Меня это ее отчуждение касалось непосредственно - если не считать тот первый долгий взгляд, я словно бы для неё не существовал.
Кора меня не замечала, натыкаясь в дверях. В столовой мы всегда сидели в разных концах, но я и не расстраивался. Ее присутствия, существования, всего того, что я успел впитать из ее образа, мне было достаточно. Я не сделал и шага навстречу. Не показал виду. Ни разу.
Только наблюдал и запоминал. Словно подозревал что-то, Или к чему-то с самого начала готовился.
И чем больше я узнавал, выспрашивая и подслушивая, тем удивительнее мне казалась эта юная девушка, такая хрупкая, но казавшаяся такой недоступной. Родители переехали сюда из центра разраставшегося мегаполиса, оттуда, из поднебесных вершин, где жили совсем другие люди, и зачем понадобилось отдавать Кору в убогую нашу социалку - непонятно. Чем они занимались у нас, никому не было известно, как не было известно, на какую из Корпораций они работают. После того, самого первого раза, они уже не появлялись в социалке, даже не встречая Кору после занятий.
Вообще, даже в те относительно благополучные годы жилые районы были весьма неспокойным местом, и родители старались не отпускать своих детей одних, особенно дочерей. Все жили недалеко, и зайти после работы было несложно. Великовозрастные "дети" этой опекой очень тяготились, тем более что от встречи с уличной бандой никакие родители не защитят. Так что вечерами мои сверстники ходили по району шумными толпами, а некоторые уже и в открытую примыкали к тем самым бандам. Я всегда оставался один, даже возвращаясь домой с тренировки затемно, я больше надеялся, что от настоящей опасности я смогу ускользнуть, а мелочь меня и так знала уже очень хорошо, со многими я был шапочно знаком по социалке, и если надо, был готов проломить череп любому. Тем более было непонятно - почему Кора тоже ходит одна. На способную постоять за себя она не походила.
Спустя неделю я не выдержал испытания молчанием. Провожая Кору взглядом сквозь запотевшие стекла, я с тоской думал о том мгновении, когда ее ниточка вдруг растворится во мраке вслед за ее фигурой. Без нее я уже не мог, сам толком не понимая почему. Сделать первый шаг оказалось просто, я тенью проскользнул сквозь металлоискатели входа и поспешил за Корой. Я знал окрестности лучше нее, так что догнать - пара минут.
Что я делаю, зачем, я не пытался отдать себе отчета. Вопросы появятся потом. А пока я бегу. На ходу доставая из-за пазухи "железку".
Следуя за ней по пятам, обходя ее пешеходными эстакадами и поджидая в быстро густеющей тени многоквартирников, я продолжал чувствовать ту нить, что не могла оборваться - ей не мешали ни толпы вечерних прохожих, ни железобетон стен. Безошибочный маяк указывал мне на нее. Вот она, только протяни руку. Ее дыхание, легкая улыбка, что мелькала на ее лице, даже походка - девчоночья, вприпрыжку, что прорывалась сквозь сдержанный шаг, она будто была у меня перед глазами. Никогда до того я не чувствовал так другого человека, и потому продолжал неотрывно следовать за ней, начиная нервничать, едва упуская ее из виду.
Чувствует ли она мое присутствие, я не задумывался, как не думал тогда, отчего она так свободно, не оглядываясь, пересекает глухие переулки. Я вообще тогда старался меньше думать. Меня преследовало новое, острое до боли чувство.
В тот вечер мне удалось проводить ее, так и оставшись неузнанным, до самого дома. Тяжелая дверь грохнула о магнитные замки, я стоял под начинающимся затхлым дождем, закрыв глаза и провожая ее ввысь. Теперь я знал, где она живет. Свет в окне мигнул и загорелся ровным светом. Так началась моя детская игра в рыцарство.
Я почти забросил тренировки, неделями исчезая и потом опасаясь глядеть в глаза Мартину. Это было неправильно, и молчаливый упрек был заслуженным, но я ничего не мог с собой поделать. Каждый вечер я неотрывной тенью следовал за Корой, до малейших деталей изучив ее маршрут и теперь не нуждаясь даже в моем незримом путеводителе - я успевал обогнать ее на пару кварталов, выслеживая и высматривая подозрительных прохожих, группы подростков уголовного вида, случайно появившихся здесь опасных чужаков из других районов, отмечая закоулки, где не показывались полицейские патрули.
