуясь. Это была еще игра – и уже не только игра, и он опять не понимал, что.
– Вы этого еще не знаете, но вы поверьте мне: я очень нежная и добрая девочка.
– Глядя на вас, Таня, – чуть перехваченным голосом сказал Симагин, – в это нельзя не верить.
– Я в вас влюблена по уши.
Он смолчал. Она глубоко вдохнула воздух и отчаянно спросила:
– Вы бы хотели, чтобы я стала еще другой вашей женой?
У него совсем перехватило горло. А она, мягко и жарко сверкая взглядом ему в лицо, спросила еще:
– Не просто до утра, а надолго? Чтобы и я, и она? Нет, не так, простите, – всполошенно прервала она себя и поправилась: – И она, и я?
– А вы бы хотели? – только и смог спросить он, но она, не давая ему ни секунды передышки, сказала просто и просяще, словно это разумелось само собой:
– Господи, да я бы все за это отдала, я же вас люблю. А вы?
То была не игра – волшебство. Юная фея нашла тон с таким пронзительным чутьем, что в ответ нельзя было ни отшутиться, ни сфальшивить. И Симагин, раздираемый сладкой болью соединения, сказал, как говорят иногда в миг тоски или счастья со случайными собеседниками, но почти никогда – с теми, с кем пылесосят квартиру и считают трешки, оставшиеся до зарплаты:
– Я был бы очень горд, Таня... очень... счастлив. И очень бы всех любил. И... очень много мог бы, гораздо больше... – он с силой провел ладонью по щеке, и вдруг улыбнулся беспомощно: – Значит, хотел бы?.. Но только если бы нам всем не приходилось друг другу врать. А это, наверное, невозможно...
Она смотрела на него с восхищением и печалью.
– А жена вас часто не понимает?
– Случается... Наверное, как и я ее.
– Не сердитесь на нее. Пожалуйста.
– Я никогда на нее не сержусь. Не умею. Только очень страшно и все валится из рук.
Она пошла в его руки.
Сквозь неощутимое платье, лишь усиливающее близость наготы, замерцало в его ладони ее тепло. Перед глазами покачивался огромный бант. Он ласково передвинул одну ладонь ей подмышку, а другой осторожно потянул к себе, как бы поворачивая – она поняла, она удивительно понимала его руки: продолжая переступать в танце, изогнулась гибко и в распахнутую ладонь Симагина преданно вошла прохладная выпуклость, увенчанная твердой, набухшей короной. Симагин потерял дыхание, и Ася не сразу смогла произнести то, что хотела – настолько оглушающим оказалось это простое прикосновение.
– Вы не осуждаете меня?
– Я преклоняюсь перед вами.
– Я очень долго не решалась прийти. Но не смогла не прийти. Потому что любить надо только того, кого любишь, правда? Что бы там ни было. Иначе жить незачем.
– Моя жена часто повторяет одну фразу: люблю – это значит, помогаю, пока не сдохну.
– Эту фразу она впервые услышала от вас. Вы просто забыли.
Он хотел спросить: "Откуда вы знаете, Таня?", но спросил:
– Мне можно поцеловать вас?
Она засмеялась тихо, как мама подле засыпающего ребенка, и плотнее вжалась грудью в его ладонь.
– Вам все можно.
– Все?
– Таким, как вы, должно быть можно все. И я жизнь положу, чтобы этому помогать. Чем больше вы сможете, тем лучше будет людям. Всем-всем.
