14
Стояла черная ночная жара. На нем были одни кальсоны.
"Я ношу ребенка короля Франции!" От этого широковещательного заявления Карла со вчерашнего дня мутит. Оно застряло где-то между барабанной перепонкой и мозгом, как это бывает со шлягерами, каламбурами и обрывками месс. Застряло и гвоздит. Карл спрятал голову под подушку и сделал вид, что собирается спать. Под подушкой было жарко, как в экваториальном лесу, чего и следовало ожидать.
Вчера в присутствии Луи он решил, что к Изабелле больше не пойдет, потому что ему этого не хочется. Молодой Карл презирал психоанализ, но тут приходилось признать, что под этим "не хочется" зарыта целая собачья упряжка.
С одной стороны, Изабелла ему понравилась. Вкус Людовика скрепя сердце пришлось назвать безупречным, а его выбор одобрить, причем искренне, совершенно искренне. Он уже обжился со своим намерением жениться на одалиске. Как вдруг эта беременность! Но ведь, монсеньоры, это уже слишком! Как он мог об этом забыть?! Беременная одалиска – это как холодное пиво на катке! А между тем выходит, когда они вчера занимались любовью, ребенок короля Франции, эмбрион чужого бастарда, словно бы смотрел на все это изнутри, выставив перископ, как подводник "Кригсмарине"? И что, может быть потом, двадцать лет спустя, этот вот подросший эмбрион, уже обученный фехтовать, писать и выпивать, возьмет да и похлопает по плечу немолодого герцога Карла (в которого тот превратится, никуда не денется), а потом шепнет то ли лукаво, то ли доверительно – "помню-помню!".
А между тем выходит, что если он женится на Изабелле, то придется усыновить этого ребенка, дать ему долю в наследстве и учить его фехтовать, выпивать и грамматике? А между тем это что-то новенькое – герцогу усыновить ребенка короля, словно казанского сироту! Или, того хуже, всю жизнь делать вид, что это ребенок твой, на людях проявлять к нему теплые чувства ("У-тю-тю-тю-тю! Идет коза рогатая за малыми ребятами!")? Ясно же, что не проявлять их на людях может себе позволить только настоящий отец, такой как батюшка Филипп. А между тем будут пересуды и анекдоты ("Приезжает граф Шароле из командировки…"), потому что разрез глаз у этого Изабеллиного baby будет чужим, совсем не как у Великих герцогов Запада, и многое другое, такое же безотрадное.
Вчера, когда Карл возвратился к себе, у него случился припадок гадливости такой силы, что в голову стали приходить мысли о целибате. "Слава Богу, не о самооскоплении", – утешил Карла Луи и тут же получил затрещину – за профанацию. Луи морщился и тер красные глаза – экзистенциальный кризис герцога выволок его из кровати. Но несмотря ни на что, ему удалось заверить Карла, что он полностью разделяет его омерзе-отвращение и что он согласен со всеми пунктами, поскольку сам, поскольку сам не единожды испытывал бурю и натиск чувств в подобных деликатных ситуациях. И тогда Карл торжественно поклялся, что более не вступит в связь ни с одной беременной женщиной, даже если эта женщина Изабелла. Это была опасная клятва, поскольку на откровенность, подобную Изабеллиной, рассчитывать было глупо, а значит, нарушить данное слово можно было даже невольно.
15
Чтобы залучить сон, Карл старался дышать ровно.
Когда мужчины – это без обмана. Перед женщиной всегда имеет смысл что-то разыгрывать. Даже если не сознаешься себе в притворстве. Перед пейзанками – графа. Перед благородными – таинственного мистера Икса с хладным сердцем. Перед матерью – сына. Перед стрелами – святого Себастьяна. Только перед Мартином ничего. Если бы Карл пытался разыграть перед ним влюбленного, равнодушного, колеблющегося, все равно ничего не получилось бы. Потому что когда двое мужчин – это без обмана. То, что получается, – это и есть то, что правдиво. Ничего не разыграешь. Стоп. А между тем женщины тоже тебя все время разыгрывают! Не только любят, обманывают, оплакивают – об этом написаны килограммы килобайтов – но еще и разыгрывают!