Я играл в ее телохранителя, не по рассказам зная, какие опасности могут поджидать юную девушку в серых джунглях мегаполиса. Я пестовал изо дня в день тоску и сладкую тяжесть под сердцем, а она продолжала меня не замечать.
В социалке мы едва встречались взглядами, я даже не глядел в ее сторону, легкой тени на стене было достаточно, чтобы оставить ее наедине со мной, только со мной. А вечерами, а часто и по утрам (я встречал ее у дверей чуть только светало) продолжалась затягивающаяся игра. Пока игры не закончились.
В тот вечер она не улыбалась, была необычно замкнута, так что даже я чувствовал ее внутреннее напряжение. Считайте это предчувствием, но именно в тот вечер я заметил в полуквартале впереди группу бритоголовых "братушек" славянского типа, изрядно набравшихся, с излюбленным оружием уличной драки - стальными прутьями под дешевыми плащами. Они были взвинчены, часто дышали, видать, напоролись на патруль и в спешке заскочили не в свой район. В обычный день к ним бы уже подскочили "буржуа" в клепаной брезентухе, и была бы драка. Но на этот раз поблизости оказался только незаметный я и Кора, которая, ускоряя шаг, шла прямо на них. Еще несколько минут, и она свернет за угол, оказавшись лицом к лицу с группой озверевших отморозков, жаждущих мести за свой недавний позор. Где ее обычная осмотрительность?!
Скрипнув зубами, я двинулся по узкой лестнице, что вела с эстакады вниз. Черт с ней, с осторожностью, эти сегодня получат свое. Железка под курткой тяжко ворочалась в чехле, порываясь вырваться наружу. Я был в ярости.
- Молодые, а ну рванули отсюда до своих башен.
- О, а это кто тут сифонит? Давно трубы не прочищали?
Самый старший из них - верзила под два метра, чуть скособоченный от неумелых попыток накачать мышечную массу, с почти рассосавшимся кровоподтеком на левой скуле, сделал шаг вперед, нависая надо мной вонючей кожаной горой. "Братушки" продолжали одеваться как их безумные деды, оставшиеся без собственной страны. Впрочем, где сейчас все былые страны Европы…
- Разговаривать сначала научись, бодрячок, не на зале ожидания высиживаешь. Что вы тут забыли в столь ранний час?
- Ты смотри, шавка картавая нам втирать будет. Братушки, он явно хочет неприятностей!
На шавку я не обижался, Европа большая, если бы не Корпорации, давно бы перегрызлись гетто на гетто. Нет, все-таки эти были не из банд. Так, крашеные. Сдвинутые синдромом упыри. У "братушек" всегда верховодили самые резкие и умные. Такому "вагоновожатому" только слизь в стоках чистить. Значит, нужно давить дальше. У этих башни давно посносило, а время поджимает. Кора.
- Не свисти, здесь наша стоянка. Хочешь с фрайвольком иметь дело? "Буржуа" вас быстро разгребут. Вы ж крашеные, вижу. Совсем сорвало? Если с железом притекли, вас отсюда вперед ногами вынесут, не ясно?
Они неожиданно в голос заржали. Я вслушивался в истеричные нотки, и мне становилось совсем не смешно. Они видели меня, но не слышали моих слов. Любая банда сначала попробует понять, кто ты есть. Даже вконец конченые палестинцы. Даже славяне. Находясь на чужой территории, сначала подумай, оно тебе надо? А потом подумай еще.
Первый бросок я все-таки пропустил. Жлоб загораживал от меня остальных, так что когда сверкнуло железо, я едва успел сдвинуться вправо, с ходу заезжая тому "плевком" - раскрытой ладонью сбоку под колено, так что его крутануло волчком, опрокидывая назад. Пока эта туша заваливалась, я, не поднимаясь, прямо у земли выхватил железку и успел послать в их сторону два из пяти драгоценных снарядов. Не зря. Что-то холодное успело коснуться меня в падении, с хрустом разрывая ткань куртки.