Ослепительной алой молнией касание губ распороло тьму в закрытых глазах. Мир закружился, закачался, как сверкающий колокол. Симагин стал снимать с Аси платье, и без памяти влюбленная девочка, почти не защищаясь, лепетала: "Нет, нет, подождите чуточку...", а он уговаривал шепотом, властно и нежно умолял; глубинно светясь, будто белая яшма в лунном мерцании, Ася упала на колени, помогая раздеться уже ему, прижимаясь лицом, страстно ловя открытыми губами, а потом, прошелестев, развернулись, как почки весной, свежие простыни, и Ася стала маленькой, вся поместившись в его руках, ее можно было лепить, как глину, как воск, и он слепил из нее живой цветок; счастливый цветок расцвел от тепла, раскрылся, и Симагин вольно упал в его трепетную горячую глубину, с гортанным всхлипом Ася выгнулась дугой, раскинув восхищенные, но по-прежнему таинственные лепестки рук и ног – терпкая судорога била его и ее друг о друга долго, долго, и когда, казалось, исступленное двуединство стало вечным, грянул тянущий взрыв, огненная вспышка извергающегося протуберанца; они еще обнимали друг друга, но чувствовали: удаляется... отламывается... гаснет.
– ...Какая ты актриса, – сказал Симагин. Ася тихонько засмеялась и ответила:
– Лиса Патрикеевна. По должности положено.
– Ничего себе по должности, – он озадаченно покрутил головой. – Хорошенькие же у вас там должности... Лиска-Актриска.
Она польщенно сказала:
– Ты сам, между прочим... Казанова. Такое мне нашептывал!
– Правда? – глупо гордясь, спросил Симагин. Она встряхнула головой и задорно продекламировала:
– С неба сыплется снежок! Жить на свете – хорошо!
– Неужели помнишь?
– Самый светлый день, – сказала она его словом, и повторила, чтобы он вспомнил наверняка: – Мне было так светло.
Он вспомнил. Она поняла это по свету в его глазах.
– Расскажи мне мой стих, – попросил он.
– Думаешь – забыла? – она уселась, обняв колени руками, и старательно, как первоклашка, стала читать:
– С неба сыплется снежок,
Жить на свете – хорошо.
Я слепил себе снежок,
А потом слепил ышшо.
– Здорово! восхитился Симагин. – Даже про "ышшо" запомнила!
– Не мешай.
Я снежком в тебя попал,
А другой тебе отдал.
Ты промазала в меня
И сказала: жизнь – фигня.Я еще снежок скатал
И опять тебе отдал.
Ты отнекиваться стала,
Это что-то означало.Я нагнулся мало-мало,
Как бы что-нибудь нашел.
Ты стрельнула и попала,
И победно закричала,
Заплясала, и сказала...
Она сделала паузу, стрельнув на Симагина озорным взглядом, и закончила:
– Жить на свете – хорошо.
Симагин слушал, улыбаясь до ушей. Потом перевел дух – оказалось, он не дышал, пока она читала – и благодарно прижался щекой к ее упругому бедру.
– Ты мог бы стать большим поэтом, – сказала она лукаво.
– Будешь издеваться – побью.
– Это мысль. Знающие женщины говорят, что когда любимый бьет – это ни с чем не сравнимо.
Он легонько шлепнул ее.
– Давай отложим, – сказала она мягко. – Я же никуда не денусь. А сейчас спи, любимый.
Он закивал, гладя щекой ее гладкую кожу.
Самый светлый день... Симагин был истерзан стыдом, уже две недели не встречался с Асей, даже не звонил – и вдруг она позвонила ему на работу сама, как ни в чем не бывало. Куда ты пропал, солнышко? Я соскучилась ужасно. Знаешь, мама сейчас в творческом доме в Комарове, переводы свои переводит, мы с Антоном едем к ней на субботу. Присоединяйся, сейчас красоти-ща. Пообедаем там, оставим ей Тошку и побродим всласть! Не пожалеешь!
Мир был скован бесснежным морозом, беззвучным и голубым. Покрытый изморозью, твердый, как дерево, песок глухо отстукивал под ногами. Нескончаемый напевный шелест стоял над морем, затянутым стеклянной чешуей трущихся друг о друга льдинок, рубиновый свет декабрьского солнца переливался в них и скользко сверкал.