Карла осенило. Как положено в таких состояниях, он вскочил и огляделся. Здесь подошло бы закричать "эврика!". Все прочее он тоже сделал неправдоподобно резво. Чересчур резво для того, кто уже шестьдесят четыре минуты собирается заснуть. Выпил воды из графина. Выпрыгнул из кальсон и, держа в каждой руке по штанине, бросил их в темноту за спиной – что-то похожее можно видеть, когда барышня скачет через веревочку. И в чем был, то есть абсолютно голый, вышел в коридор, у которого не было в ту ночь иного предназначения, кроме как привести Карла к Изабелле. Нечто важное напоминало копье, направленное в пах невидимого врага затупленным концом, и, конечно, ручку от сковородки. Но, как ни чудесно, в своем намерении не прикасаться к Изабелле, пока не проверит свою гипотезу, Карл был по-прежнему тверд. В данном случае им двигал эрос познания.
Его видел де Круа. Услышав шаги, он приник к оконцу нужника, чей диаметр с точностью повторял (по нумизматической прихоти Филиппа) диаметр турского ливра. Увиденное мгновенно утвердило на лице графа де Круа знаки того жгучего интереса, с которым Левенгук впервые созерцал в свой микроскоп житейские будни страны микробов.
16
Бернар, доверенное лицо старого герцога Филиппа, клевал носом у глазка. Его наблюдательный пункт находился в узкой-преузкой каморке, которая тайно обнимала один из углов комнаты Изабеллы Нормандской. Несмотря на узость каморки, из глазка открывался отличный вид.
Бернар был немолод, очень состоятелен и всеми уважаем. Он согласился наблюдать за Изабеллой только потому, что Филипп очень его упрашивал. "В этой области ты патриарх", – заклинал Бернара Филипп, и тому ничего не оставалось, как сдаться. В самом деле, за последние двадцать лет на службе у бургундского двора не появилось ни одного шпиона класса Бернара. Он знал все европейские языки, включая диалекты, виды и подвиды фени, был внимателен, как скрытая камера, вынослив, как ниндзя, и, что главное, никогда не приторговывал увиденным вразнос и на сторону. Филипп приходил в детский восторг от добытых Бернаром сведений, находил его толковым советчиком и брал с собой, когда ездил вершить государственные дела. Филипп ценил Бернара и даже пожаловал ему титул. А Бернар, обласканный Филиппом, ценил Филиппа.
– Мне кажется, это очень важно! – Филипп имел в виду наблюдение за Изабеллой.
Бернар скептически пожал плечами. Слово "кажется" он презирал.
– Мой сын, кажется, к ней неровно дышит!
Бернар снова скептически пожал плечами. Ну и что?
– Я должен знать, что между ними происходит! В конечном итоге речь идет об отношениях между Бургундией и Францией! Но, главное, в этом вопросе я доверяю только тебе.
Это был единственный мотив, который показался Бернару достойным уважения. "Людовик был бы польщен, если бы узнал, что к его любовнице приставлен соглядатаем барон", – вздохнул тогда Бернар, которому шел шестьдесят третий год. Возраст брал свое – шея одеревенела от страусиной позы (только так и видно пленницу во всех ракурсах, если сидеть в высоком кресле), и он позволил себе отдых – оторвался от глазка, отодвинул кресло и прислонил затылок к стене. Это было грубым нарушением выкованного им же самим профессионального кодекса. Но после вчерашнего (сон сморил его прямо на посту; первые петухи разбудили его чуть раньше Изабеллы) никакие нарушения его уже не могли расстроить. Проснувшись, Бернар с горечью констатировал, что от былого биоробота, способного бодрствовать неделю и неприхотливого, как вша, осталась только микросхема памяти.
Три последних пенсионных года изнежили его, он стал чувствителен и брезглив. Вчера, например, пришлось открыть потайную форточку, потому что ночной горшок, который прислуга должна была опорожнить только утром, наполнил душную комнату нестерпимым зловонием, в жарких клубах которого продолжать работу было невыносимо. А ведь в былые времена он терпел и не такое!
От всего этого Бернар захандрил. Если бы он мог знать, какую хрестоматийную сцену и какую важную весть он проспал вчера, он, верно, удавился бы, потому что таких провалов он за собой не помнил.
Слух Бернара воспрял первым. Сон улетучился. Шлепки. Не шлепки, но шаги, кто-то бос, кто-то идет. Сердце Бернара едва не выскочило из груди от волнения, как в былые времена, он приготовился записывать. Вдруг дверь распахнулась и в комнату спящей Изабеллы Нормандской вошел граф Шароле. Совсем голый.
17
– Что, он был совсем-совсем наг? – Филипп чуть не плакал.