Впрочем, больше они ничего не успели сделать. Спустя секунду я уже стоял над грудой тел, надеюсь, живых. "Дивчины" их куда-то разом сгинули, едва заслышав свист вспарываемого воздуха и электрическое шкварчание от моих выстрелов. Ладно.
Я огляделся. Черт, убрать их отсюда не успею - Кора появится. Предстать перед ней вот так, в крови, над этими уродами… Да и на видном месте больше шансов, что их подберет соцпатруль - идиотов еще можно было спасти, я свою силу знал - сами очухаются не все.
Я вдохнул и как мог быстро (раненое плечо саднило ужасно) убрался на ближайшую эстакаду, откуда было удобно наблюдать за проходными. Дешевенький мой ай-би прошелестел бестелесным голосом "ответьте после сигнала", я быстро проговорил координаты и вырубил связь. Если надо - вычислят, кто звонил. Но меня заподозрить трудно, да и кому это надо. Дела между бандами. Нужно больше патрулей на улицах, они разберутся с каждым. Никому нет дела, что творится в дебрях дешевых многоквартирников южной окраины.
Кора показалась из-за угла, словно тень на старом кладбище. Она шла, пригнув голову, чуть не дрожа, обхватив руками плечи, судорожно оглядываясь по сторонам. Она знала, что здесь случилось. Нет, не знала. Чувствовала. Только чувствовала. И потому была в панике.
Я затаился в своем укрытии, пытаясь сообразить - что же дальше. Я еще никогда не убивал. И теперь эти гулкие шаги Коры, эта оглушительная тишина, хоть бы вой сирен, крики случайных прохожих… Я был прав, конечно, они сами напали, да и Кора могла от них пострадать. Глядя на то, как ее шаги замедляются возле места моего преступления, я ощущал себя последней сволочью, совершавшей поступок, которому нет прощения. Но вину чувствовал не перед ними, не перед собой. Перед ней.
Кора остановилась, неотрывно глядя на расплывшееся по бетону кровавое пятно, в неверном свете казавшееся почти черным. Оглянулась и вдруг посмотрела точно в мою сторону. На ее лице была растерянность.
Я не встал, я не позвал ее, я не попытался объяснить. Она отвернулась и пошла вперед, все ускоряя шаг и поминутно оглядываясь.
Спустя какие-то мгновения она уже исчезла из виду. А я так и остался лежать там, скорченный, ощущая лишь пустоту на сердце и дергающую боль в предплечье.
Не помню, как добрался домой. Сумел пробраться в ванную, не привлекая внимания матери, промыл рану, засыпал ее желтой дрянью из аптечки, перевязал, затянув узел зубами.
На следующий день я встал с чугунной головой, воспоминаниями о каких-то кошмарах, что преследовали меня всю ночь, но с твердой решимостью поговорить сегодня с Корой. Попытаться ей что-то объяснить, раскрыться перед ней, сказать, чтобы не боялась.
Но на занятиях ее не было, никто ничего не знал, только к вечеру прошел слух, что она слегла от какой-то хвори, а девчонки тут же начали тупо шутить, что когда лишают девственности в столь позднем возрасте, могут быть большие проблемы с самочувствием. Это если опустить гнусные словосочетания, которые они использовали на самом деле. Я скрежетал зубами, но молчал. Хотя одного моего взгляда было бы достаточно, чтобы это стадо угомонилось. Каждую из них я хотя бы раз провожал домой, "а то родня уехала, страшно же вечером". Все без исключения, включая самых страшненьких и, по обыкновению, самых застенчивых, предлагали мне остаться переночевать у них. Мне было противно об этом вспоминать, я всегда отказывался. Мне было известно, они за спиной у меня шушукаются вволю, не стесняясь в выражениях на мой счет, но мне было все равно. А вот когда судачить начали о Коре…
Как мне достало сил все это вытерпеть, не знаю. Вечером я бился в спарринг-зоне так, словно хотел забыться в этом бесконечном мелькании рук и ног. Никто у меня ничего не стал спрашивать, Мартин тоже. Даже моя свежая повязка, расплывающаяся алым пятном, словно осталась незамеченной. Я вернулся домой усталый, как черт, но зато почти забыл вспоминать и о тех парнях, и о Коре, и о своей любви, которую я теперь наконец осмеливался называть любовью.