День угасал, когда Ася и Симагин свернули в лес. Снежная крупа тонким слоем припорошила песок и хвою на открытых местах; под огромными елями угрюмо темнели неукрытые бурые пятна. Розовый отсвет неудержимо таял, воздух заполняли прозрачная синяя мгла и тихая печаль не то умирания, не то освобождения. Здесь, вдали от плоского шелестящего простора было потусторонне тихо, и Асе взгрустнулось; Симагин, чувствуя себя виноватым за все, начал придуриваться, как умел, смешить, пытался залезть на дерево, затеял игру в снежки... а стих сложился сам собой после того, как Ася влепила ему нашпигованным песчинками и хвоинками снежком в аккуратно и якобы невзначай подставленную филейную часть.
Возвращались, почти не разговаривая, и были так всеобъемлюще, так по-зимнему нежны друг с другом, что в тот вечер Симагин смог взять ее.
Вспоминая и улыбаясь, он заснул.
Она некоторое время сидела, не двигаясь, и коротко взглядывала на его мальчишескую спину с выпирающими лопатками и позвонками. Смотреть было нельзя – он хоть и отвернулся, но спал невыносимо чутко. А ей нравилось смотреть. Очень осторожно она легла и укрылась. Как сегодня чудесно. Даю счастье. Никто так не может, одна я. Был хмурый, усталый. И вот засверкал. Ей хотелось еще прильнуть, почувствовать кожу кожей. Он спал. Как он выматывается. Как он красиво спит. Хочу все время быть женщиной. Не просто человеком, который заботливо маячит рядом, – желанной. Всеми желанными. Хочу, чтобы Вербицкий больше не приходил.
Она уснула, и ей снилась радуга. Ася скользила между ее неощутимыми, туманными слоями, сама бесплотная и невесомая, как воздух, и ей казалось, что в детстве она уже бывала здесь, да позабыла дорогу – а теперь нашла и останется уже навсегда среди праздничного великолепия и тишины, тишины...
Отчаянно зевая, Симагин ворвался в лабораторию.
– Аристарх Львович, – позвал он, – я бы хотел поговорить с вами перед запуском. У вас найдется время сейчас?
Математик группы сумрачно поднялся из-за своего стола.
– Объявляется отпуск на четверть часа! – громко возвестил Симагин. – Покидать помещение разрешается!
– Есть! – бодро воскликнул Вадик Кашинский. И лукаво осведомился: – А отпускные где можно получить?
Смеясь, Симагин шикнул на него, и Вадик пулей выскочил из лаборатории.
Карамышев с отрешенным видом озирал бездействующие приборы; мощные очки его посверкивали холодно. Он был очень дельный математик, Карамышев. Только нелюдимый. Отгороженный. Ему уже шло к сорока.
– Помните? – спросил Симагин, показывая ему вчерашнюю страницу блокнота. Математик всмотрелся.
– Разумеется, – ответил он сдержанно, – странно было бы не помнить. Наши неудачи мне памятны. Это прогиб в начале онкорегистра, не так ли?
– Так, – подтвердил Симагин. – Только никакой это не прогиб.
– Простите? – бровь математика удивленно высунулась из-за тяжелой оправы.
– Знаете, это, наверное, что? 3десь в момент контакта резонабельных спектров и возникает резонанс. Тут вымахнет здоровенный пичище. Никакой это не прогиб, а пик, только потенциальный. Пока спектр не в резонансе, фиксируется лишь момент ожидания. Естественно, стандартный матаппарат его не описывает.
– Одну минутку, – чуть нервно попросил Карамышев.
– Участок ожидания аппарат не способен охватить, – пояснил Симагин, – поскольку этот участок не несет обычной биоспектральной информации. Мы долдоним: резонанс, резонанс. Мечтаем о нем... Вот тут он, тут! Ежику же понятно: резонирующий спектр должен отличаться от несрезонировавшего. В первом случае спектрограмма обязательно отразит всплеск, вызванный резонансной накачкой!
– Остроумно, – отрывисто сказал Карамышев, хмуря свой широкий, с залысинами, лоб.