– Совершенно. Как Адам. Он вошел. Дверь звучно затворилась, и она проснулась тотчас же. Я заметил, она спит очень чутко. Он сказал… – Бернар уронил взгляд на свои ночные записи. – Он сказал: "Вы меня разыграли". Подошел к ней. Она спросила: "О чем это вы?" Он ответил: "О ребенке".
– О каком ребенке? – Филипп наморщил лоб, что в данном случае означало недоумение. – У нее что, есть ребенок?
– Не знаю.
– Продолжай.
Бернар вновь скосился на шпаргалку.
– Она тоже совершенно голая.
– Нагая, – автоматически поправил Филипп.
– Нагая. Она долго молчит. Улыбается. Спрашивает: "Как Вы догадались?" Он говорит: "Есть такая игра. "Женщины разыгрывают мужчин". Вы в нее со мной сыграли".
– Что, действительно есть? – вскинулся Филипп.
– Не знаю, – казенным голосом сообщил Бернар. – Далее так. Он говорит: "Так значит, никакого ребенка?" Она смеется. Она говорит: "Конечно нет. Мне нравится, что Вы такой сообразительный". Он говорит: "Мне тоже". Она опять смеется. Он спрашивает: "Так, значит, теперь все хорошо?" Она говорит: "Увы, не совсем". Он спрашивает: "Я вам не нравлюсь?". Она говорит: "Нравитесь". Он спрашивает: "А что?" Она говорит: "Но ведь Людо я тоже разыгрывала!" Он…
– Не части, не части! – в раздражении перебивает Бернара Филипп. – У меня голова идет кругом от твоих "спрашивает-говорит".
Бернар смолкает.
– Людо – это Людовик, – вслух размышляет Филипп. – А что это нам дает? Она разыграла Людовика. Хм-м-м. Что это значит?
– Не знаю.
– Ну хоть какое у него было выражение лица, когда он все это говорил?
– Он стоял ко мне спиной.
– А у нее?
– Хитрое. У нее было хитрое выражение лица, – пояснил Бернар.
– Ладно, – не впервые Филиппу приходилось признавать свое поражение на поприще прикладной герменевтики. – Что было дальше?
– Они предались блуду и более ничего достойного упоминания не говорили.
– И долго?
– Долго.
Встретив взглядом гнилую улыбку герцога Филиппа, Бернар счел нужным добавить:
– Я не смотрел.
18
Как он написал? Так и написал: "Предлагаю вам, милостивый государь Людовик, обменять в бытность свою нашего, ныне же вашего Сен-Поля, на в бытность свою вашу, ныне же, волею Господа, нашу Изабеллу Нормандскую". В переводе на язык без двусмысленностей, вслух заметил Луи, сие означало: "Ну чё, махнемся блядями?" Карл не из вежливости посмеялся.
Изабелла, о пташка (меццо-сопрано)! – так будет сокрушаться Людовик (тенор) в оперном варианте событий, – томится в жестоком Дижоне, где любят одних лишь отроков и кровопролитие, да и то не всех и не всякое. А она – о беспомощна! Так одинока! В угрюмом застенке! (Звучит тема злодейки-судьбы из первого действия.) Она взаперти! В замке заточена она! Злыми засовами засована она! (Пауза.) Хорошо еще, если кормят. Интересно, а вдруг Людовик согласится?
– Посмотрим, – уклончиво ответил Луи и утопил перо в чернильнице. А затем, перечитав ультиматум вновь, подытожил:
– Пожалуй, хватит с него.
Карл выдернул бумагу из-под локтя Луи и пробежал по строкам взглядом литературного редактора. Ультиматум был короток, словно бабье лето в Лапландии.
Ровно через сорок восемь часов тот же самый лист, превратившийся в письмо, подпертое снизу кустистой виньеткой, в которой европейские монархи сразу узнавали подпись "Герцог Филипп", письмо, припечатанное Большой Печатью, уже преодолело четверть пути, разделявшего Дижон и Париж. Четверть. Еще три.
19
Филипп в задумчивости. Позвать Карла? Позвать Карла! Позвать Карла и похвалить. Позвать Карла и не похвалить. Не за что его ругать – не за что и хвалить. Как жаль, что Изабелла в Испании, без нее все решения выглядят неокончательными, а все идеи мнятся идейками. Изабеллы нет. Зато другая – в Дижоне, ёпэрэсэтэ. Позвать Карла и заставить жениться. Шутка. По крайней мере часть проблем это решило бы.