Кора появилась в социалке спустя три долгих дня. Она казалась такой же, как прежде, ничуть не более отстраненной, она так же не обращала на меня и остальных внимания, так же молча обедала в обжираловке за пустым столиком, но её взгляд в подслеповатые окна уже был не таким отрешенным. Я чувствовал порчу в том соке жизни, что струился от нее ко мне еще вчера. И чувствовал в том свою необъяснимую вину.
Вечером я снова, не улучив времени для разговора по душам, отправился вслед за ней.
Она больше не оглядывалась судорожно по сторонам, ее шаги камертоном стучали по плитам покрытия, но что-то изменилось. Я продолжал чувствовать ее страх, направленный вовне, во враждебную ей среду, которую она ненавидела сегодня всей душой. А еще, она знала, что я иду за ней, и, не понимая моих мотивов, считала меня частью этой среды.
Я тенью двигался по пыльным городским лабиринтам, стараясь держать ее на самой грани собственных чувств, до предела натягивая связывающую нас нить, и никак не мог разобраться. В ней, в себе. В нас.
В классе она смотрела сквозь меня, ни жестом, ни дрожанием ресниц не выделяя меня из серой толпы наших сверстников. Здесь же, на улице, я для нее существовал - призраком в подступающей ночи, убийцей, кружащим вокруг нее, таящейся тенью, что играла со своей будущей жертвой.
Еще вчера "братушки" ничуть не пугали Кору. Сегодня же я занял их место, даже хуже. Почему? За что?!
Так пугает неизвестность. Значит, нужно суметь раскрыться перед ней, сделать так, чтобы она забыла придуманный образ бездушной машины убийства. Она смотрела на меня тогда, в первый миг нашей встречи, и смотрела без сегодняшнего отвращения. Нужно вернуть тот день.
Я еще несколько дней провожал ее до дома, не вмешиваясь, только наблюдая, как она точно обходит группы поздних прохожих, подозрительные подворотни и мосты. Она лучше меня знала, как не попадать в неприятности. А я был идиотом тогда, нарвавшись на "братушек".
Но ведь я прожил здесь всю сознательную жизнь, а вот откуда такая прыть у нее, дочери "белоручек" из центра? Чем дальше, тем больше я задумывался о том, что у нас с ней гораздо больше общего, чем могло показаться с первого взгляда. Перед глазами поднимались мерцающие колонки цифр, которые вдруг сами собой складывались в образы и звуки. Выли сирены, неслись на перегретых подвесках спасательные глайдеры. Я отгонял этот преследующий меня из ночи в ночь кошмар, но он снова возвращался.
Кора тоже жила в мире несуществующего. Делающего опасности этого мира несущественным элементом бытия. И потому я оставил Кору, более не провожал ее. И только едва ощутимая ресничка ее дыхания грела мне сердце сквозь окружающий бездушный железобетон.
Прошел месяц, и не один. Тянулись тоскливые осенние дожди. Кора успокоилась. Я больше не чувствовал ее страха, она снова безмятежно глядела в окно, а я пытался делать вид, что увлечен темой очередного урока.
Тот взгляд я почувствовал, не поднимая головы от терминала. Кора смотрела на меня, словно вдруг заметив. На ее губах не было той улыбки, о которой я мечтал все эти долгие недели, но она больше и не хмурилась.
Мое тело застыло каменной глыбой, пальцы вцепились в заскрежетавший от натуги пластик, сердце остановилось, пропуская такт. Я боялся оборвать, спугнуть это прикосновение. Кора, хорошая моя. Дождись перерыва, дай мне подойти, объяснить тебе…
Зуммер прошипел коротнувшим фидером. Я чуть не подскочил - нервы были напряжены до предела. Вот так, спокойнее, еще спокойнее, а теперь встань и подойди.
Шаг дался мне с невероятным трудом, я словно разом разучился ходить. Второй был легче, но пот полился с меня градом. Не сорваться, не побежать…
- Кора, мне нужно тебе что-то сказать…
- Чего надо?
Я приходил в себя слишком медленно, чтобы сразу понять - меня встретил тот же отрешенный, глядящий сквозь меня взгляд чужого человека, которому ты ничуть не интересен. Этот взгляд сквозь ничто предназначался мне, только мне. Но Кора меня опять не узнала, не поняла.
Побитой крысой я отполз к себе на место, более не чувствуя ничего, кроме опустошения. Остатку дня было суждено тянуться бесконечно.
Сходя с ума от бесконечных раздумий я в перерывах против обыкновения ввязывался в какие-то споры, потом вдруг понял, что разговариваю с какими-то полузнакомыми личностями годом старше о вечернем походе "в залы", и причем я чуть не выступаю этого дела зачинателем.
Первая бутылка "энергайзера" появилась в моей руке еще до конца занятий. Мне уже было все равно, что там творится вокруг. Социалка покачнулась раз, другой, да понеслась кругом, увлекая за собой и меня самого.
Мы шли, мокрые от дождя, со мной была какая-то девица, феечка из тех, что считались у нас самыми смазливыми, остальную толпу заметно пригудевшей молодежи я разбирал по лицам уже с большим трудом.
В залах, как положено, вовсю надрывалась музыка, отдаваясь под сердцем мелкой дрожью. Басовые ноты вышибали из груди воздух, а высокие заставляли скрежетать зубы. Но нас интересовали прежде всего не танцы, а игры. Огромное помещение было разобрано на сектора, в которых вспыхивали и пропадали фантомы. Грохотали выстрелы, ревели двигатели, раздавались шлепки мяса о мясо.
Зрители улюлюкали, я пил.
Не помню что. Кажется, много. Кажется, разное. Что продавали малолеткам вроде меня. А что не продавали мне - приволакивали ребята постарше. У меня оказалось с собой прилично денег, и было все равно, что там со мной станет завтра.
Кажется, я полез в какую-то стрелялку, но когда мне пришло в голову треснуть появившегося в секторе охранника увесистым манипулятором, меня еле утихомирили. Хорошо хоть, хватило ума остыть. Кажется, администрацию увещевали, и они ушли, оставив здравую мысль выкинуть меня отсюда к чертовой матери.
Потом меня потащили танцевать, я прыгал и дергался как все, уже почти ничего не слыша и не видя вокруг себя. Кажется, уже было поздно. Или рано. Что думает обо мне мать, я не представлял. Свой ай-би я посеял где-то еще в начале всего веселья.
Помню лишь, мне неожиданно захотелось умыться. Развернувшись, я напролом поперся в ближайший санузел, не обращая внимания на крики тех, кому я наступал на ноги. Кажется, я уже начинал отрубаться.
В кабинке была раковина, унитаз и еще какие-то мелочи. Все, что нужно уставшему человеку. Я уже собирался сунуть голову под ледяную струю, когда услышал щелчок забытого замка и чьи-то руки на своих плечах. Это была та, что увязалась за мной. Феечка.
Она заявилась сюда с ясно различимыми намерениями. И я к своему удивлению почувствовал, что мое естество тоже вполне готово к такому развитию событий. Ладони разом оказались у нее под майкой, промокшей насквозь, надетой на голое тело. Все получилось сумбурно, неловко, но мне уже не нужны были ни размышления, ни оправдания. Я мстил сам себе, мстил Коре, мстил этой безмозглой девчонке за то, что мир вокруг таков, каков он есть. У нее получалось лучше меня, зато на моей стороне была сила. Ее спина раз за разом билась о закрытую дверь, а забытые в ботинках ступни неприятно ударялись мне в ягодицы. Первое судорожное движение у нее внутри далось мне с резкой болью, не помог и застывший скользкой пленкой гель-презерватив, но затем все пошло проще. Я даже почувствовал нечто вроде далекого и тусклого удовольствия, когда ее грудь в последний раз ткнулась в меня влажным и холодным.
Не помню, как ее звали. Многое помню, а этого вспомнить не могу.
Явившись домой под утро, я полчаса под крики матери проторчал в туалете, очищая желудок до последней горькой капли мерзкой бурой гадости. А потом завалился спать.
Я не чувствовал тогда ничего, кроме опустошения. Но мыслей в голове уже не было, и это приносило некоторое облегчение.