– Пойди узнай, чем занят молодой граф, – распорядился Филипп, и озадаченный слуга, тоже худощавый и белобрысый, расторопно откланялся.
Филиппу вспомнился Мартин фон Остхофен. Но как? Как у них это получается? Да, потом они обмениваются красноречивыми взглядами и говорят загадками. Это уже потом они наслаждаются противоестественными ласками и все-все-все скрывают, мучительно опасаясь разоблачения. Все такое происходит уже потом. Но скажите, как они узнают друг друга? Как они выделяют друг друга среди тысячи обыкновенных участников фаблио? Вот, предположим, они встречаются в людном месте. Как они столковываются? Они что, понимают друг друга без слов? Ладно тезис, ладно антитезис, но как начинается синтез?
В такие минуты стремительно дряхлеющему Филиппу становилось особенно грустно от того, что некая uncommon wisdom, воплощенная в умении узнавать в человеке нечто, не отраженное на его гербе, более того – скрываемое, но все же, вероятно, открытое – осталась им не познана. Их нужно делать судьями, решил Филипп, ведь они сразу видят то, что обвинение должно доказывать, привлекая приватную переписку, свидетелей, проктологов. Что делает сейчас Карл? Клеит Изабеллу, чтобы все видели, какой он волокита, какой он жеребец? Да какая, в сущности, разница, что он делает? Если Филипп желает видеть в Карле то, что отец желает видеть в сыне, ему следует развивать не только избирательное зрение, но и активную, избирательную слепоту.
В тот день Бернар был отозван со своего поста. "Теперь уже все равно", – объяснил Бернару Филипп, а Бернар, который понял это так, что Карла уже не исправить, ответил: "Действительно".
20
Знать любит иногда переодеваться простолюдьем и уж, конечно, ей нравится казаться "проще". Отчасти поэтому в Шароле Изабелла настойчиво хаживала по окрестностям, которые назывались "природой". Ее сегодняшняя прогулка старательно копировалась с ее вчерашней, и все это вместе называлось "постоянством".
Спустя неделю она уже примелькалась работникам, купчихам и бродягам. Они даже знали ее по имени. "Это Изабелла", – объяснял поденщик своему понятливому мулу, и таким образом за прогуливающейся госпожой как бы закреплялись паспорт и подпись. Как-то раз Карлу пришло в голову составить ей компанию. "Это Изабелла, – доложила подслеповатому клошару его товарка, – а это, – добавила она, целя пальцем в насвистывающего Карла, – а это ее хахаль".
21
"Милая матушка!" – резво нацарапал Карл на девственном листе, но, не видя впереди шоссе, ударил по тормозам. Нужно написать ровно столько, чтобы подпись с длинношеим "Ш" ("Граф Шароле, твой сын") пришлась как можно ближе к низу листа и ни в коем случае не к середине.
Он съехал вниз и подписался. Из тех же соображений туннели начинают рыть сразу с двух сторон. Чтобы обозначить объем работ. Подпись читалась так: "Я жив, здравствую и еще не позабыл тебя, дорогая матушка". Все остальное читалось так: "Мне жутко неловко посылать тебе чистый лист бумаги". В задумчивости Карл намалевал в верхнем правом углу розу, которая была похожа на паутину, у которой отрос когтистый стебель. А что? Весьма половозрелый намек. Можно понимать его как sub rosa, то есть "все это конфиденциально", "все между нами". Цветок приблизил Карла к цели еще на один дюйм.
В письме должны быть новости. Сен-Поль, Шиболет, Изабелла – вот все, о чем можно было написать матушке, ибо она все равно узнает (а быть может и уже узнала) об этом всенепременно из обычных, куда более проворных источников. Изабелла, Шиболет, Сен-Поль – вот то, о чем лучше бы ей не знать вовсе. Естественной развязкой, которую сулит ему последнее письмо, будет, очевидно, свадьба. Присутствие похищенной невесты в Дижоне лишь конкретизирует детали. Какая разница – согласится Людовик или нет? "Сен-Поль бежал. Мы взяли Шиболет. Фаворитка Людовика по имени Изабелла в Дижоне. Ультиматум Людовику отослан. Ждем ответа. Вот события последних нескольких дней, о которых тебе, верно, и без меня уже все известно".
"Граф Шароле, твой сын", – перечитал Карл, добавил к этому "люблю" и опустил письмо в конверт.
Так прошло утро. Карл сочинял, Луи спал, Изабелла вышивала в углу кружевного платочка претенциозный вензель "А.Ж.".